Какой наглядный образ первым приходит в голову при слове «эволюция»? Если не большинство, то очень многие ответят: динозавры. Жили себе, жили… а потом прилетел астероид — и бабах!
Стоп.
А где тут, собственно, эволюция?
Чтобы разобраться, в каких отношениях с идеей эволюции находится «астероидная» теория вымирания динозавров (точнее, мел-палеогенового вымирания, охватившего на рубеже мелового и палеогенового периодов не только огромных ящеров, но и целый ряд других групп животных, преимущественно морских), нам придется сделать небольшой экскурс в историю — лет на двести назад, в те времена, когда наука палеонтология только формировалась. Хотя задолго до этого ученому миру были известны кое-какие ископаемые останки древних существ, в настоящую научную дисциплину эти разрозненные находки и сведения о них сложились только в это время. И решающую роль в становлении научной палеонтологии сыграл один из самых блестящих ученых своего времени — французский зоолог Жорж Леопольд Николя Фредерик Кювье.
Одной из его новаций, сделавших палеонтологию наукой, стало то, что от изучения отдельных окаменелостей и попыток восстановления по ним целостного облика организма (в чем, впрочем, Кювье не было равных) он перешел к рассмотрению целых ископаемых фаун. Если говорить упрощенно — к изучению того, в каких именно слоях камня можно найти ископаемые того или иного облика, какие еще останки залегают вместе с ними, что можно найти выше их, а что ниже и т. д. Изучение в этом аспекте ископаемых Парижского бассейна привело его к представлению, что живые существа, обитающие ныне в окрестностях французской столицы, — лишь самая поздняя из целого ряда фаун, встречавшихся ранее в этих местах. Причем каждую из этих фаун составляли существа, совершенно непохожие на тех, что жили до или после них.
Как это объяснить? Два других великих натуралиста того времени, соратники Кювье по парижскому Музею естественной истории — уже знакомый нам Жан Батист Ламарк и близкий друг (и непримиримый оппонент) Кювье Этьенн Жоффруа Сент-Илер — видели в этом подтверждение своих идей о возможности превращения одних видов в другие и происхождения прогрессивных форм от более примитивных. Но Кювье такое объяснение категорически не устраивало — и не только потому, что оно противоречило библейской версии происхождения живых существ (хотя и это тоже было немаловажно). Главным было то, что Кювье видел явную не-преемственность открытых им ископаемых фаун. В толщах известняка не было ни переходных форм, ни слоев, в которых среди останков более ранних фаун появлялись бы отдельные представители более поздних. Каждая фауна была более-менее стабильной по всей толще своего слоя, а выше и ниже лежали совсем другие ископаемые.
Такая картина напоминала не постепенное преобразование одних форм в другие, а следы серии катастроф, полностью уничтожавших все живое, — после которых, однако, жизнь всякий раз появлялась заново, но уже совсем в других формах. Именно это и предположил Кювье, выпустив в 1812 году книгу «Рассуждение о переворотах на поверхности Земли»: смена фаун объясняется тем, что в прошлом на Землю время от времени обрушивались некие чудовищные катастрофы, полностью менявшие ландшафт огромных участков ее поверхности и сметавшие всех ее обитателей. После каждой такой катастрофы планета заселялась вновь, но уже совсем другими организмами. Вопрос о том, откуда всякий раз брались эти «другие организмы», Кювье подробно не обсуждал, но предполагал, что это были существа, обитавшие в дальних местах, не затронутых катастрофой. Как бы то ни было, по его мнению, этот вопрос в то время был недоступен для научного исследования, а значит, нечего о нем и говорить[147].
Нам сейчас нет нужды вдаваться в подробности этого хорошо известного и многократно описанного в литературе сюжета. Отметим только одно важное для понимания дальнейшего обстоятельство: катастрофизм (как стали называть взгляды Кювье и его сторонников) был альтернативой эволюционизму, причем не какой-то конкретной теории (например, Ламарка), а эволюционным представлениям как таковым. Он был попыткой объяснить известные палеонтологии факты, не прибегая к идее эволюции в каком бы то ни было ее варианте.
Огромный авторитет Кювье и убедительность его аргументов сделали свое дело: его теория катастроф господствовала в палеонтологии на протяжении нескольких десятилетий. Однако чем дальше, тем хуже согласовывались с ней новые факты (объем которых быстро рос по мере изучения геологии разных районов Земли), да и научная мода в естественной истории постепенно менялась: набирал популярность актуализм Чарлза Лайеля — взгляд, согласно которому все факторы, формировавшие геологический облик Земли в прошлом, действуют и ныне. Накопившееся напряжение разрядилось в 1859 году выходом «Происхождения видов»: в палеонтологии, как и во всей биологии, полностью возобладал эволюционизм, а катастрофизм был списан в архив истории науки и, казалось бы, прочно забыт.
