И в то же самое время он был – по крайней мере до некоторой степени – существом расчетливым и безжалостным. Не вполне человеческим.
В то утро он явился в офис встрепанным, прижимая к груди левую руку, и, ни слова ни сказав секретаршам, скрылся за дверью своего кабинета. Лили обеспокоенно переглянулась с Барб и Кэрол, младшими делопроизводительницами, но ничего не сказала.
Она старалась не задаваться главным вопросом: «А вдруг он узнает, кто я такая?» Это был застарелый, привычный страх. Крейн обаятельный мужчина. Но она была уверена, что пощады от него ждать не стоит.
Закрыв за собой дверь, Мэтью Крейн снял пиджак, положил руку на лакированную столешницу и закатал рукав сорочки. Подстелил под локоть промокашку, чтобы впитывала кровь, которая никак не желала униматься.
Проходя через вестибюль, он наткнулся на питьевой фонтанчик и ободрал левое предплечье. Из ранки шла кровь. Это было что-то новенькое. Крейн уже и не помнил, когда в последний раз видел больше чем каплю собственной крови.
Если, конечно, это его кровь. Выглядит она как-то не так. Красная, но со странным оттенком – грязно-бурым, почти коричневым. И в ней видны крошечные блестки, похожие на чешуйки слюды. Вдобавок кровь вязкая, как жидкий мед, и слегка (а может, и не слегка) попахивает аммиаком.
«Кровь, – лихорадочно подумал Мэтью Крейн, – не должна быть такой».
Сама по себе рана была пустяковой, скорее даже ссадиной, чем порезом, если не считать того, что она не спешила затягиваться и обнаженная мышечная ткань имела необычную текстуру – не как человеческое мясо, а скорее как соты: похоже выглядит на разрезе осиное гнездо.
Он связался с Лили по интеркому и попросил принести из аптечки вату и бинт.
– Только, пожалуйста, не разводите драму на ровном месте – я просто поцарапался.
Несколько секунд трубка молчала.
– Хорошо, сэр, – произнесла Лили наконец.
Крейн положил трубку. Капля крови упала на брюки. Теперь запах стал сильнее. Пахло чем-то похожим на средство для чистки унитаза.
Он сделал несколько вдохов, чтобы успокоиться, и вновь осмотрел руки. Пальцы походили на младенческие – бледные и бесформенные. За ночь у него отвалились все оставшиеся ногти. По-детски раздраженный, он пытался их найти, но все постельное белье было в розовых пятнах, и у него ничего не вышло.
Впрочем, ногти на ногах оставались при нем, надежно упрятанные в туфлях. Крейн чувствовал, как они болтаются, цепляясь за изнанку элегантных клетчатых носков.
В кабинет вошла Лили с ватными шариками и флаконом йода. Прятать руку Крейн не стал, и секретарша ахнула при виде раны. Наверное, будь у нее возможность приглядеться, она бы впала в истерику. Крейн поблагодарил ее и велел уйти.
Он щедро залил ссадину йодом, а излишки стер экземпляром «Протоколов заседаний конгресса». Потом шнурком от ботинка привязал к руке вату и натянул поверх всего этого безобразия бурый от крови разорванный рукав.
Нужен новый пиджак, но как его раздобыть? Отправить Лили в магазин мужской одежды?
Что-то пошло не так, и проблема куда серьезнее, чем выпавшие ногти, незаживающая рана и пугающее молчание его бога. Крейн нутром это чувствовал – в самом что ни на есть буквальном смысле. Болела каждая клетка его тела. Казалось, он ощущает подвижки земной коры, содрогания гигантских шестеренок, приводящих в действие материальный мир.
Битва уже близка, подумал он. Миг нашего господства, заря новой эры. Боги вырвутся из тайной долины в Европе, возведут дворцы из костей черни, и он, Крейн, никогда не умрет, он будет вечно властвовать над своей вотчиной на завоеванной Земле…
Это обещал ему бог.
Что же пошло не так?
Может, и ничего. Только Крейн разваливался на куски.
Он поднес к лицу лишившиеся ногтей пальцы, десять пухлых розовых сарделек.
Судя по тому, что валяется на столе, у него еще и волосы начали выпадать.
Все утро Мэтью Крейн не выходил из кабинета. Встречи, запланированные на день, он отменил. Лили забеспокоилась бы, не умер ли шеф от потери крови, если бы он не звонил ей периодически, требуя то бинт, то ведро и швабру, то упаковку хирургической ваты. «Побыстрее, – бросил он в трубку в последний раз. – И ради бога, никому ни слова!»
«Довольно трудно не говорить ни слова, когда идешь к уборщице за ведром со шваброй», – подумала Лили.
Забирал приношения Крейн через едва приоткрытую дверь; входить в кабинет он Лили запретил.
Но даже сквозь эту щель проникал запах аммиака, хлорки и еще чего-то более едкого, бьющего в нос, точно жидкость для снятия лака. Барб с Кэрол, морща носик, сидели за своими печатными машинками и никак происходящее не комментировали.
Ровно в половине пятого обеих как ветром сдуло. Интерком запищал, когда Лили приводила в порядок свой рабочий стол. Она была в просторной приемной одна; ковролин и потолочные панели, казалось, приглушали все звуки, с потолка помаргивали встроенные светильники. За единственным окном уже смеркалось. Лили отметила, что фикус на подоконнике выглядит пожухлым.
