– Да ты издеваешься, – пробормотал он. – Серьезно? Вот тут твое тайное убежище? Ты же мог себе любой дворец сделать, зачем тебе наш с отцом дом?
– Хотел быть тобой, – вяло огрызнулся Хью. – Оказаться на твоем месте.
Генри попытался засмеяться, но получился только кашель. Это каким же идиотом надо быть, чтобы мечтать о его месте.
– После рокировки этого дома даже не существует, мы ведь с Освальдом никогда тут не жили, – хрипло сказал Генри.
– Я вообще-то всесильный, – огрызнулся Хью. – Пожелал вернуть ваш дом – и вот он.
Генри с усилием сел и осмотрел с детства знакомую комнату. Хью завалил ее кучей барахла: книгами, сумками, какими-то золотыми штуковинами. Во всем этом беспорядке была своя безумная логика, но у Генри никак не получалось ее ухватить, особенно при таком скупом свете: бледно-синее вечернее небо за окном, ни солнца, ни луны.
– Слушай… – начал Генри, но никаких более дипломатичных выражений не нашел и сказал прямо: – Отдай силу. Достань ее из себя, мы уберем ее за Предел, и все это закончится. Я серьезно. Плюнь уже на свое проклятое самолюбие и сделай это, иначе нам всем крышка.
Хью качнул головой, не глядя на него.
– Нам уже крышка, – глухо сказал он и на секунду прижал пальцы к закрытым векам. – Я не могу ее достать. Пытался. Может, в самом начале еще и смог бы, но когда сообразил, что она делает, поздно было. Она в тебя будто вплетается, начинает питаться твоими мыслями, страхами, желаниями, вытаскивает их наружу, а я ни о чем особо добром не мечтал, уж поверь. – Он вяло улыбнулся уголком рта. – Все живое хочет жить, и сила не хочет лежать без дела, не хочет в ящик за Пределом. Все кончено, она не только все вокруг убивает, меня тоже, – вот что я понял, когда поумнел. Думал: сдохну, но хоть тебя с собой прихвачу. Мы все завтра умрем, так или иначе. – Хью потер лицо. – А теперь проваливай, хочу побыть один, меня тошнит на тебя смотреть. Иди на все четыре стороны, к семье, куда угодно, уже все равно. Мы ничего не можем сделать. Я тебя отпускаю – только из себя выводишь, а двух пауков в одной банке не держат. У тебя минута, чтобы покинуть помещение. Вот тебе одежда – от твоей одни лохмотья остались – и вон из моего дома.
– Вообще-то это мой дом.
– Уже нет.
Генри встал и медленно оделся: черная рубашка, куртка и штаны, новые сапоги – все с какого-то крестьянина. Надо уйти, забиться куда-нибудь и понять, что делать. Он пошел к двери, не поворачиваясь к Хью спиной, хотя тот на него больше не смотрел – застыл в кресле, глядя на часы. На лице у него был такой страх, что Генри почувствовал мимолетное удовольствие, – не все же ему других мучить, пусть сам попробует. Генри прошел по знакомому скрипучему коридору и вышел на крыльцо.
Лес был неподвижным и белым, сумерки уже проглотили остатки света, но Генри даже при таком освещении заметил: что-то тут изменилось, слабо, почти незаметно, но…
«Смотри внимательно, Генри, всегда смотри внимательно, – учил Освальд. – Ни от кого не жди помощи, ты всегда можешь сам себе помочь. А если будешь лопухом и тебя задерет зверь, просто помни: будешь умирать один. Впрочем, люди всегда умирают в одиночестве, сколько бы сородичей не было вокруг них».
Генри постоял, вдыхая свежий зимний воздух. Мир вокруг был огромным и умирающим, бледным, как тень самого себя. Все инстинкты кричали ему бежать, скрываться, пока Хью не передумал и не изобрел какой-нибудь изуверский способ с ним расправиться, но он смотрел внимательно, и что-то держало его здесь, что-то на самом краю сознания. И наконец Генри понял: деревья. Они были расположены немного иначе, чем он помнил, теперь они росли группами побольше и поменьше, словно что-то тянуло их друг к другу. В больших группах деревьев было по четырнадцать, в маленьких – по десять. Точно так же стояли пузатые деревца вокруг костра, там, где они с Хью встретились перед рокировкой. И вот оно, вот оно: Генри вспомнил, что такой же порядок был и среди вещей в комнате. Стопка из десяти книг, потом – из четырнадцати, а на ней валялся железный кругляш, человеческая монетка с цифрой «10». Сломанные часы, на которые смотрел Хью, показывали 10:14.
Генри завертел головой и разглядел кое-что еще: под одной из сосен лежал маленький яркий предмет, наполовину заметенный снегом. Генри пробрался к нему через сугробы и поднял. Это была глиняная фигурка человечка с большими ногами и торчащими вверх волосами. Тайлис Худого Пальтишки. Генри долго стоял, сжимая его в кулаке. Потом развернулся и бросился обратно в дом.
Кресло было пустым, в других комнатах Хью тоже не оказалось, и Генри едва не застонал от досады: если он куда-то перенесся, где его теперь искать?
– Хью! – крикнул он, но везде было тихо.
И тут Генри кое-что вспомнил. За Пределом Освальд попал в иллюзию, созданную Барсом: ему начало казаться, что он обрел бесконечную силу. И, вместо того чтобы наслаждаться этой силой, Освальд забился в крошечную комнатушку, потому что только там чувствовал себя в безопасности. Люди прячутся там, где мало места, где никто не подкрадется незаметно и ничего не случится. Поэтому Генри вернулся в свою комнату, опустился на колени и заглянул под кровать.
