а, с. 307). Как раз это, добавляет Гершель, и происходит с земной поверхностью: опускание в одном месте приводит к поднятию в другом.
Из сказанного ясно, что гершелевская философия существенно повлияла на его отношение к лайелевской геологии. И наоборот, не менее ясно и то, что Уэвелл не мог не напасть на позицию Лайеля и напал на нее, отстаивая причины неизвестных качества, размаха и силы (так же как и направления), именно под влиянием своей философии, в частности под влиянием своей версии доктрины vera causa. Уэвелл считал философской ошибкой заранее исключать возможность причин катастроф. Я не хочу этим сказать, что у него были какие-то весомые идеи относительно природы причин, вызывавших, по его мнению, катастрофы; таких идей у него не было, и он, разумеется, не высказал никаких предположений, которые бы эти катастрофы объясняли. Но взгляды Уэвелла на verae causae требовали непредубежденного отношения, а взгляды Гершеля этого не допускали. Глядя на такие явления, зафиксированные в геологической летописи, как вспученные и перевернутые пласты земли, Уэвелл не был настроен философски объяснять их с позиции ныне действующих причин. Напротив, когда он видел перед собой то, что воспринималось им как подъем суши на значительную высоту, его мысль поневоле устремлялась к более веским причинам, ибо, считал он, только с их помощью можно было бы адекватно объяснить эти явления.
Теперь давайте снова вернемся к Дарвину. Я уже объяснил, что, учитывая его образование, полученное в кругу катастрофистов, кажется немного загадочным то обстоятельство, что Дарвин сделался столь страстным лайелианцем. Мы рассмотрели те геологические свидетельства, которые теребили и пробуждали его научную мысль, и не приходится сомневаться, что за долгие месяцы, проведенные им на корабле «Бигль», с увлекательной книгой Лайеля под рукой и вдалеке от своих наставников, что-то должно было случиться. Этим чем-то стало его обращение в лайелизм. Но страсть, с которой Дарвин отдался лайелизму, наводит на мысль о следующей причине, и философия как раз дает нам ключ к этой загадке. Мы знаем, что Дарвин прочел «Философию естествознания» Гершеля в начале 1831 года и пришел от нее в дикий восторг. Свой восторг он выразил в письме к своему кузену У. Дарвину-Фоксу (неопубликованное письмо от 5 февраля 1831 года, отправленное к колледж Христа, Кембридж), настоятельно рекомендуя ему прочесть эту книгу, да и в последующие годы жизни он не раз отзывался о ней как об одной из двух книг, которые направили его на научную стезю (Дарвин, 1969; «Путешествие» Гумбольдта и другие). Короче говоря, даже в те дни, когда он только начал заниматься геологией, уже тогда он находился под влиянием человека, который отстаивал идеи Лайеля, считая, что они отражают истинный взгляд на геологию. Поэтому неудивительно, что когда Дарвин сам прочитал этот труд, он подпал под его чары. (В работе, посвященной долине Глен Рой, Дарвин упоминает о действии воды как причине, приведшей к образованию песчаных отмелей, то есть как о чем-то известном, позволяющем ему прибегать к аналогиям, а стало быть, являющемся vera causa.)
Мы знаем также, что, несмотря на все их различие, философии Гершеля и Уэвелла пересекались и даже совпадали по многим направлениям. Действительно, в весеннем выпуске журнала Quaterly Review (1831) Уэвелл очень тепло отозвался о «Естественной философии» Гершеля (Уэвелл, 1831b), и, возможно, именно он рекомендовал эту книгу Дарвину. Поскольку такие пересечения действительно имели место и поскольку Дарвин, как известно, был близко связан с Уэвеллом и почитал его как одного из лучших собеседников «на тему о грубых предметах, которых я когда-либо выслушивал» (Дарвин, 1969, с. 66), поневоле напрашивается вопрос: нельзя ли в работах Дарвина найти и другие философские элементы (менее очевидные у Лайеля) – элементы, равно отстаиваемые и Гершелем, и Уэвеллом? Например, уделял ли Дарвин должное внимание гипотетико-дедуктивным системам и совпадениям? Ведь должно же быть какое-то доказательство того, что, невзирая на свой лайелизм, Дарвин как геолог стремился блюсти каноны указанных философов. Действительно, такое доказательство есть, и когда мы перейдем к рассмотрению Дарвина как биолога, я предъявлю его в подтверждение моих слов, что эти элементы существенны.
