Впечатление наше жилище производило самое жизнерадостное, пускай всего лишь по контрасту с темнотой и холодом снаружи.
Впавший в задумчивость Салливан поставил на край очага чайник со снегом, чтобы заварить чай из кореньев.
– Змеи рождаются, – заговорил он, – размножаются, умирают… Гилфорд, даже если они и не эволюционировали, то неизбежно начнут в будущем – отобранные природой, выпестованные окружающей средой…
– Дело рук Господа, сказал бы Финч.
Поскольку сам Финч постоянно молчал, я счел своим долгом взять на себя его роль, чтобы поддержать интерес Салливана.
– Но что это означает на самом деле? – Салливан вскочил, едва не перевернув чайник. – Как я хотел бы иметь столь же исчерпывающее объяснение! И это не сарказм, Гилфорд, не смотрите на меня с таким скорбным видом. Я говорю совершенно серьезно. Смотреть на цвет Марса в ночном небе, на покрытых мехом шестиногих змей, откладывающих яйца в снег, и видеть во всем этом исключительно руку Господа… Как это очаровательно просто!
– Правда всегда проста, – глубокомысленно изрек я.
– Правда зачастую проста. Обманчиво проста. Но я не поставлю собственное невежество в алтарь и не назову его Богом. Это же идолопоклонничество в самом худшем виде.
Вот что я имею в виду, Каролина, когда говорю о принципиальном атеизме. Салливан – честный человек и не кичится своей ученостью. Родом он из семьи квакеров и, когда устает, по их обыкновению сбивается на «ты»: «Говорю тебе, Гилфорд…»
– Этот город, – продолжал он размышлять вслух, – это место, которое мы называем городом, хотя, обрати внимание, тут нет ничего, кроме каменных коробок и проходов между ними… ни водопровода, ни возможностей для хранения еды; ни печей, ни складов, ни храмов, ни площадок для игр… Этот город – ключ.
«Ключ к чему?» – хотел спросить я.
Он не дал мне даже рта раскрыть:
– Мы толком его не исследовали. Эти развалины простираются на мили вокруг.
– Том осмотрел его.
– Второпях. И даже Том признает…
Признает что?
Но Салливан уже углубился в самокопание, и не было смысла пытаться что-нибудь вытянуть из него. Я слишком хорошо знал это его настроение.
Для многих из нас Дарвиния стала испытанием веры. «Континент – чудо чистой воды», – говорит Финч, но подозреваю, ему бы очень хотелось, чтобы Господь оставил на своем чуде печать несколько более четкую, чем эти безмолвные холмы и леса. Салливан же вынужден вести ежедневную борьбу с проявлениями этого чуда.
Мы пили чай, дрожа под армейскими одеялами. После нападения партизан Том Комптон настоял на ночных дежурствах. Два человека у костра – максимум того, что мы могли себе позволить. Я частенько задавался вопросом, какой прок от этих бдений? Случись новое нападение, оно сокрушит нашу оборону вне зависимости от того, успеем мы разбудить товарищей или нет.
Но этот город сам по себе умел вызывать тревогу.
– Гилфорд, – произнес Салливан после долгого молчания, – вам в последнее время ничего не снится?
Этот вопрос застал меня врасплох.
– Очень редко, – ответил я.
Но это была неправда.
Сны – это ведь банальщина, да, Каролина?
Я не верю в сны. Я не верю в солдата, как две капли воды похожего на меня, даром что вижу его всякий раз, стоит закрыть глаза. К счастью, Салливан не стал допытываться, и остаток дежурства мы просидели молча.
Середина января. Последняя охота оказалась невероятно удачной: целая гора мяса, зимние семена, даже парочка дарвинианских «птиц» – мотыльковых ястребов, глупых двуногих перепончатокрылых существ, – кто бы мог подумать, что это на вкус точь-в-точь сочная баранина. Все наелись до отвала, кроме Пола Робертсона, который слег с гриппом. Даже Финч одобрительно улыбнулся.
Салливан по-прежнему заводит разговоры о том, что нужно исследовать развалины, – он, без преувеличения, одержим этой идеей. И теперь, когда кладовые ломятся от еды, а погода улучшилась, он намерен воплотить свой план в жизнь.
В качестве ассистентов и носильщиков он выбрал нас с Томом Комптоном. Так что завтра мы втроем отправляемся в двухдневную экспедицию.
Надеюсь, мы не делаем глупость. Если честно, я побаиваюсь.
Глава 16
Зима в Лондоне оказалась холодной, куда суровее, чем все бостонские зимы на памяти Каролины. Волчья зима, так называла ее тетя Алиса. Темзу сковал лед, и лодки с товарами стали доходить до лавки реже, хотя в порту жизнь била ключом и фабричные трубы чадили без перерыва. Каждое здание в Лондоне вносило свой вклад в черную завесу: одни – жирным угольным дымом, другие – сизоватым торфяным или древесным. Каролина даже научилась находить некоторое утешение в этих хмурых небесах, символе покоренной глуши. Теперь она понимала, что такое Лондон на самом деле: никакое не «поселение» – ибо кто в здравом уме захотел бы поселиться на этой бесплодной неприветливой земле, – а вызов, брошенный непокорной природе.