«Не снимай трубку, – сказала она себе. – Просто бери сумочку и уходи».
Но образ, который она так тщательно выстраивала все эти годы, образ вышколенной и исполнительной секретарши, старой девы без семьи и детей, всецело преданной работе, – этот образ не мог позволить ей проигнорировать вызов.
В памяти всплыло то, что рассказал Гилфорд о ее деде за время их короткой встречи в Фейеттвилле. Дед был печатником, настолько преданным своей профессии, что его убили, когда он пытался прорваться в типографию – где уже месяц не было заказов – в разгар голодных бунтов, которые бушевали тогда в Бостоне.
«Ну что, дед, – подумала Лили, – вот, значит, как себя чувствуешь, оказавшись перед разъяренной толпой?»
Трубка уже была в ее руке.
– Да?
– Пожалуйста, зайдите ко мне, – попросил Мэтью Крейн.
Прозвучало это хрипло и полувнятно. Лили с недобрым предчувствием взглянула на плотно закрытую дверь кабинета.
Глава 37
Элиас Вейл подходил к Заветному Городу.
Вся эта неосвоенная дарвинианская глушь была ему в новинку. Бог направлял его, вел от сортировочной станции в Персеверансе, мимо примитивных шахтных копров, по земляным тропкам и щебенчатым дорогам, пока наконец не привел в этот лес. Бог отводил его от белых, как кораллы, мусорных куч, находил для него питьевую воду, оберегал от стужи в осенние ночи. И это именно бог, по мнению Вейла, дал ему ощущение цели, наполненности, ясности ума.
Бог пока никак не объяснил ни стремительную потерю волос и ногтей, ни то, что бессмертная кожа начала вдруг лопаться и слезать клочьями от пустяковых царапин. Руки сплошь покрылись мокнущими болячками, плечи ломило, лицо, которое Вейл видел в луже ледяной воды, расползалось по швам в тех местах, где его когда-то заново собрали хирурги. Одежда заскорузла от засохшей сукровицы. От Вейла разило каким-то едким химическим духом.
Он поднимался по склону поросшего полынными соснами горного кряжа, оставляя на сухой земле слизкий розовый след, и его переполняло почти нестерпимое возбуждение.
«Уже скоро», – нашептывал бог.
Очутившись на вершине, Вейл увидел вожделенное место избавления, Заветный Город, смутно поблескивающий на дне тайной долины, древний, бескрайний и величественный, долгое время стоявший необитаемым, но теперь возрожденный к жизни. Сердце Города, Колодец Творения пульсировал под расколотым куполом. Даже с такого расстояния Вейл чувствовал минеральные запахи пара и нагретого солнечными лучами гранита, и захотелось плакать от нахлынувшего чувства благодарности, от осознания собственной ничтожности – и от ликования.
«Я дома! – подумал он. – После стольких лет, проведенных в мрачных трущобах, в грязных переулках. Наконец-то я дома!»
Он со всех ног бросился вниз по лесистому склону. Бежал, задыхаясь, пока не остановился у обнесенной колючей проволокой окраины, где его безмолвно приветствовали такие же, как он сам, полулюди-полубоги, сочащиеся розовой плазмой.
Приветствие было безмолвным, потому что слов не требовалось, а также потому, что некоторые из этих полулюдей были не в состоянии разговаривать: кожа сползала с их лиц, как сгнившее папье-маше. Но они были его братьями, и Вейл был бесконечно счастлив их видеть.
Ему дали самозарядную винтовку и коробку патронов, показали, как носить оружие на покрытом волдырями плече, как заряжать и стрелять из него, а на закате отвели к развалинам, где была устроена общая спальня. Вейл получил тонкий матрас, на который и улегся, окутанный едким духом разлагающейся плоти, ацетона и аммиака, и трудноуловимым запахом самого Города. Где-то капала, сочась по камням, вода. Музыка эрозии.
Сон никак не шел, но когда Вейл все-таки уснул, его закружил вихрь сновидений. Это были кошмары, в которых он, совершенно беспомощный, запертый внутри собственного тела, медленно захлебывался миазмами разлагающейся плоти. В этих снах его одолевала тоска по дому – не по Заветному Городу, а по какому-то давно покинутому месту, которое уже давным-давно стерлось из памяти.
Когда Вейл проснулся, все его тело оказалось покрыто мелкими зелеными пупырышками, точно шагреневая кожа.
Весь следующий день он провел на импровизированном стрельбище в обществе тех бессловесных товарищей, которые еще были способны держать оружие.
Те же, чьи руки превратились в облезлые клешни, чье тело сотрясалось в судорогах, из чьего разросшегося хребта успели вылезти новые конечности, находили себе другое применение.
По красноречивому молчанию бога Вейл кое-что понял об истинном положении вещей. Эти изменения были естественными, но произошли слишком рано, до срока, по вине затесавшихся в стан богов-вредителей.
Его боги были сильными, но не всемогущими; знающими, но не всеведущими.
Именно поэтому им требовалась его помощь.
И он рад был служить им, даже если в самой глубине души какой-то еле слышный голосок протестовал против неволи. Даже если время от времени Вейла пробирала болезненная тоска по той его части, которая была просто человеком.