Рассмотрим проведенный Дарвином анализ коралловых рифов. (См. Гизелин, 1969; я согласен с большинством выводов Гизелина, хотя он отстаивает ту идею, что дарвиновская философия по своей природе самостоятельна, тогда как я придерживаюсь той мысли, что очень многие положения для своей философии он заимствовал у других.) Дарвин, разумеется, не набрасывал на свои соображения плотную дедуктивную сеть законов. Но, однажды вынеся на обсуждение главную идею, что рифы образовались в результате осаждения и напластования кораллов, он показывает, что из этого предположения вытекает множество следствий, во многом так же, как это делает физик, показывающий, как, отталкиваясь от причинных аксиом, можно прийти к выводу о природе явлений. И Дарвин заявляет, что если эти следствия окажутся правильными, мы получим подтверждение его гипотезы. Здесь интересно и существенно то, что Дарвин интерпретирует эти следствия как «дедукции» (Дарвин, 1910, с. 88) и удивляется (или, по крайней мере, делает вид), что некоторые из них кажутся ему прямо-таки поразительными (1910, с. 105). Дарвин указывает, например, что поскольку атоллы и барьерные рифы, на его взгляд, возникли путем осаждения кораллов, путем их наслаивания друг на друга и врастания один в другой, то, как он и ожидал, они всегда группируются все вместе. И он был рад отметить это на карте. И точно так же, поскольку окаймляющие рифы возникли не путем осаждения, а образовались за счет поднятия морского дна, то не следует искать их среди других разновидностей рифов. И опять же, он был рад отметить на карте и эту особенность. Короче говоря, Дарвин представил свою теорию (и доказательства в пользу ее) так, как этого и следовало ожидать от геолога, который, работая в области этой науки довольно неформальным образом, был склонен к философствованию в том же духе, что Гершель и Уэвелл. И последний момент: поскольку в дальнейшем этот вопрос окажется самым важным, я должен подчеркнуть, что Дарвин, вероятнее всего (каким бы радикальным геологом-лайелианцем он ни был), серьезно отнесся к идее непротиворечивости, даже несмотря на то, что она является центральной в интерпретации vera causa, которую Уэвелл противопоставлял Лайелю. Гершель предполагал также наличие и эмпирической vera causa, и это сближало его с лайелизмом; и все же он всегда поддерживал тезис непротиворечивости и даже был согласен с Уэвеллом в том, что они многого достигли в области выработки наиболее приемлемых теорий. Принимая во внимание свободомыслие и широкие взгляды Гершеля, его влияние на Дарвина, а также независимое влияние на Дарвина со стороны Уэвелла, приходишь к выводу, что подобный эклектизм скорее можно было бы ожидать от Дарвина. Но фактор времени, видимо, тоже играет свою роль. Гершель и Дарвин стали лайелианцами, а затем пришел черед Уэвелла: под влиянием волновой теории света он признал, что тезис непротиворечивости более необходим и желателен для науки, чем все предшествующие измышления. Каковы бы ни были личные убеждения Дарвина, но для него было бы большой удачей с точки зрения тактики (хотя это и отдает цинизмом), если бы он обогатил свои представления, взяв на вооружение (там, где это возможно) методологию Уэвелла. Но это один из тех моментов, которые показывают, что Дарвин (в чем я нисколько не сомневаюсь) никогда не был лицемером.
Я уже говорил выше, что рассматриваемые нами ученые мужи из британского научного сообщества были, безусловно, христианами, причем христианами протестантского толка, членами государственной церкви – англиканской. Но нам важно понять, что именно это подразумевает и с чем сопряжено. Как и следует ожидать от подобного общества, любое честное признание своего неверия в Бога закрывало человеку путь к социальному и прочему успеху. Как мы знаем, всякому выпускнику Оксфорда или Кембриджа надлежало быть членом англиканской церкви, а кроме того, ему, как правило, предписывалось быть членом университетского братства, каковым он и оставался даже после выпуска. Но, хотя члены британского научного общества и были англиканцами, это, однако, не означает, что все они были безупречными христианами. Однако какими бы христианами они ни были, безупречными или нет, британская социальная и образовательная система побуждала их уделять должное время налаживанию связей между наукой и религией, защищать науку от оскорбительных нападок и по возможности доносить до общественности мысль, что наука – один из столпов религии. Ламарк и Кювье могли не думать о научно-религиозных связях, ибо занимали должность профессоров в государственных, светских учебных заведениях. Но британцев – и в силу воспитания, и в силу идеологических требований, если не голой корысти – такое отношение не устраивало. И практически каждого английского профессора геологии волновало, будет ли он духовным лицом или будет (как в случае с Лайелем) подвергнут проверке на благонадежность архиепископом Кентерберийским в паре с Лондонским и Лландафским епископами (Лайель, 1881, 1:316).
Действительно, искренность христианской веры у священников из британского научного сообщества, казалось бы, не подлежит сомнению. В то время было обычным делить церковь на три течения, или разновидности: высокую церковь (к ней принадлежали те, кто, подобно Джону Генри Ньюману, рассматривал англиканскую церковь в качестве квазикатолической организации (без папы, разумеется)); низкую, или евангелическую, церковь (к ней относились те, кто ратовал за ее обновление на основе методистских принципов); и широкую церковь (к ней относились «середняки», те, кто не принадлежал ни к низкой, ни к высокой церкви). Неудивительно, что большинство мужей из нашего сообщества относились именно к этой категории (Кэннон, 1964