Как бы ни был неточен Гершель в своих определениях, он, однако, считал ссылку на причины сутью своей доктрины. Более того, он полагал, что необходимо по возможности ссылаться на причины определенного рода – на истинные причины (verae causae). Но как увериться в том, что мы имеем дело с verae causae? Ответ прост. Мы можем и должны прибегать к сравнениям, почерпнутым из собственного опыта: «Если при сравнении двух явлений они оказываются поразительно близки между собой, и в то же самое время причина одного из них вполне очевидна, то вряд ли представляется возможным отрицать действие аналогичной причины в другом явлении, хотя сама по себе она и не очевидна» (Гершель, 1831, с. 149).
Мы можем дать еще более ясное представление о том значении, которое имела для Гершеля доктрина verae causае, поставив на другую чашу весов его полную противоположность – Уэвелла. Уэвелл, как хорошо известно, представлял собой некую аномалию: он был рационалистом или, если говорить точнее, британским кантианцем (Баттс, 1965), утверждавшим, что в науке можно многого достичь путем логических умозаключений, то есть посредством мышления, а не приобретенного жизненного опыта. По этому пункту Уэвелл расходился с большинством своих собратьев, включая и Гершеля, хотя по многим важным аспектам науки и самой ее природы его взгляды были близки взглядам Гершеля. Как и Гершель, Уэвелл считал – совершенно в духе Платона – ньютоновскую астрономию идеалом науки; как и Гершель, он поддерживал бэконовско-ньютоновский гипотетико-дедуктивный тезис; и, как Гершель, он ратовал за различие между эмпирическими и каузальными (причинными) законами. Уэвелл говорил о «формальной» и «физической» науке и о «феноменальном» и «причинном» аспектах теорий.
Но в отношении доктрины verae causae Уэвелл решительно разошелся во взглядах с Гершелем, выказав себя более рационалистом (тем, кто обращается к опыту), чем эмпириком (тем, кто этот опыт не приемлет). Уэвелл не отрицал verae causae и их важность. Но он отрицал гершелевскую эмпирическую интерпретацию vera causa, где умозаключения о неизвестном выводятся на основе аналогий, опытным путем, исходя из известного. Уэвелл (1840, 2:442) считал, что такая интерпретация слишком ограничивает любое основывающееся на ней методологическое правило, поскольку «она не позволяет нам искать причину, исключая, пожалуй, лишь те, с которыми мы уже знакомы. Но если мы будем следовать этому правилу, то как мы сведем знакомство с какой-либо новой причиной?» Так как же понимал Уэвелл доктрину verae causae? Свою интерпретацию доктрины Уэвелл связывал с тем, что он называл «непротиворечивостью индукций» (см. Лоден, 1971). В частности, он заявлял, что отличительный признак настоящей науки – а он как раз и есть убедительное доказательство того, что она исходит из истинных аксиом, – это когда различные области науки сводятся воедино и из их сравнительного анализа делается заключение, что в их основе лежат одни и те же принципы. Ньютон создал свою астрономию, когда показал, что движения планет, Солнца, Луны, приливы, отливы и так далее – что все это основывается на одних и тех же принципах. Именно отсюда, заявлял Уэвелл, и проистекает тезис непротиворечивости – гарантия истины, – особенно если некоторые из уже объясненных явлений мы изначально считали несовместимыми со своими принципами или совершенно чуждыми им. Поскольку же объяснения как таковые не «встроены» в гипотезу, а неизбежно подразумевают элемент неожиданности, то нам ничего не остается, как иметь дело с этой реальностью. Более того, всякие причины, наличествующие в изначальных принципах (и только такие причины), заслуживают права называться verae causae, хотя мы, возможно, напрямую их и не постигаем. Критерий здесь только один: verae causae – это то, с помощью чего мы объясняем свой жизненный опыт, а не то, что мы из этого жизненного опыта извлекаем.
Здесь следует отметить два важных момента. Первый: Гершель не отрицал ценности тезиса непротиворечивости. В своей «Философии естествознания» он постоянно подчеркивал важность сведения многих областей к одному центральному элементу, особенно при объяснении чего-то неожиданного или изначально неприемлемого. Но он, судя по всему, не связывал этот тезис с доктриной verae causae, как это делал Уэвелл. И второй момент: хотя подход Уэвелла был явно рационалистическим (самое важное в таком подходе – что с помощью своих принципов вы можете объяснить явление, нежели просто изучать его), он, однако, не застолбил свою позицию, обнеся ее метафизическим забором. В волновой теории света Уэвелл был знаковой фигурой, тогда как Гершель лишь принимал эту теорию, хотя и был одним из самых страстных ее защитников (Гершель, 1827), но это мало что дает – ведь мы вряд ли можем почувствовать волны, даже опосредованно! Таким образом, на протяжении всех 1830-х годов Гершель, как мы видим, отчаянно пытался – посредством аналогий – связать световые волны с непосредственным опытом (Гершель, 1833b). Однако принципиально он был согласен с Уэвеллом в том, что если мы и доверяем этой теории, то только в силу неизменности ее природы, а не потому, что она несет в себе vera causa, как понимал ее Гершель (Гершель, 1841, с. 234). Поэтому в конце концов Гершель согласился с Уэвеллом в том, что любая теория может считаться первоклассной исключительно в силу ее непротиворечивости, хотя она может и не содержать эмпирической vera causa.
