Эдвард медленно выдохнул и начал говорить. Генри его не перебивал: еще со времен чаепитий с Тисом и скриплерами он понял, что люди едят с чаем всякие сладкие штуки, и сейчас был занят тем, что вытаскивал из вазы печенье, но так, чтобы никто не заметил и не подумал, что он прожорливый, как саранча. Рассказ вполне обходился без его участия: Генри знал, что в искусстве обращения со словами не сравнится с Эдвардом никогда в жизни.
За следующие полчаса Генри понял, как реальные истории превращаются в сказки. В рассказе Эдварда не было ни слова об Освальде и даре огня, который не давал Генри касаться оружия, заставлял бояться воды и странно себя вести. Эта история была забавной и страшной, Эдвард уморительно описывал, как Генри неумело обращался со Снежком и пытался съесть священных рыб, стороживших Фарфоровую беседку, как они бродили по лабиринту и разозлили Сияющий лес, как спасли одну деревню от Секретницы, а другую – от Привратника на болотах. В истории с ограблением нападавших стало двенадцать вместо четверых, и все как на подбор – огромные, жуткие и вооруженные до зубов. В горах Эдвард свалился в ущелье не потому, что сбежал от Генри, а просто конь оступился. Склон, по которому они карабкались под проливным дождем, стал куда выше, чем Генри помнил, и Эдвард не полз по нему, как улитка, а мощно подтягивался, не обращая внимания на летящие сверху валуны. Про то, что Генри разбудил Лотту поцелуем, Эдвард тоже не упомянул, – она проснулась от песни дрозда-разбудильника. Генри к этому моменту все-таки высмотрел Розу в ряду девушек. Судя по взглядам, которые она на него бросала, Роза все еще была обижена, и Генри порадовался, что Эдвард и в этом исказил их историю: вряд ли новости о его поцелуях в путешествии подняли бы Розе настроение.
Но больше всего Генри оценил, как Эдвард владеет искусством вранья под названием дипломатия, когда дело дошло до битвы с чудовищем. Они искали Зверя в Разноцветных скалах, когда внезапно увидели сияющий меч, воткнутый в камень, – хотя Генри был уверен, что железо в камень никак не воткнешь. На валуне была надпись: «Лишь сильнейший может достать меня», а охраняли его каменные обезьяны с ножницами и не подпускали близко, если не пострижешься, чтобы достичь просветления. Меч они вытащили вдвоем, чем доказали, что люди сильнее всего вместе. Около камня их подстерег Зверь, и все закончилось бы плохо, если бы не помощь Лотты и ее птиц. Девушка погибла, но затем последовал великолепный бой, Эдвард упал, раненный в руку, Генри подхватил падающий меч и после «впечатляющего, яростного поединка» вонзил его в чудовище, а меч рассыпался сияющими искрами.
– И тут с нами заговорил оглушительный голос из ниоткуда, – серьезно продолжал Эдвард. – Голос Барса. Он сказал: «Надвигается опасность. Король Освальд завладел ценнейшим предметом, который с помощью ключа от всех дверей поможет ему выйти за предел. Вы должны это предотвратить». Кто-нибудь знает, какой предел он имел в виду?
Никто не ответил, в чем Генри и не сомневался, – если уж всезнайка Эдвард не знал, то на остальных и рассчитывать нечего. Хуже было другое: до Генри только сейчас дошло, что Освальду потребуется ключ от всех дверей, воспользоваться которым может только хранитель ключа. Джетт.
– Джетт ведь перед отъездом сказал кому-нибудь, как называется его деревня? Сказал, где его искать? – с надеждой спросил Генри.
Он смотрел прямо на Агату, которую тоже кое-как отличил от других, – но она покачала головой.
– Я, признаться, не догадался спросить, – сказал король, удивленный таким поворотом разговора. – И Джетт, и Сван уехали домой с попутными телегами. Я думал, что вы, Генри, знаете куда.
Генри прикрыл глаза. Плохая новость. Джетт в опасности, а он понятия не имеет, где его искать. Оставалось только надеяться, что Освальд не отыщет Джетта раньше их.
– А что насчет цветка памяти? – поинтересовался король. – Вы его нашли?
Генри покачал головой. Ему не хотелось вдаваться в подробности.
– Зверь соврал, чтобы нас заманить, – ответил Эдвард.
Над столом повисло молчание. Петер ни о чем не спрашивал, но хотя бы не плакал больше, остальные многозначительно переглядывались – кажется, им не терпелось обсудить все, что они услышали, – и король поднялся из-за стола.
– Мы обо всем подумаем завтра. А теперь пора отдохнуть, вы уже засыпаете. – Король помолчал и прибавил: – Я вам благодарен за победу, господа. Не знаю, что бы мы делали, если бы тварь оттуда выбралась, – посланники, наша единственная защита, теперь заняты Башней мастеров и восстановлением города.
Генри хотел было сказать, что, если Освальд действительно устроит что-нибудь серьезное, их с Эдвардом будет маловато для защиты, но передумал. Сегодня они победили, зачем портить мрачными предупреждениями хороший день?
Все начали расходиться, и Генри постарался ускользнуть незаметно, чтобы избежать расспросов. Камин в его комнате ярко горел, простыни на кровати были чистые и мягкие, и Генри рухнул на кровать, уверенный, что сразу заснет.
