ему я должен любить или не любить своих детей? Что мне — до их Тьмы или Света? Какого хрена они рассуждают о моей жене? О моих отношениях с императором? Что им — до моей жизни? Право они имеют — какое?..
Любовь?
Сколько же надо любви, чтобы убить одного ситха?
Он вдруг начал смеяться. Сколько пришлось на меня любви. Пусть я инвалид. Но сильный. Раз сумел выдержать столько — любови. Которая столь бескорыстна и сильна, что меняет меня — под себя.
Просвеченность!..
Успокоиться. Подумать…
Нет времени думать.
…пусть то, что впечаталось в него — не более чем глюк. И пусть фактически он не совпадает с чем-то реальным. Эмоция, бьющая в грудь — реальна. За этим нечто есть. Столь же реальное. И пусть эти зубы и глаза — только кожаная маска на лице того, что не имеет лица. Пусть они лишь отростки на теле Великой Силы. Но что-то там есть. То, что меня убивает. И таких, как я.
То самое, такое простое, такое человеческое: я люблю тебя. Спустись до моего уровня. Изменись. Я так люблю тебя.
И ведь спускаешься. И пытаешься меняться.
Ах, дряни…
Он встал. И тут же — повернулся мир. Зеркальной плоскостью. Отразил его самого. И в миге отражения что-то произошло. Что ослепительной вспышкой разорвалось у него в голове. И мир стал холодным и ясным. И таким простым.
Он споткнулся на шаге, застыл. Остановился посреди каюты. С удивлением взглянул на новый мир. На себя в этом мире.
Но… позвольте. И, кстати…
Он рассматривал свою жизнь как дохлую тушку на хирургическом столе. Или ещё не дохлую. Не его. Шкурку, которую он спустил за мгновение, за которое встал на ноги.
Но… это же очевидно. Какой же он дурак. А слона-то он… и не заметил.
Холодная улыбка медленно проявилась на его губах. Он снова шагнул, потом тряхнул головой, как очнувшись ото сна. Вернулся за маской и шлемом. Чёрные игрушки, которые скоро станут лишь игрушками. Он привычно закрепил их на голове и вышел из каюты. К императору.
Император
— Поговорил с сыном? — спросил его Палпатин, разогнувшись от деки и стола.
— Угу, — ответил тот, разглядывая императора через линзы. — Это важно, но другое важней. Хочу, чтобы ты увидел, — лорд Вейдер поднял руки и неторопливо стал отстёгивать маску.
— Эй.
— Это безопасно, — сказал главком, продолжая процесс. — Я экспериментировал.
Палпатин долго смотрел на Вейдера.
— Ничего себе.
— Нравится?
— Почти пугает.
— Меня — уже нет. Меня не пугает то, чему я знаю причину. У меня достаточно сил, мастер. Нам надо разорвать нашу тесную связь. Отсоединиться.
Палпатин смотрел на Вейдера ещё минуты две. Потом кивнул.
— Именно отсоединиться. Всё слишком сложно, чтобы рвать.
— Пока есть время, давай проведём. Это важно.
— Верно. Сядь и расслабься.
— И получай удовольствие, — негромко хмыкнул главком. Впрочем, с лёгкостью подчинился дельному совету.
— И как ощущения? — спросил император.
— Гораздо более спокойные, нежели чем двадцать пять лет назад, когда ты навис надо мной хищной птицей и вынудил жить, — ухмыльнулся он. Аккуратно повёл плечами, поднёс руку к глазам. — Теперь осталось освободиться от дыхательного аппарата. Я, кстати, не жалею.
— О чём?
— Что всё-таки их прожил. Эти двадцать пять лет. Это был опыт… бесценный. Император. Я кое-что понял.
— Да? — спросил Палпатин. Спросил очень спокойно. Он тоже был занят. Тем, что просто дышал и прислушивался к себе. И к тому, что творилось вокруг.
— Да. Это знание осенило меня булыжником по голове. Так, что в глазах засверкало.
— Труден путь ослепительного света, — хмыкнул ситх.
— И не говори… Я одну вещь увидел. Странную. На уровне ощущения. Вселенную, полную любви…
— Извращенец.
— А знаешь — да, — спокойно кивнул Вейдер. — Всё заключается здесь — и здесь, — он хлопнул по голове и по груди. — Всё во мне, а не вовне, а я самый сильный…
Палпатин с любопытством посмотрел на него.
— М?
— То, что я тебе скажу — ты над этим посмеёшься.
— Удивительно шутливая атмосфера сложилась у нас за последние несколько лет.
— Ты ведь помнишь меня в девять?
— Конечно.
— Какие-нибудь признаки повышенной возбудимости и истерических всплесков эмоций?
— Нет.
— Какая-нибудь горячечная привязанность?
— Нет. Ты был на удивление уравновешенный и здравомыслящий ребёнок.
