Но окошко в комнате Лили было размером едва ли не с почтовую марку и выходило в глухой переулок за домом, а не на улицу. Кладовку в глубине коридора Джеред переделал в крохотную, но уютную спаленку для внучатой племянницы. Здесь было достаточно места для девочки, плюшевого медвежонка, книжки и матери – чтобы та могла посидеть с Лили и почитать перед сном.
Но от спальни Джереда и Алисы эту каморку отделяла одна-единственная стена, а стены в этом доме были не сказать что толстыми. Выходит, Джеред с Алисой ссорятся по ночам, думая, что их никто не слышит? Каролине они казались довольно счастливой семьей… Да, возможно, слегка разобщенной (каждый живет в своем коконе, как это нередко случается у пожилых пар), но в целом довольной жизнью. Вряд ли супруги часто ссорились раньше, иначе Лили пожаловалась бы, ну или это стало бы понятно по ее поведению.
Судя по всему, ссоры начались после приезда Колина Уотсона.
Каролина велела Лили не обращать внимания на шум. Тетя Алиса и дядя Джеред не ругаются, просто у них небольшие разногласия. На самом деле они очень любят друг друга. Похоже, это объяснение вполне устроило Лили – она кивнула и закрыла глаза. В последующие несколько дней поведение девочки было поспокойней, хотя дяди она по-прежнему сторонилась. Каролина выбросила этот вопрос из головы и не вспоминала о нем до той ночи, когда случайно уснула в процессе чтения про Дороти и проснулась уже сильно за полночь рядом с Лили, ощущая боль во всем затекшем от неудобной позы теле.
Каролину разбудил стук двери. Это вернулся домой Джеред, и с ним был лейтенант Уотсон. Джеред сказал жильцу несколько неразборчивых слов, и тот удалился к себе в подвал. Затем тяжелые шаги зазвучали в коридоре, и Каролина из какого-то безотчетного страха прикрыла дверь.
В одной ночной сорочке, сидя по-турецки в темной комнатушке, вызывавшей нешуточную клаустрофобию, она чувствовала себя довольно глупо. В темноте слышалось мерное дыхание Лили, легкое как перышко. Джеред протопал по коридору в спальню, оставляя за собой шлейф табачно-пивного духа.
Вот донесся негромкий голос Алисы, низкий, почти мужской; она поприветствовала Джереда, и тот что-то утробно пророкотал в ответ. Поначалу Каролина не могла разобрать слов, и даже когда супруги перешли на повышенные тона, до нее долетали лишь обрывки фраз. Но то, что она услышала, заставило кровь застыть в жилах.
– …Не понимаю, как ты вообще мог в такое ввязаться… – Это Алиса.
– …Всего лишь мой долг, черт побери… – Джеред.
Тут проснулась Лили, и пришлось ее успокаивать. Каролина гладила малышку по золотистым волосам.
– …Ты же знаешь, что его могут убить…
– …Ничего подобного!
– …Муж Каролины! Отец Лили!
– …Я не Господь Бог!.. Я не… Никогда не стал бы…
А потом за стенкой наступила тишина. Каролина представила, как Джеред с Алисой делят большую кровать, разгораживая территории и выставляя границы из плеч и бедер, как делала иногда она сама после ссоры с Гилфордом.
Дядя с теткой что-то знают. Что-то о Гилфорде, что-то такое, о чем не хотят сообщить ей.
Что-то плохое и страшное.
Каролина слишком устала и была слишком потрясена, чтобы соображать. Она машинально поцеловала Лили и перебралась в свою комнату, к открытому окошку, лениво колышущимся занавескам и странному запаху английской ночи. Сомневалась, что сможет уснуть, однако неожиданно уснула; не хотела видеть никаких снов, однако ей приснилось что-то бессвязное с участием Джереда, Алисы и молодого лейтенанта с грустными глазами.
Глава 10
Лето в 1920 году выдалось прохладное – во всяком случае, в Вашингтоне. В этом винили русские вулканы, огненный пояс тектонических возмущений, по которому проходила восточная граница Чуда и который спорадически извергался с 1912 года, по крайней мере, если верить беженцам, покинувшим Владивосток перед заварушкой с Японией. Впрочем, думал Элиас Вейл, какая разница, кто виноват – хоть вулканы, хоть пятна на солнце, хоть Бог, хоть боги. Он был просто рад укрыться от унылого дождя – пусть даже в еще более унылом, чем окружающая местность, Главном зале Национального музея, где наконец-то начались ремонтные работы, откладывавшиеся еще с 1915-го на протяжении четырех лет. Юджин Рэндалл наконец-то выбил финансирование из государственного казначейства.
Рэндалл был из тех администраторов, которые к своим обязанностям относятся со всей серьезностью, – худшего типа зануды и не выдумаешь. Вдобавок он был человеком одиноким, что лишь усугубляло этот недостаток. Он зазывал Вейла в музей с той же настойчивостью, с какой молодые мамаши требуют от окружающих полюбоваться их младенцем: отсутствие восхищения расценивается как тяжелейшее оскорбление.
«Я тебе не друг, – подумал Вейл. – Не унижайся ты так».
