– А я вот едва это не сделал.
Вся атмосфера на крыше всколыхнулась от взрывоопасного признания отца.
– Ты… Что?
– Когда тебе было семь. Мои препараты не справлялись. И я начал думать, что вам с мамой будет лучше без меня.
– Боже.
– Мне было так плохо, что я допустил подобные мысли. Постоянно об этом думал. Доктор Хоуэлл посадил меня на довольно сильный транквилизатор.
– М-м…
– Я превратился в зомби. Поэтому я не мог больше сочинять для тебя сказки. Я с трудом понимал, какое сейчас время суток.
Я этого не знал.
– Я надолго потерял контроль над собой, Дарий. Мне не нравилось то, кем я стал из-за этих таблеток, но они спасли мне жизнь. Удержали меня. Ради тебя. И ради мамы. А к тому моменту, как я стал поправляться и доктор Хоуэлл постепенно начал снижать дозу, родилась твоя сестра, и я… Все стало иначе. Она была такой малюткой, я был ей нужен. И я не понимал, нужны ли тебе еще эти сказки. И простишь ли ты меня когда-нибудь.
– Пап…
– Самоубийство – не единственный способ потерять кого-то, если в дело вмешалась депрессия.
Папа поднял на меня взгляд. Между нами больше не было стен.
– И меня убивает, что я передал ее тебе, Дарий. Это меня убивает.
В его глазах стояли слезы.
Настоящие человеческие слезы.
Я раньше никогда не видел, как мой папа плачет.
И, подчиняясь закону какого-то гармонического резонанса, я и сам снова начал плакать.
Отец подсел ко мне поближе. Поняв, что я не отодвигаюсь, он обнял меня и притянул к себе, положив подбородок мне на макушку.
Когда я успел стать выше, чем Стивен Келлнер?
– Мне так жаль, сынок. Я так тебя люблю.
Я позволил отцу обнимать меня, как будто я та самая версия себя, напоминающая крошечный мешок из-под картофеля, спящий у него на груди.
– Все у тебя в порядке, – прошептал он.
– Нет, не в порядке.
– Знаю. – Он провел рукой по моей спине, вверх и вниз. – Не быть в порядке – это нормально.
Мы с папой остались на крыше, чтобы посмотреть закат, позолотивший на несколько сумасшедших мгновений минареты Пятничной мечети, после чего Йезд погрузился в полумрак.
Папа дал мне выговориться насчет Сухраба и его слов.
Он позволил мне быть грустным.
– Ты правда любишь Сухраба. Да?
– Он мой самый лучший друг.
Папа надолго задержался на мне взглядом. Как будто знал, что за этими словами скрывается нечто большее.
Но ничего не спросил.
Вместо этого он убрал волосы у меня со лба, поцеловал и снова положил подбородок мне на голову.
Может быть, он знал без моих слов, что я не был готов к более откровенному разговору.
Наверное, так и было.
Сквозь кротовую нору
Празднование Сизда-Бедара, можно сказать, отменили.
Все собирались пойти в дом к Резаи. Все, что Маму наготовила для пикника, упаковали и взяли с собой.
– С днем рождения, милый. Хорошо повеселитесь с папой, – сказала мне мама, поцеловав в лоб, после чего взяла в руки большое блюдо с долмой.
– Спасибо.
Мама положила руку мне на щеку.
Я подумал о том, как она все эти годы справляется с отцовской депрессией.
Думал о том, что она и с моей депрессией тоже вынуждена бороться и насколько, должно быть, ей тяжелее с нами обоими.
Думал, как, наверное, сложно и больно: хотеть помочь и не иметь такой возможности.
По-настоящему.
Моя мама была сильной и стойкой, как Башни Молчания.
Такой же была и Маму. Она расцеловала меня в обе щеки.
– Ты самый милый мальчик из всех, кого я знаю, маман, – сказала она.
– Дарий?
Лале обняла меня за талию.
– Я всегда буду твоим другом.
Я присел на корточки и поцеловал Лале в щечку.
– Я знаю, Лале.
– Я тебе там чай приготовила. Ко дню рождения. Он в чайничке. И я даже сахара туда не положила.
– Спасибо.
Лале снова обняла меня. И прошептала на ушко:
– Если хочешь, можешь сам его добавить.
Эти слова заставили меня улыбнуться.
– Договорились.
Странно было идти по улицам Йезда с отцом, а не с Сухрабом.
Странно, но тоже хорошо.
Папа показывал мне разные двери, которые ему нравились, или бадгиры, которые его особенно впечатлили. Но не останавливался, чтобы сделать набросок. Свой блокнот он оставил дома.
– Хочу провести время с тобой, – объяснил он.
Я не знал, как относиться к такому повышенному вниманию со стороны отца.
Казалось, наша норма взаимодействия выросла как минимум на порядок.
Но мне это нравилось.
Минареты Пятничной мечети оказались даже выше, чем бадгир в саду Доулетабад. Запрокинув голову, я внимательно рассматривал их.
– Ого.
– Ого-го, – согласился отец.
Мы пересекли двор с фонтанами, изучая минареты и огромную арку с заострением по центру, которая возвышалась над нами. Было такое чувство, что нас проглотил гигантский небесный хищник.
Отец лишился дара речи.