Но сон не шел, в голову лезли мысли об отце, и наконец, проворочавшись больше часа, он встал. Может, пойти на конюшню и проведать Снежка? Генри вспомнил уютное хрупанье сена и переступание копыт неразличимых в темноте лошадей. В этом было что-то успокаивающее, и он хотел уже вылезти в окно, но вспомнил, что собирался поступать как местные, и направился к двери.
Коридоры замка были темными и тихими – починить в них лампы Агата еще не успела, и Генри подумал: как хорошо, что во дворце не нужно видеть дорогу, чтобы выйти туда, куда нужно. Он пожелал оказаться рядом с каким-нибудь тихим запасным выходом, чтобы не тревожить стражников, которые наверняка давно заснули, – но по дороге остановился. Одна дверь была приоткрыта, и Генри узнал ее: она вела в Золотую гостиную.
Внутри мягко подрагивал свет от камина, и, заглянув в комнату, Генри увидел, что все здесь немного изменилось: исчезли рисунки на стенах, исчезло тряпичное чучело Освальда. Куда все делось, было ясно сразу: Эдвард сидел около камина и один за другим опускал в пламя листы бумаги, разрисованные детскими каракулями.
– Вот, решил прибраться, – пояснил Эдвард, не оборачиваясь. – Ты был прав: нельзя гробить будущее ради прошлого. Иногда кое-что лучше забыть.
– Господина Теодора тоже сожжешь? – спросил Генри, кивнув на медведя, лежащего на полу.
– Нет, это уж слишком. Его я собирался подарить, – Эдвард бросил Генри игрушку. – Помнишь, ты сказал, что у тебя было что-то похожее? Вдруг ты и без цветка вспомнишь еще что-нибудь.
Генри не слишком на это рассчитывал, но кивнул. Эдвард сидел, глядя в огонь, и Генри, решив, что не стоит ему мешать, отступил за дверь.
Коридоры привели его к небольшой двери. Из замочной скважины торчал ключ. Повернув его, Генри распахнул дверь и вышел в сад, рассеянно теребя полуоторванную лапу господина Теодора. Он думал, что от такого подарка ему станет еще грустнее, но глаза-пуговицы смотрели на него так добродушно и весело, что грусть не пришла. Генри положил игрушку во внутренний карман парадного мундира и, чувствуя, как она мягко прижимается к груди, пошел в сторону конюшни.
Длинное приземистое здание было уже совсем рядом, когда Генри что-то остановило, и он настороженно огляделся, но вокруг было тихо. Он стоял рядом с ветвистым кленом, листья на дереве уже почти раскрылись, и среди них не было видно ни птиц, ни зверей. Генри обошел дерево кругом и почувствовал что-то странное: как будто он уже был здесь раньше. Не четыре дня назад, нет, – гораздо раньше.
Генри хотел было пройти мимо, – мало ли что почудится от усталости, – но снова вспомнил мудрецов с их невидимыми мостами и веревками, мудрецов, которые верили, что доверять можно не только глазам. Глаза говорили ему, что он видит это дерево в первый раз, но было что-то другое, глубоко внутри, – и именно это необъяснимое чутье заставило его сесть и запустить руки в мокрую весеннюю землю между корней.
Он копал, отбрасывая влажные комья в стороны, новорожденные листья клена слабо шумели над головой, и даже этот звук казался знакомым. Генри хотел уже прекратить, чтобы не чувствовать себя так глупо, но тут рука наткнулась на что-то твердое, и сердце у него медленно поползло вниз. Он вдруг понял, что найдет, еще до того, как заставил себя отбросить несколько пригоршней земли и вытащил деревянный меч, покрытый серебристой краской.
Генри сел, тупо глядя на него. На рукоятке была старая подпалина, и Генри показалось, что в голове у него что-то пошло трещинами и рухнуло. Та темная область, которая подбрасывала ему слова и клочки воспоминаний, вспыхнула, будто в ней зажгли свет, и Генри вспомнил, откуда взялась подпалина и почему она так жутко, смертельно напугала его. Вспомнил, как господин Теодор едва не лишился лапы. Вспомнил, кто учил его складывать салфетку в виде зимней звезды и пел ему песни.
Все, что пел ему Эдвард под дождем, казалось таким знакомым, потому что они оба слышали это от одного и того же человека. Генри прижал к себе меч и уперся лбом в колени. Он понял, кого Эдвард напомнил ему, когда постригся. Самого себя, много лет назад.
Дрозд-разбудильник оказался прав: в день, когда Генри проснулся от его пения, ему сопутствовала удача, потому что Эдвард сбежал вслед за ним. Не волшебство уничтожило заклятье Джоанны, а путешествие, которое важнее места назначения. Эдвард все время невольно задевал воспоминания, которые Джоанна убрала под замок, и это подтачивало стену в его памяти, как вода подтачивает камень, – господин Теодор просто стал последней каплей. Мама ведь сказала: память – это тоже волшебство.
«Прятки, Роб? Место подходящее».
«Вернись. Возвращайся».
Генри медленно поднял взгляд на слова, которые вчера написал на стене конюшни от лица Эдварда. Они не изменились, изменился только смысл.
«Папа, я жив и скоро вернусь домой».
Генри сжал меч так, что чуть не переломил его пополам. Освальд врал ему в главном. Врал, что он – его отец. На секунду Генри показалось, что от ненависти он сейчас ослепнет, – но она схлынула та