к тому вынуждаем, от мало оплачиваемой церковной должности в какой-нибудь отдаленной, унылой и малоприятной части Англии – например, в каком-нибудь Хоглстоке на должности викария с годовым окладом в 130 фунтов стерлингов.
Но это объясняет только то, что у нас нет оснований ожидать, что процесс обучения Дарвина на научной стезе непременно должен быть отражен в его академической летописи. В естествознании в то время не было курсов, пройдя которые можно было бы получить ту или иную степень, поэтому он и не мог совершить ошибку, отказавшись пройти один из них. Есть ли какие-либо веские доказательства начиная со времени его учебы в Кембридже, которые бы подтверждали «профессиональное» участие Дарвина в научной жизни? Да, такие доказательства есть. Не подлежит сомнению, что Дарвин, еще в школе питавший особую любовь к науке, сразу по прибытии в Кембридж вступил в его научное общество. Не кто иной, как его кузен У. Дарвин-Фокс, заразивший его любовью к фауне и приобщивший его к коллекционированию жуков, представил Дарвина Генслоу, профессору ботаники. Вскоре они стали близкими друзьями, и Дарвин, который регулярно посещал его научные вечера, сблизился там с ведущими учеными Кембриджа, включая Седжвика и Уэвелла. Более того, все три года, проведенные им в Кембридже, Дарвин посещал его лекции по ботанике, как посещали их Седжвик и Уэвелл (их имена значатся в списке лиц, присутствовавших на лекциях Генслоу, который хранится в архиве Дарвина в Кембриджской библиотеке). Разумеется, все это делалось на добровольной основе, во внеурочное время, поэтому Дарвину приходилось вносить дополнительную плату.
К 1831 году, когда завершилась его учеба в Кембридже, Дарвин вряд ли успел стать профессиональным ученым, да и вообще хоть каким-нибудь профессионалом. Но за эти три года он основательно сошелся с некоторыми ведущими учеными того времени, причем гораздо ближе, чем это возможно для выпускников в наши дни. Многое из того, что он упустил в процессе обучения, он усвоил неформальным образом, в частности путем постоянного общения с Генслоу. Более того, ко времени отъезда из Кембриджа до сих пор не определившийся молодой человек принял решение искать свое место в науке. К этому решению его подтолкнули только что опубликованные «Подготовительные лекции» Гершеля и путевые дневники великого немецкого натуралиста и путешественника Александра фон Гумбольдта. Кроме того, не подлежит сомнению и тот факт, что старшие наставники разглядели в Дарвине живую научную искорку и вознамерились помочь ему, наставить и подбодрить. Летом 1831 года Седжвик взял с собой Дарвина в Уэльс, где в полевых условиях преподал ему интенсивный курс геологии, а затем через посредничество Генслоу Дарвин получил приглашение совершить кругосветное плавание на корабле «Бигль». Отец вначале было воспротивился этому, но потом дал согласие, и следующие пять лет Дарвин провел в качестве штатного исследователя-натуралиста на борту корабля (Грубер, 1968; Берстин, 1975).
Чуть позже мы рассмотрим, насколько важным оказалось для Дарвина это плавание. Как бы то ни было, но за это время он собрал несколько обширных коллекций, среди них геологическую, зоологическую, энтомологическую и ботаническую, при этом не прерывая работы в сфере своих наук, в частности геологии. Более того, он не терял контакта с научным сообществом и продолжал дружески переписываться с Генслоу (Барлоу, 1967), встретился с Гершелем (составлявшим в то время карты звездного неба на мысе Доброй Надежды) и даже получил от Уэвелла экземпляр речи, с которой он выступил в 1833 году на конгрессе Британской ассоциации (Барлоу, 1967, с. 87). Выдержки из его писем к Генслоу зачитывались на заседаниях Кембриджского философского общества, после чего их напечатали и распространили среди его членов. Седжвик в письме, отправленном отцу Дарвина, весьма лестно и с большой похвалой отзывался о сыне, да и в целом отзывы о нем были весьма и весьма благоприятными; Лайель, например, страстно хотел встретиться с ним (Лайель, 1881, 1:460–461).
По возвращении в Англию Дарвин с полным правом мог рассматривать себя как профессионального ученого, в частности как ученого-минералога (не биолога)[4], и в качестве такового он был радушно принят научным сообществом. Если оценивать его статус с современных позиций, то можно сказать, что Дарвина уважали в научной среде как блестящего выпускника одного из научных вузов (скорее всего, на уровне аспиранта) и относились к нему соответствующе. Несмотря на протесты, Генслоу и Уэвелл провели его в совет Геологического общества, а затем добились для него должности секретаря (Дарвин, 1969, с. 83). В обществе он прочел доклад, которому Уэвелл (1839) в своей президентской речи дал восторженный отзыв. В «Протоколах» Королевского общества он опубликовал большую статью по геологии (на публикации настоял Седжвик, который был ее рецензентом), а затем привел в порядок высоко ценимые научным сообществом путевые дневники, которые он вел во время плавания на «Бигле» (Уэвелл дал ему множество советов и настоял на их публикации). После своего знаменитого путешествия Дарвин сблизился даже с теми учеными, с которыми не имел возможности встречаться в Кембридже, – с Лайелем, Бэббиджем и особенно с Гершелем. И наконец, Дарвин проявил особую щепетильность в отношении своих коллекций, собранных на «Бигле», позаботившись о том, чтобы их как можно быстрее описали и каталогизировали, и не находил себе места из-за того, что этот процесс сильно затянулся. Возможно, Баклэнд (с дипломатической точки зрения) был бы наиболее подходящей кандидатурой для работы с коллекцией окаменелых ископаемых, но случилось иначе: свою помощь предложил не он, а Оуэн, и Дарвин благосклонно принял ее, показав тем самым, что знает, кто является настоящим кладезем современных ему знаний и опыта (Герберт, 1974).