Я знал – и ему не обязательно было признаваться в этом вслух, – что он влюбился в это место.
Залы были пусты. Время утренних молитв подошло к концу, поэтому в мечети почти никого не было. Исключение составляли только туристы вроде нас. Наши шаги отражались от стен многократным эхом. Мои парадно-выходные туфли скрипели на гладкой плитке.
Мне еще нужно было забрать свои «вансы» из дома Сухраба, но мама пообещала принести их сегодня с собой.
Я рассматривал отца, пока он внимательно изучал изразцовую отделку на потолке: бесконечные геометрические узоры, которые наводили на мысль о путешествии сквозь кротовую нору. Лицо папы было расслабленно: ни улыбки, ни хмурого выражения. Все его стены пали.
Отец никогда не скрывал от меня своей депрессии. По-настоящему – никогда.
Но я даже не подозревал, как был близок к тому, чтобы его потерять.
Как он боролся за то, чтобы остаться рядом с нами, даже если для этого вынужден был превратиться в дрона Борга.
Я не хотел его терять.
А он не хотел терять меня.
Он просто не знал, как сказать об этом вслух.
Кажется, никогда прежде я так хорошо не понимал своего отца.
Маму приготовила на ужин мое любимое блюдо – персидский плов зерешк поло, который делался из риса и сладкого высушенного барбариса.
Барбарис – это такие маленькие ягодки, похожие на рубины, только на них еще есть крошечные пипочки.
Странно звучит, но они безумно вкусные: маленькие мешочки, наполненные сладким и терпким счастьем.
В Иране дни рождения не празднуются так уж широко. Сегодня мне никто не пел, и торта не было. Мама с папой сказали, что вручат свой подарок дома. А Маму и Бабу подарили мне красивый антикварный медный чайничек (ручной работы, все как надо) и пару бутс. Таких же, как у Сухраба, но только голубых и размера, как раз подходящего для моей ноги хоббита.
Я все еще чувствовал себя ужасно по поводу того, что произошло между нами с Сухрабом, кто бы что ни говорил.
Я обнял и поцеловал бабушку с дедушкой, и Бабу удивил меня, поцеловав в щеку в ответ. Он взял меня за локоть и посмотрел прямо в глаза.
– Дариуш, – проговорил он так тихо, что я едва его слышал. – Сухраб сейчас очень страдает. Но не по твоей вине.
– М-м…
– Ты хороший друг, мой дорогой. И ему повезло, что он тебя узнал.
Он опустил руку и похлопал меня по щеке.
Он почти улыбнулся.
Почти.
После ужина и чая с коттабами мама помогла мне собрать чемодан.
Я не так уж нуждался в ее помощи, но знал – и ей не обязательно было говорить об этом вслух, – что она просто хотела провести со мной немного времени.
Танцующий Вентилятор сегодня плясал неистовее, чем обычно. Знал, что это его последнее выступление.
Рядом со мной стояла корзина со свежевыстиранным бельем, и я одну за одной передавал маме футболки, а она их складывала. Она знала этот классный трюк, когда из футболок получаются ровные квадратики, а рукава спрятаны в серединку.
Я достал футболку иранской сборной по футболу. Она хорошо отстиралась, несмотря на то что я выплеснул на нее все содержимое своих носовых пазух, не говоря уже о паре-тройке литров гормонов стресса.
Эта футболка была моим талисманом, моей маскировкой под настоящего перса, но теперь я уезжал домой. Она больше не была мне нужна.
А может, она никогда не была мне нужна.
Может быть, мне и не следовало притворяться тем, кем я не был.
Я положил футболку в чемодан и прикрыл ее сверху трусами, для сохранности. Просто на всякий случай.
– Что-то еще?
Я покачал головой.
– Тебе грустно уезжать?
– Не очень.
Мама посмотрела на меня.
– Я буду скучать по Маму. – Я сглотнул. – И по Бабу.
Когда я добавил про Бабу, мама улыбнулась.
Кажется, я и правда так чувствовал.
Уверен, что да.
– Но…
– Я понимаю, милый.
– Спасибо.
Я сидел на кухне, пил чай с Бабу и Лале и читал «Властелина колец». Книжку я закончил, но были еще приложения.
Приложения я всегда читал.
Бабу тоже читал. У него в руках была зеленая книга с золочеными страницами. Из-за кусочка сахара, который он держал за щекой, голос деда звучал странно, и щека выпирала, как у белки. Лале сидела у него на коленях, слушала, как он читает на фарси, и время от времени прихлебывала чай. Сестра уже клевала носом, но спать идти отказывалась.
Она не хотела ехать домой.
Она была куда большей персиянкой, чем я.
– Дариуш-джан, – сказала Маму. Она улыбалась мне, стоя в дверном проеме.
Она тоже не хотела, чтобы мы уезжали.
Как жаль, что нельзя было забрать ее с собой.
– Пришел Сухраб. Хочет попрощаться.
Воздушная тревога.
Сухраб ждал меня в дверях, уткнувшись взглядом в коврик под ногами и спрятав руки за спину. Порога дома он не переступил.
Сейчас он выглядел каким-то маленьким и плоским, раньше я таким никогда его не видел.
Теперь внутри него выросли стены.
– М-м… – промычал я.