Угадал: Хью распластался там, прижавшись щекой к полу. При виде Генри он подскочил так, что треснулся головой о нависшую сверху раму кровати.
– Жить надоело? – прошипел Хью, отползая подальше.
– Ты позвал меня. – Генри хлопнул тайлис на пол между ними, и Хью фыркнул. – Он лежал на снегу.
– Я его туда не клал.
– Знаю. Но ты же сам сказал: эта сила питается тем, что у тебя в голове. – Генри щелчком полтолкнул тайлис ближе к нему. – У тебя снега зимой не выпросишь, но, когда Освальд тебя утащил, ты оставил нам сумки с этими вот самыми тайлисами. Это была просьба о помощи, да? В глубине души ты хотел, чтобы тебя нашли. И теперь тоже.
Генри лег на пол около кровати, чтобы не выгибать шею, как сова.
– Ты что, издеваешься? – медленно спросил Хью. – Не нужна мне твоя помощь. Вали отсюда, пока я тебя не…
– Знаешь, если ты хотел, чтобы мы были в одной лодке, мы в ней. Эти цифры, которые везде повторяются, – это же время, да? Что случится в десять четырнадцать?
У Хью клацнули зубы. Какое-то время он продолжал таращиться на Генри из темноты, и тот едва сдержался, чтобы не сказать, как смешно выглядит великолепный, роскошно одетый здоровяк, втиснутый в такое узкое пыльное пространство. Ярость Хью определенно поутихла с тех пор, как он едва не лишился главного врага, и Генри не хотелось ее будить. Еще не все потеряно, нельзя сдаваться, иначе никакого «долго и счастливо» не будет: никаких шахмат с Эдвардом, никаких чаепитий и приключений. Он должен, должен выиграть эту партию, и он выиграет – не дракой, так добром.
– Кстати, о времени: вот уж чего мне теперь не жалко. – Генри удобнее устроился на полу и сложил на груди руки. – Если хочешь, помолчим.
– Я все теперь вижу странно, – нехотя выдавил Хью: кажется, просто из чувства протеста. – Бесконечные возможности, каждую секунду все меняется, разветвляется, не знаю, как Перси в этом разбирался и не сходил с ума. Но я не вижу ничего после десяти четырнадцати утра завтрашнего дня. Дальше – темнота. Видимо, все закончится. Оно уничтожит и меня, и все вокруг. Доволен?
Генри передернуло. Совсем недавно один вид Хью вызывал в нем горячую, искреннюю ярость, но он больше не мог ее в себе найти. Он слишком хорошо знал, каково это – когда тебя побеждает что-то внутри собственной головы.
– Сила такова, каков ее владелец, – пробормотал он. Вот где можно найти лазейку, вот он, путь спасения. – Может, если ты до завтра перестанешь быть козлом, то и она тоже?
Хью посмотрел на него как на идиота.
– Люди за день не меняются, я выяснил это из кучи книг. Ничего не выйдет.
– Попробуй, потом говори.
– А ты вообще не способен признать, что обстоятельства могут тебя победить, да? – огрызнулся Хью. – Даже с переломанными ногами будешь ползти.
– Ну, всегда лучше ползти, чем ложиться и помирать. – Генри повернулся на бок и зашарил под кроватью, пытаясь ободряюще хлопнуть Хью по плечу. Тот оскалился и прибился ближе к стене. – Слушай, ты мне нравишься не больше, чем я тебе, и я никогда не смогу тебе простить все, что ты сделал. Но может, попробуем выпутаться вместе? Если хочешь тут сидеть – ну, или лежать, – пока тебя не разорвет на куски, валяй. Но, по-моему, никто не хочет быть один, даже ты. Идти мне некуда, про меня никто не помнит, всем наплевать – если ты хотел, чтобы у меня ничего не осталось, то все уже, радуйся. Поэтому я остаюсь до десяти четырнадцати, нравится это тебе или нет. Может, вылезешь?
Хью хмуро глянул на него, а потом боком начал вылезать. Генри посторонился и сел, освобождая ему место. Несколько минут они сидели, молча косясь друг на друга. Весь последний месяц Генри был окружен людьми, которые прекрасно умеют обращаться со словами, и все они сейчас произнесли бы какую-нибудь важную и красивую речь о спасении королевства. Но Генри уже сказал все, что собирался, и больше не мог выдавить ни слова. Хью смотрел на него так, будто в горло собирается вцепиться, и Генри не хотелось давать ему повод.
– У тебя пожевать что-нибудь найдется? – наконец спросил он. Раны ему Хью залечил, а вот есть хотелось по-прежнему. – Если нет, схожу поймаю. Мне теперь искать зверей проще простого.
На лице Хью появилась кривая улыбка. Глаза у него были ввалившиеся и злые, но нечеловеческого блеска в них больше не было – и на том спасибо.
– Ты помнишь, как мы в первый раз встретились? – вдруг спросил он.
– Слушай, можно мы устроим эту минутку приятных воспоминаний, когда я поем? Помню. На склоне, когда я за Барсом побежал.
– Нет, не в тот раз. До этого. Я покажу.
Вокруг внезапно изменилось и освещение, и воздух. Генри понял, что сидит уже не на полу своей комнаты, а на влажной земле в осеннем лесу. На костре жарилось мясо, рядом лежало поваленное дерево. Это было то же место, где они стояли перед рокировкой, и потому оно вызывало воспоминания хуже некуда, но пахло тут по-прежнему восхитительно. Генри пересел на бревно, схватил ветку, на которую были насажены куски мяса и, давясь от жадности, вгрызся в него. Крольчатина, отлично. Жалко, соли нет.