– Спасибо. – У нее хватило храбрости улыбнуться ему, прежде чем уйти.
Со старением, думал Мэтью Крейн, дело обстоит примерно как с правосудием. И тому и другому просто свершиться недостаточно, люди должны видеть, как это происходит, своими глазами.
За многие годы он разработал целый ряд приемов, которые позволяли ему не выглядеть подозрительно молодо.
Раз в год – осенью – он запирался в своей мраморной ванной, принимал душ, насухо вытирался полотенцем и, усевшись перед зеркалом с пинцетом в руке, принимался выдергивать из головы волосы, чтобы создать эффект редеющей шевелюры. Боги были не настолько милосердны, чтобы сделать эту процедуру для него безболезненной, но Крейн давно привык к боли.
Закончив с волосами, он брал бритву, чтобы процарапать на лице новые морщины.
Тут требовалось действовать тонко. Фокус заключался в том, чтобы надрезы были глубокими (но не чересчур!) и пролегали на небольшом расстоянии друг от друга. Вот, к примеру, область в уголке глаза. Аккуратно, чтобы не повредить глазное яблоко, Крейн недрогнувшей рукой провел лезвием по щеке в направлении виска. На коже на мгновение выступила кровь. Промокнуть и повторить. После третьего-четвертого такого пореза на упрямой бессмертной плоти останется постоянный шрам.
Целое искусство.
Он, разумеется, отдавал себе отчет в том, сколь омерзительное впечатление это произвело бы на неподготовленного человека. Надрезать, промокнуть, снова надрезать – словно врач отрабатывает технику нейрохирургической операции на трупе. И упаси бог повредить нервы под кожей! Однажды из-за неосторожности он был вынужден три дня ходить с отвисшей губой, так что один из его помощников даже забеспокоился, не разбил ли шефа инсульт. Это была тонкая работа, требовавшая терпения и твердой руки.
Все необходимое для операции хранилось у него в аптечке. Кожаный футляр с гримировальным набором бессмертного: свежие бритвенные лезвия, точильный камень, вата, пинцет.
Для имитации загрубевшей от возраста кожи весьма удобно использовать наждачную бумагу. Он предпочитал самую грубую, «десятку», орудуя ею до тех пор, пока из пор не начинала сочиться кровь.
Очевидно, поддерживать иллюзию старения до бесконечности невозможно. Но это и не требуется. В самом скором времени война должна принять новый оборот, и маски будут сброшены. Через полгода, максимум через год… Словом, все будет по-другому. Ему это твердо пообещали.
Крейн сделал последний надрез, протер бритву, ополоснул забрызганную кровью раковину, смыл окровавленную вату в унитаз. Удовлетворенный работой, уже хотел было выйти из ванной, когда заметил нечто необычное. На указательном пальце левой руки отсутствовал ноготь. Там, где ему следовало находиться, осталось пустое место – влажное розовое углубление.
Это было очень странно. Крейн не помнил, когда сорвал ноготь. И боли тоже не помнил.
Он с тревогой вытянул вперед обе руки и внимательнейшим образом их осмотрел.
Оказалось, что у него болтаются еще два ногтя, на большом пальце и на мизинце правой руки. В качестве эксперимента Крейн дернул за ноготь большого пальца. Тот отделился с тошнотворным чавканьем и упал в раковину, где и остался лежать, поблескивая, точно жучиное крылышко, на запотевшем фаянсе.
«Гм, – подумал Крейн. – Это что-то новенькое».
Какое-то кожное заболевание? Но оно наверняка должно пройти. Ногти обязаны отрасти заново. Так бывало всегда. Он ведь бессмертный.
Но боги отчего-то не спешили внести в этот вопрос ясность.
Глава 34
Последней клиенткой Элиаса Вейла была карибская женщина, умиравшая от рака.
Ее звали Фелисити, и она приковыляла под осенним дождем на ножках-палочках в убогую квартирку Вейла в Кэул-Тауне, районе Нью-Дрездена. На ней было цветастое платье-рубашка, которое висело на иссохшем теле, точно сложившаяся палатка. Опухоли, выявленные его богом, уже распространились на ее легкие и кишечник.
Вейл опустил жалюзи, за которыми остались мокрые улицы, темные лица, промышленные трубы и грязный воздух. Фелисити, семидесяти лет от роду, вздохнула, когда в комнате воцарился полумрак. Обезображенное лицо собеседника ее явно шокировало. Вейла это вполне устраивало. Страх и благоговение отлично уживаются друг с другом.
– Я умру? – спросила Фелисити слабым голосом, в котором слышались характерные интонации уроженки Спаниш-Тауна.
Для того чтобы поставить этот диагноз, не нужен был медиум. Любой человек с первого же взгляда понял бы, что она умирает. Удивительно, как ей вообще удалось преодолеть лестничный марш, ведущий к кабинету Вейла. Но она, разумеется, пришла не для того, чтобы услышать правду.
Он уселся напротив посетительницы за колченогим деревянным столиком, под короткую ножку которого был подложен астрологический атлас. Желтые глаза Фелисити поблескивали в водянистом свете. Вейл протянул ей руку. Ладонь у него была пухлая, мягкая. А у нее – костлявая, туго обтянутая пергаментной кожей.
– У вас теплая рука, – заметил он.
– А у вас холодная.