Короче говоря, научная подготовка, которую получил Дарвин, ничуть не уступала подготовке любого из ученых в упомянутом сообществе, а может, даже превосходила ее. С момента отъезда из Кембриджа он все свое время посвящал науке, чего нельзя сказать об университетских профессорах, исполнявших в силу обстоятельств свои должностные обязанности. Себя он считал ученым-геологом, и в качестве такового он был принят научным сообществом. В последние годы жизни более чем когда-либо склонный к откровениям Дарвин признавал (Дарвин, 1969, с. 82), что аудитория, которую он надеялся впечатлить, – не обычная публика, а его собратья-ученые. Другими словами, если уж говорить о Дарвине как о профессиональном ученом (насколько мы вообще вправе говорить о профессионалах в науке в 1830-е годы), то Дарвин по всем параметрам удовлетворяет этому критерию и, более того, в своих работах отражает идеи и убеждения своего времени. Полученные им багаж знаний и образование были продуктом того общества, в котором он жил, и эта же закономерность прослеживается и в более концептуальных вопросах.
В конце 1830-х годов у Дарвина начали появляться первые признаки таинственной и непонятной болезни (головная боль, учащенное сердцебиение и прочие), которой впоследствии суждено было сделать его инвалидом на всю оставшуюся жизнь (Колп, 1977). Но на тот момент ему и в голову не приходило, какое будущее ждет его впереди и насколько переменчива его фортуна. Он имел приятную наружность, был высок, строен, подтянут, представителен, богат и счастлив, ибо только что женился на своей кузине. Так что давайте оставим его на время и от личностей обратимся к идеям, попытавшись ответить на вопрос: «Каких именно убеждений придерживались ученые того времени?»
Убеждения в области геологии, философии и религии
Чтобы должным образом понять ту позицию, которую занимали члены научного сообщества по вопросу о происхождении органических видов, мы должны рассмотреть некоторые свойственные им в то время убеждения. С этой целью мы коснемся по очереди областей науки, философии и религии. Что касается науки, то в силу ключевой роли именно этой области для выбранного нами времени я ограничу свое рассмотрение только областью геологии. Кроме того, я постараюсь представить в книге и новые идеи, но лишь те, которые были восприняты широкой общественностью, а не только узким кругом ученых. Однако, имея в виду именно Дарвина и выдвинутую им великую эволюционную теорию, особое внимание я уделю его общественной деятельности в 1830-е годы. Тем самым я надеюсь исследовать наиболее значимые интеллектуальные влияния, оказавшие свое действие на Дарвина, и показать, как он реагировал на них. Поскольку его реакция на эти влияния особо важна для понимания самого Дарвина и хода его размышлений по вопросу об эволюции, то я буду рассматривать их более подробно, нежели это, возможно, покажется уместным, особенно учитывая не очень большую общественную значимость Дарвина в 1830-е годы – время, когда он только что женился, но при этом был довольно молодым членом британского научного сообщества.
Уильям Уэвелл отличался тем, что имел авторитетное мнение абсолютно обо всем и умел это мнение выразить афористично, одним или двумя словами. Для фракции ученых-геологов 1830-х годов в его лексиконе бытовали только два термина: катастрофисты и униформисты (Уэвелл, 1832, с. 126). На данный момент я считаю полезным ввести в повествование эти два термина, а тонких различий, существующих между ними, мы коснемся чуть позже. Классическую позицию униформиста выразил Лайель в своих «Принципах геологии», представив ее так основательно, что устраняются всякие сомнения по поводу того, почему именно он выступил против катастрофизма. Вероятно, лучше всего будет представить эти две противоположные геологические группировки, рассмотрев их с точки зрения их наименований. Лайель был склонен – и эту склонность всячески превозносили его приверженцы и комментаторы – изображать себя пылким революционером, который благодаря своим новаторским идеям полностью порвал со своим прошлым. Впрочем, существуют и другие оценки его личности (см. Уилсон, 1972; Радвик, 1972). Но, не имея намерения очернить выдающиеся достижения Лайеля в области науки, мы все же заметим, что честнее всего будет признать тот факт, что и униформисты, и катастрофисты имеют общие корни, уходящие в прошлое (Гиллеспи, 1951).