В конце концов природа, разумеется, победит. Природа всегда побеждает. Но Каролине теперь была в радость каждая новая мощеная улица, каждое поваленное дерево.
В середине января пришел пароход с партией товаров, которые Джеред заказывал еще летом. Это были огромные бухты цепей и канатов, гвозди, смола и деготь, щетки и метлы. Джеред нанял фургон, который целую неделю по утрам перевозил добро из пакгауза в лавку, пополняя оскудевшие запасы. Сегодня он получил остатки товаров и расплатился с возницей, а Каролина с Алисой принялись расставлять привезенное по полкам. Тетя Алиса работала как заведенная, время от времени вытирая руки о фартук и почти не раскрывая рта.
Смотреть Каролине в глаза она избегала. Так она держалась с племянницей уже который месяц: холодно, неодобрительно, убийственно вежливо.
После того как прошел шок от известия о нападении партизан на «Вестон», они много спорили. Алиса отказывалась верить в то, что Гилфорд мертв. И была в этом абсолютно непоколебима.
Каролина же просто-напросто знала, что Гилфорд погиб; знала с той самой минуты, когда Джеред сообщил ей об инциденте. Хотя само по себе нападение на «Вестон» ничего не значило: экспедиция высадилась на берег выше по течению. Но даже Джеред признавал, что она не могла не представлять собой легкую добычу для решительных грабителей. Каролина держала мысли при себе, во всяком случае поначалу. Но в душе стала считать себя вдовой задолго до того, как лето подошло к концу.
Все остальные не желали признавать очевидного. Но миновал сентябрь, не было никаких вестей, подходила к концу осень, надежда все таяла и таяла, а с наступлением зимы практически исчезла.
Никаких доказательств нет, твердила Алиса. В жизни всегда остается место чуду.
«Жена должна сохранять веру», – говорила она Каролине.
Но иногда жене виднее.
Спор так ничем и не разрешился, да и не мог разрешиться. Женщины просто перестали затрагивать эту тему, но недосказанность висела в воздухе, окрашивая в мрачные тона каждый разговор, ложась тенью на обеденный стол и сквозя даже в тиканье часов. Каролина стала одеваться в черное. Алиса упрямо держала чемодан Гилфорда в шкафу в коридоре – немой укор.
Но сегодня Алису, похоже, беспокоило нечто большее, чем это выдохшееся противостояние.
Ответ на свой непрозвучавший вопрос Каролина получила еще до того, как они закончили утреннюю работу. Алиса вышла к прилавку, чтобы обслужить покупателя, и вернулась в кладовую с поджатыми губами, что значило: она готовится высказать племяннице нечто неприятное. Она сощурилась, и Каролина попыталась не вздрогнуть.
– Оплакивать мужа, когда не знаешь наверняка, что он мертв, уже само по себе плохо, – сурово произнесла Алиса. – Но перестать его оплакивать, Каролина, это еще хуже. Намного хуже.
И тогда Каролина поняла: тетка знает.
Не то чтобы это имело какое-то значение.
В тот вечер Джеред с Алисой отправились в «Ворону и тростник», местный паб. Удостоверившись, что они ушли, Каролина поспешно отвела Лили через улицу к соседке, миссис де Кёниг, которая за один канадский доллар приглядывала за девочкой и не распространялась об этом. Каролина попрощалась с дочкой, потом застегнула жакет и капор, готовясь нырнуть в зимнюю стужу.
Над стылой булыжной мостовой дрожали звезды. Газовые фонари отбрасывали бледные лужицы света на колючий наст. Каролина торопливо зашагала навстречу ветру, сражаясь с нахлынувшей на нее совестью. Это все утренний разговор с теткой, подумалось ей; это из-за него она чувствует себя такой безнравственной. Но она не совершает ничего безнравственного. Это невозможно. Гилфорд мертв. У нее нет больше мужа.
Колин Уотсон ждал Каролину, стоя на углу Маркет-стрит и Темза-стрит. Торопливо обняв ее, он подозвал извозчика. Помогая ей усесться, улыбнулся – скупой улыбкой, терявшейся в этих его нелепых усах. Каролина подозревала, что ради нее он пытается скрывать свою природную меланхолию. Руки у него были большие и сильные.
Куда он повезет ее сегодня? Наверное, сначала куда-нибудь выпить; главное – чтобы не в «Ворону и тростник». И поговорить. И все. Ему нужно выговориться. Он подумывает подать в отставку. Ему предложили работу в порту. От Джереда Колин съехал еще в сентябре; сейчас он снимает комнату в «Эмпайре» и большую часть ночей проводит в одиночестве.
Отдельная комната очень все упростила.
Каролина не могла задержаться у него надолго. Джеред с Алисой ни в коем случае не должны узнать. И даже если знают, у них должно оставаться хоть какое-то сомнение, толика неопределенности, которую она сможет употребить в свою защиту.
Но ей очень хотелось остаться. Колин был добр к ней – той добротой, какой никогда не ведал Гилфорд. Колин сносил ее молчание, не пытался ее разговорить насильно, как это делал Гилфорд. Тот всегда воспринимал перепады ее настроения как свидетельство его собственной несостоятельности. Он был неизменно заботлив – уж точно внимателен, на свой манер, – но ей все равно хотелось иметь возможность иногда спокойно поплакать без того, чтобы он немедля не бросался извиняться перед ней.