Подытоживая сказанное, можно сказать, что центральным лозунгом британской философии науки в 1830-е годы был такой: «Истинная наука та, которая создана по образцу физики, в частности астрономии» (см. Уилсон, 1974). Этот лозунг допускал и эмпирическое, и рационалистическое толкования, хотя даже среди их сторонников было немало сочувственных экивоков и в ту, и в другую сторону. Таким образом, новый член научного сообщества, хотя он и склонялся подчас то в одну, то в другую сторону, подвергся влиянию обеих. Поэтому давайте теперь снова обратимся к геологии и разъясним то, на что раньше мы только намекали: что философские убеждения человека влияли самым решительным образом на его предпочтения и достижения в области геологии.
Гершель с энтузиазмом откликнулся на «Принципы» Лайеля, хотя на первый взгляд кажется невероятным, чтобы этот труд имел хоть какое-нибудь отношение к философии Гершеля. Скорее наоборот, ибо как бы кто высоко ни ценил теории Лайеля и как бы ни был согласен с тем, что тот в своих «Принципах» излагает вполне обдуманную, замысловатую, сложную, но вполне успешную стратегию (Радвик, 1969), ничего гипотетико-дедуктивного в том, что создал Лайель, не было и нет. Однако Гершель с большой похвалой отозвался о теориях Лайеля, и в этом нет ничего странного, ибо его энтузиазм был лишь одним из функциональных элементов его собственной философии. В частности, тот факт, что Гершель весьма благосклонно отнесся к «Принципам», следует хотя бы из его трактовки vera causa. (См. Каваловски, 1974. В письме к Лайелю, написанному в 1836 году, Гершель очень тепло отозвался о «Принципах»; см. Кэннон, 1961a.)
Вероятно, нам легче всего будет подкрепить это утверждение, обратившись к троякой цели, которую ставил перед собой Лайель. Во-первых, перед нами встает вопрос об актуализме, который, без сомнения, весьма привлекателен для Гершеля, ибо лайелевское стремление выказать себя актуалистом – это та же гершелевская тяга к отысканию verae causae, изложенная языком геологических понятий. Лайелианец стремится найти и практически применить в жизни причины уже им познанного – эмпирическую программу Гершеля. Более того, мы видим, что лайелевскую теорию климата, которая, безусловно, является актуалистической, поскольку она покоится на таких природных явлениях, как Гольфстрим, Гершель использовал в своей «Философии естествознания» как пример vera causa (1831, с. 146–147). Лайель и сам был счастлив примкнуть к этому движению, ибо он сказал (причем подчеркнуто, видимо, имея в виду Уэвелла), что «многократное повторение небольших конвульсий и изменений – это и есть, смею утверждать, vera causa, та сила и тот образ действий, которые, как нам известно, являются истинными» (Лайель, 1881, 2:3).
Точно так же и гершелевская доктрина vera causa тоже заставила его более осторожно относиться к катастрофам, хотя раньше он с презрением говорил о тех, кто чувствует необходимость отказаться от причин обычных размаха и силы и привлечь на помощь экстраординарные явления, такие как приближение кометы и прочие «причудливые и произвольно принятые гипотезы» (Гершель, 1831, с. 285). Вспомним, как хвастался Лайель, что его теория климата напрочь отмела эту потребность в кометах. Более того, соглашаясь с тем, что теория климата Лайеля – это, безусловно, vera causa, Гершель (1831, с. 285) обращает внимание не на актуализм этой теории, а на ее униформизм (в узком смысле), заметив, что нам не следует полагать, что климат раньше был теплее по причине катастроф, то есть из-за обилия действующих вулканов.
И наконец, хотя мы знаем, что именно Гершель снабдил сторонников дирекционализма важным аргументом и что он всячески поддерживал последовательность палеонтологической летописи, все же методологически он считал, что геолог обязан принять – если не к исполнению, то хотя бы к сведению – гипотезу о неизменяемости геологических процессов (Гершель, 1831, с. 282–283). Более того, Гершель выдвинул свое собственное предположение о причинах таких природных явлений, как поднятие суши и осаждение пород. Без сомнения, это предположение оказало существенное влияние на размышления Дарвина, да и сам Гершель искренне считал, что оно удовлетворяет критерию vera causa. «Положите тяжесть на поверхность клейкой массы. Масса продавится и обхватит этот предмет со всех сторон. Если же клей высохнет и его поверхность будет твердой, она расколется под давлением предмета» (Кэннон, 1961