— Таким бы и остался. Не ребёнком — человеком. Но ты же знаешь мою способность идти насупротив. Добавь к этому естественное желание организма получить то, в чём он испытывает серьёзный недостаток. Я любил свою мать. Очень спокойно. Хоть крепко. Покровительствовал ей. Я достаточно легко для девяти лет уехал от неё. Потому что было нужно. Мы оба знали об этом. Маленькая влюблённость в маленькую королеву была вообще обычным выбросом детства. Мальчишеская влюблённость. А потом мне запрещали чувствовать в течение десяти лет, — он ухмыльнулся. — И тем сильней вытравляли чувства, чем сильней опасались. И помнили, что я поступил в Храм во вполне сознательном возрасте, с нормальным набором ощущений. Уже не обтешешь просто так, надо действовать всерьёз. Впрочем, особые психологические уловки не потребовались. Хочешь остаться в Храме и стать джедаем — должен быть таким и таким. А я хотел. Научиться. Ты лучше знаешь, сколько в этом бесстрастии было притворства, а сколько — уступки Храму. Но факт остаётся фактом: я был лишён обычных и примитивных чувств. Я вёл себя подобно бесстрастному идиоту. Я старался не ощущать… Ну и реакция была предсказуема. Меня сорвало. Дурацкая мальчишья любовь плеснула лавой. Что касается матери… смерть на Татуине обычное дело. Я бы её защитил. А не получилось — оплакал. Но башку б мне не сорвало. Мы спокойно относились к смерти. Но тут сошлось. То, что я не успел, что десять лет её не видел, что не позволял себе любить, что… А ведь я просто хотел быть старшим в семье, защищать и… — он улыбнулся, — ну да, получать признательность за это. Моё положение всегда — положение сильного. На вершине.
Палпатин кивнул.
— А вместо этого я получил труп и ощущение, что я, глупец, поставил не на ту карту. Там был сложный скрут эмоций. Сразу всех. Я позволил их себе. Тоже сразу. И меня прорвало. По всем направлениям, что очень неаппетитно. Я вцепился в Амидалу. У меня просто снесло голову. У меня там взорвалась любовь, — он засмеялся. — Мне нужно было чувствовать, гореть, и чтобы меня тоже омывало какое-то бешенное чувство… Компенсация за эмоциональное воздержание была чудовищной. Ты тоже попал в эту волну… мастер.
— Знаю.
Вейдер взглянул на него.
— А ты был прагматичен и спокоен. Доброжелателен и жёсток. Достаточно неплохо держал нас в рамках сотрудничества и нормальных отношений учителя и ученика. По крайней мере, так казалось. Почему?
— Ты не знаешь ответ или просто хочешь услышать?
— Знаю. Я сейчас вообще всё знаю.
— С абсолютным знанием тебя.
— Но это же просто. Любой серьёзный доверительный контакт впихивал тогда меня в намертво впаянную эмоциональную привязку. Связь. Не любовь, конечно, но… впрочем, кого я обманываю? Всё та же любовь. Нашёл учителя и отца. Вцепился. Знаешь, в чём дело? Я ведь не прощаю никого, кто использовал меня. И я не прощаю никого, от кого я эмоционально зависел. А от тебя я зависел. И отнюдь не только… физически. Что вообще-то тоже не простимо. Но… ты прожженная сволочь, старый ситх. Мне очень просто познакомится с тобой снова. Потому что… как бы тебе объяснить. Есть то, что рождается на свет. Что растёт, умнеет, усваивает знания о мире. Осознаёт свои способности. Что даже вполне неплохо делает профессиональную карьеру. Что обзаводится друзьями и семьёй. Использует форсу. Считает себя сильным. Но что не станет — личностью, пока… большинство так и остаются в ранге вещей. Некой сущностью, что однажды открывает глаза и осознаёт: а это ведь я. Настоящий. Впрочем, я поторопился. Это настоящее выковыривается долго. И исключительно что самим индивидом. Через собственное несовершенство и боль. Проходя последовательно весь спектр обычных чувств, ощущений, привязанностей, эмоций… дел. А я тормоз. Тормознулся на десять лет в Храме. Перестал соображать года на три на накале задушенных страстей. На этом же накале рухнул в лаву. Чуть не умер. И попал в зависимость на двадцать пять лет. Настоящую…
Палпатин вдруг улыбнулся.
— Ах ты сволочь, — сказал Вейдер.
— Да, мальчик мой, — ответил ситх. — Примерно так и выглядит любовь. Когда двое являются частью друг друга, и мысли их и ощущения перетекают один в другого, и даже на расстоянии они не чувствуют себя одинокими…
Главком стал смеяться. Успокоился, вздохнул. Криво улыбнулся.
— Так вот. Только сейчас. Я становлюсь настоящим. Пройдя через всё. Что я прошёл. И настоящий я. Вполне не прочь быть в союзе с тобой.
…Впрочем, это сложно.
— Да нет.
Два ситха молчали.
— Почему-то понимание очевидного приходит в самом конце, — сказал главком. — Или не приходит. Я тебя ненавидел.
— Угу.
— Хорошо, что ты не воспользовался ни моей ненавистью, ни моей привязкой.
— Цель другая была.
— Вот поэтому и…
Молчание.
— Странная история это, — сказал Вейдер. — Но я действительно не жалею. Ни о годах рабства и лжи. Ни о годах бесстрастия. Ни о том сводящем меня с ума накале… ни о зависимости, мой повелитель, — усмешка. — Какой опыт боли и огня. На который просто так не решиться. Паутина привязанности и любви. Зависимости и силы. Сорок пять лет. Холодный мир. Горячий скрут. Единственное существо, с которым я мог говорить о чём угодно. От которого зависел. И то, что тянется с двадцати трёх лет. А ещё. У меня был глюк. Я видел мир. Стену. Экран. Глаза. Я видел то, что за экраном. Или за миром. А потом я переместил взгляд на себя. И всё стало так просто. Мне стало — всё равно.
Палпатин взглянул на него и улыбнулся. Не весело, не печально.
— Мир — вообще странное место, Анакин. А самые странные в нём — мы. Мир опасен. И мы опасны. Для самих себя. Впрочем, это всё философия. А суть в том, что нет врагов для нас врагов хуже, чем мы сами. И того, что мы хотим.