– Теплые руки – это хороший знак. Это жизнь, Фелисити. Почувствуйте ее. Это все прожитые вами дни, они текут сквозь ваше тело, как электрический ток. Спаниш-Таун, Кингстон, корабль до Дарвинии… Ваш муж, ваши дети, ваши дни – все они здесь, у вас под кожей.
– Сколько их еще осталось? – строгим тоном спросила она.
Для бога Вейла эта женщина не представляла никакого интереса. Единственное, что имело важность, это пятнадцать долларов, заплаченные ею за консультацию. Она существовала ради того, чтобы пополнить кошелек Вейла, прежде чем тот сядет на поезд до Армагеддона. А Вейл сядет, вне зависимости от того, готов он к этому или нет.
Но ему было жаль ее.
– Вы чувствуете эту реку, Фелисити? Эту реку крови? Реку железа и воздуха, текущую с высокой горы сердца в дельту пальцев рук и ног?
Женщина закрыла глаза, слегка поморщившись, когда Вейл сжал ей запястье.
– Да, – прошептала она.
– Это могучая старая река, Фелисити. Широкая, как Рейн.
– И куда же она течет?
– К морю, – мягко произнес Вейл. – Все реки впадают в море.
– Но… не прямо сейчас?
– Нет, не прямо сейчас. Эта река еще не иссякла.
– Я очень плохо себя чувствую. Бывают утра, когда я с огромным трудом заставляю себя встать с постели.
– Вы уже не девочка, Фелисити. Подумайте о детях, которых вы вырастили. О Майкле, который строит мосты в горах, и о Констанс, у которой уже почти взрослые собственные дети.
– И о Карлотте, – пробормотала Фелисити.
Ее печальные глаза по-прежнему были закрыты.
– И о малышке Карлотте, пухленькой и прекрасной, как в тот день, когда она умерла. Она ждет вас, Фелисити, но она умеет терпеть. Она знает, что ваш час еще не пришел.
– Сколько мне осталось?
– Все время мира, – ответил Вейл.
Собственно, это не так уж и много.
– Сколько мне осталось?
Ее непреклонный тон заставил Вейла устыдиться. В этом мешке костей и разлагающейся плоти все еще жила сильная женщина.
– Два года, – сказал он. – Возможно, три. Достаточно, чтобы увидеть, как птенцы Констанс выпорхнут из гнезда. И чтобы доделать все, что вы должны доделать.
Она выдохнула с безмерным облегчением и благодарностью. На него пахнуло смрадом, как из мясницкой лавки на Гувер-Лейн, где в витрине, точно рождественские украшения, висели козьи туши.
– Спасибо! Спасибо вам, доктор.
Вейл твердо знал, что к концу месяца она будет мертва.
Он сунул пятнадцать долларов в карман и помог ей сойти по лестнице.
Нью-Дрезденская сортировочная станция представляла собой бескрайний грязный пустырь, залитый резким светом промышленных фонарей на стальных столбах. Городские многоэтажки высились за длинными складскими строениями, точно надгробия, полускрытые пеленой дождя.
Вейл был одет во все темное. При себе у него была полотняная сумка с минимумом личных принадлежностей. Деньги зашиты в кушаке. За брючной ремень заткнут пистолет.
Он пролез в дыру под сетчатой изгородью, испачкав колени жидкой грязью. На земле вперемежку с золой и головешками остались лужи дождевой воды, затянутые радужной масляной пленкой. Дрожа, Вейл почти час ждал, пока на ближайшие пути не подали грузовой состав, который должен был ехать вглубь континента. Дизельный тепловоз уже набирал скорость, прорезая влажную темноту светом ходовых огней.
«Давай, – подумал Вейл. – Беги».
Он чувствовал, как ему передается нетерпение бога, и дело было не только в том, чтобы успеть на этот поезд. Человеческая история раскручивалась по спирали обратно, в начальную точку, и происходило это, пожалуй, даже стремительнее, чем ожидали боги. Вейлу надо было сделать дело. Он пришел на этот пустырь не просто так.
Он зашвырнул сумку в открытую дверь товарного вагона, запрыгнул следом и кувырком покатился по полу, вывихнув пальцы на левой руке.
– Черт! – выругался шепотом.
Он устроился у деревянной торцевой стены вагона. Внутри было темно и пахло былыми грузами: прелым сеном, змеями и скотом, предназначенным на убой. За открытой дверью мелькали станционные огни.
Вейл был не один. В дальнем углу, периодически выхватываемый из темноты светом фонарей, сидел, скорчившись, человек. Рука Вейла инстинктивно потянулась к пистолету. Но затем в резком свете очередного фонаря, проплывшего мимо, он разглядел, что это всего лишь старик, оборванный, с запавшими глазами и, вероятно, напившийся одеколона или антисептика. Досадная помеха, но едва ли угроза.
– Привет, незнакомец, – подал голос старик.
– Оставь меня в покое, – огрызнулся Вейл.
На него давила тяжесть прожитых дней. Покинув Вашингтон, он много лет прозябал в безвестности, вел убогую жизнь в убогих районах множества городов: после Нового Орлеана был Майами, потом Джефферсонвилль, Нью-Питтсбург, Нью-Дрезден. Вейл приносил определенную пользу богам и никогда не оставался без еды и крыши над головой, хотя временами бывал беден. Он подозревал, что его держат в резерве, в ожидании последнего призыва, общего сбора, вознесения богов над человечеством.