Он и в самом деле был забыт настолько прочно, что, когда спустя 120 лет вернулся в научный обиход, многие ученые ХХ века его не узнали. Вероятно, и сам основоположник современного катастрофизма — американский физик-атомщик, лауреат Нобелевской премии Луис Альварес — искренне не подозревал, что предлагаемая им гипотеза есть не что иное, как реинкарнация старой доброй теории Кювье.
Все началось всего лишь с того, что в 1980 году Альварес обратил внимание на так называемую глобальную иридиевую аномалию. Дело в том, что в самых разных районах мира на границе меловых и палеогеновых отложений возрастом около 67 млн лет встречается прослой глин с необычно высоким содержанием редкого металла иридия. Что само по себе странно: иридий — металл платиновой группы, хорошо растворимый в железе, поэтому основная часть имеющегося на Земле иридия сейчас находится в железном ядре планеты. Откуда же он вдруг взялся на поверхности, да еще сразу по всей Земле? С другой стороны, иридиевая «метка» более или менее точно совпадает с резкими изменениями ископаемых морских фаун (по которым и проводят границу между мезозойскими и кайнозойскими отложениями). Соблазнительно было предположить, что между этими фактами есть причинная связь.
Альварес так и сделал, сочтя источником иридия, выпавшего на поверхность планеты 67 млн лет назад, железный астероид (каковые, по мнению астрономов, представляют собой осколки планетных ядер), врезавшийся в Землю и оставивший после себя метеоритный кратер Чиксулуб (открытый как раз незадолго до публикации Альвареса) — вмятину диаметром почти 200 километров, лежащую частично на полуострове Юкатан, а большей частью на прилегающем к нему континентальном шельфе. Рассчитав по размеру кратера примерную энергию столкновения, Альварес и его соавторы (среди которых был и его сын — геолог Уолтер Альварес) предложили реконструкцию событий, основанную на популярном в то время сценарии «ядерной зимы»: удар астероида взметнул в верхние слои атмосферы огромное количество пыли (и, возможно, сажи от начавшихся после него лесных пожаров). Пыль и копоть закрыли поверхность планеты от солнечных лучей, и на Земле на несколько лет воцарилась зима, погубившая теплолюбивую флору и фауну мезозоя. В том числе самых известных широкой публике древних животных — динозавров, чье окончательное вымирание также приходится примерно на это время.
«Астероидная» теория быстро приобрела популярность — поначалу в основном среди широкой публики, а также тех ученых, чьей непосредственной специальностью не является палеонтология[148]. Она растиражирована во множестве книг и фильмов (как научно-популярных, так и художественных), отражена в экспозициях солидных музеев и того и гляди войдет в школьные учебники. Но что, пожалуй, еще важнее — она породила настоящую моду на подобные объяснения крупных (а затем и вообще любых) вымираний. Правда, столь удачных совпадений особо сильных космических ударов с массовыми вымираниями (а и тех, и других в истории нашей планеты было не так уж мало) больше обнаружить не удалось. Но невелика беда: поблизости от любого заметного палеонтологического события всегда найдется какая-нибудь катастрофа — если не падение астероида, то необычайно мощные извержения вулканов, инверсия магнитного поля Земли, гигантские выбросы нефти и газа (с их последующим воспламенением или без такового), резкий всплеск мощности космических лучей, порожденный близким взрывом сверхновой, и т. д. На худой конец, если уж совсем ничего подходящего не находится, можно придумать что-нибудь, что не оставляет однозначных следов в геологической летописи, — например, резкое изменение светимости Солнца. Дело дошло до того, что, как мы увидим в главе 21, даже в качестве причин исчезновения одного-единственного вида на полном серьезе рассматривается какой-нибудь импакт (это обобщающее понятие для любых сильных разовых воздействий абиотических факторов).
Выше уже говорилось, что первоначально импактные теории завоевали популярность за пределами профессионального сообщества палеонтологов — среди ученых других специальностей, а также у популяризаторов и журналистов. Однако примерно в конце 1990-х — начале 2000-х годов они начали проникать и в палеонтологию и довольно быстро заняли там доминирующее положение. (Нетрудно представить, как это произошло: те, кто в 1980-х студентом-младшекурсником или даже подростком попал под обаяние этого наглядного, красочного и остродраматичного сценария и, возможно, именно под его влиянием пошел в палеонтологи, к рубежу веков доросли до руководителей экспедиций, завлабов, редакторов и членов редколлегий научных журналов и т. д.) Собственно эволюционные интерпретации крупных событий в истории жизни на Земле оказались оттеснены на обочину, а основные баталии развернулись между сторонниками различных импактных версий, азартно споривших, какая именно катастрофа (в частности, падение астероида или гигантские извержения) вызвала то или иное крупное вымирание. Поскольку в этих спорах каждая сторона приводила факты и рассуждения, не столько подтверждавшие ее собственный сценарий, сколько выявлявшие несуразности и нестыковки в сценарии альтернативном, следить за этой полемикой было довольно интересно.