– С этим ремонтом столько тянули, – бубнил Рэндалл, – но теперь начались хоть какие-то подвижки. Проблема не в том, чего у нас нет, а в том, что есть, – в объемах наших фондов. Все равно что пытаться упаковать гору вещей в чемодан, который слишком мал. Китовые скелеты переместятся в Южный зал, на второй этаж западного крыла, а значит, для морских беспозвоночных придется искать место в Северном зале, а это, в свою очередь, требует расширения картинной галереи и реконструкции Главного зала…
Вейл безучастно смотрел на строительные леса, на брезент, покрывавший мраморные полы. Было воскресенье, рабочие отсутствовали. Музей казался мрачным, как похоронный зал; мертвецом, выставленным для прощания, был человек со всеми его творениями. За окнами – стена дождя.
– Не то чтобы мы богаты. – Рэндалл повел гостя вверх по лестнице. – Были времена, когда денег хватало практически на все, – еще в прошлой жизни; нам очень много завещали. Теперь же наш постоянный фонд – сущие слезы. Это редкие наследства по старой памяти, бесполезные железнодорожные акции; капают какие-то жалкие проценты. Бюджетные ассигнования – это все, на что мы можем сегодня рассчитывать, а после Чуда конгресс стал очень прижимист, хоть и финансирует ремонт, оплачивает стальные стеллажи для библиотеки…
– Экспедицию Финча, – добавил Вейл, повинуясь непонятному побуждению, которое вполне могло исходить от бога.
– Да, и я молюсь, чтобы с ней ничего не случилось, в нынешней-то ситуации. У нас сейчас шесть действующих конгрессменов в Попечительском совете, но я сомневаюсь, чтобы в глазах государства наши дела имели такую же важность, как английский или японский вопрос. Хотя, может, я и наговариваю на мистера Кэбота Лоджа.
Многие недели бог практически не напоминал о себе, и это было хорошо. Приятно сосредоточиться на простых, приземленных заботах, на своих мелких слабостях, как Вейл называл пьянство и разгульные похождения. Теперь же что-то вновь зацепило божественное внимание. Вейл чувствовал присутствие бога у себя в животе. Но почему именно здесь, в этом здании?
Почему Юджин Рэндалл?
С таким же успехом можно задаться вопросом «Почему бог?» или «Почему я?». Самые настоящие загадки.
По лабиринту коридоров Рэндалл и Вейл переместились в обитый дубовыми панелями кабинет, откуда хозяину надо было что-то забрать. Хоть какая-то передышка между дневным салоном миссис Сандерс-Мосс и вечерним – последний строго приватный, как прием у абортистки.
– Я в курсе, что у нас имеются трения с англичанами по вопросу снабжения партизан оружием, и горячо надеюсь, что с Финчем, каким бы неприятным типом он ни был, не случится ничего плохого. Вы знаете, Элиас, существуют религиозные группировки, которые хотят, чтобы Америка держалась подальше от Новой Европы, и они не гнушаются писать в Комитет по ассигнованиям… Ага, вот она. – Старик взял со стола коричневую картонную папку. – Это все, что мне нужно. Ну а теперь вперед, в вечность… Нет, я не могу шутить на такую тему. – И застенчиво добавил: – Вы только не обижайтесь, Элиас, но все-таки я чувствую себя дураком.
– Уверяю вас, доктор Рэндалл, вы далеко не дурак.
– Простите, если я не могу до конца поверить. Пока не могу. Я… – Он запнулся. – Элиас, вы побледнели. Вам нехорошо?
– Мне нужно…
– Что?
– На воздух.
– Ну, я сейчас… Элиас?
Вейл бросился прочь из кабинета.
Он бросился прочь, потому что его бог поднимал голову, и дело было худо, в этом не могло быть никаких сомнений. Предстояло полноценное посещение, и предчувствие сдавливало горло, вздымало со дна желудка волну едкой кислоты.
Он хотел вернуться к двери кабинета – Рэндалл напрасно кричал ему вслед, – но свернул куда-то не туда и очутился в темной галерее, где с потолка на веревках свисал скелет гигантской невиданной рыбы, придонного дарвинианского чудища.
«Держи себя в руках».
Вейл вынудил себя остановиться. Рэндалл не станет терпеть драматические жесты.
Но как же хотелось остаться в одиночестве, хотя бы ненадолго! Через некоторое время дезориентация пройдет, бог начнет управлять руками и ногами, а сам Вейл превратится в пассивного полубессознательного наблюдателя. Мучительная боль отступит и в конце концов забудется. Но сейчас она слишком сильна, неодолима. Он все еще остается собой – уязвимым и перепуганным, – но ощущает присутствие смертельно опасного другого себя.
Вейл осел на пол, моля о милосердном беспамятстве. Но бог никуда не спешил, бог был терпелив.
В терзаемом невыносимой мукой мозгу крутились неизбежные вопросы: «Почему я? Почему я избран для этого служения, в чем бы оно ни заключалось?» И к изумлению Вейла, на этот раз бог снизошел до ответов: они вспыхивали прямо в сознании, а Вейл тщетно пытался облечь их в слова, не способные передать сути.
Потому что ты умер, – ответил фантомный бог.
Вейл заледенел от ужаса.
Я не мертв, – возразил он.
Потому что ты утонул в 1917 году, когда в Атлантическом океане немецкая торпеда пустила ко дну американский военный транспорт.
Бог говорил голосом деда Вейла, нудным скрипучим тоном, к которому старик прибегал всякий раз, когда заводил волынку про Булл-Ран