Философии естествознания» (1831, с. 9), что «истину нельзя опровергнуть истиной». Впоследствии мы постараемся дать более тонкое различие между той и другой группами, а сейчас нам ничего не остается, как обозначить эти группы, дав им названия: «консерваторы» и «либералы» (Рьюз, 1975b). Эти понятия, хотя и в самом широком смысле, соотносятся с катастрофистами и униформистами (противниками и сторонниками Лайеля). Я специально использую другие понятия, дабы подчеркнуть тем самым, что религиозные убеждения совсем не обязательно вытекают из убеждений геологических (и наоборот), и еще потому, что старые понятия затемняют те моменты, которые я столь старательно пытаюсь прояснить. Говоря в широком смысле, консерваторы – это «теисты», а либералы – это «деисты», хотя здесь деизм означает нечто большее, чем просто веру в Бога как недвижимый двигатель, и лишен атрибутов христианства. Пожалуй, этот термин недостаточно точен и не совсем подходит для наших целей, ибо и Ламарк был деистом, и деистами были те (мы их еще обсудим), кто сражался с эволюционизмом на религиозной почве. Большинство выдающихся консерваторов мы находим как раз среди наших ученых-священников – это, в частности, Баклэнд, Седжвик и Уэвелл. А самые выдающиеся среди либералов – это Гершель, Лайель, Бэббидж и (помимо всех прочих) Баден Поуэлл. Давайте рассмотрим их по очереди[9].
Итак, консерваторы ступали по очень тонкой черте, и они это знали. С одной стороны, они не возражали против открытий современной науки и стремились их учитывать, а с другой стороны, они понимали, что признание катастрофизма (в том виде, как он существовал в 1830 году) вело к необходимости отодвинуть возраст Земли на многие тысячелетия или даже миллионы лет, как и к необходимости признать существование великого множества некогда живших, а ныне вымерших животных. Но они были верующими христианами, и их вера зиждилась на Библии, а Библия говорит, что мир был сотворен за шесть дней, каковой факт в то время понимался и трактовался таким образом, что мир возник несколько (точнее, шесть) тысячелетий тому назад. Даже если бы они были настолько лицемерны (каковую мысль я при всем желании допустить не могу), что, живя за счет церкви, они позволяли бы себе вольно трактовать ее центральную доктрину, сторожевые псы веры (а их в любой век было немало) всегда были начеку, готовые в любой момент поднять вой неодобрения при малейшем намеке на ересь. Поэтому консерваторы шли на внутренний компромисс, допуская, чтобы всеми вопросами, связанными с появлением человека на Земле, заведовала наука, а всеми вопросами, связанными с его жизнью и существованием после появления, – Библия. Так, Уэвелл, например, утверждал (1831c, с. 206), что «пришло время, когда… условия и история развития Земли, поелику они независимы от условий и истории развития человека, должны быть переданы в том виде, как они есть, в руки натурфилософов». На долю же Библии доставались Бог, человек и отношения между ними. Но Библия никогда не предъявляла претензии на научность. Поэтому, встречаясь на страницах Библии (уже после появления человека) со всякого рода несуразностями, такими, например, как солнце, которое остановило свой ход после того, как ему повелел Иисус, следует принимать их такими, как есть, не стремясь их объяснить. Древние иудеи были несведущи в физике, поэтому и Бог, говоря с ними, не мог прибегать к соответствующим физическим понятиям, в силу чего библейские авторы, сообщая о событиях далекого прошлого, при всем желании не могли излагать их языком, созвучным языку физики или геологии (Уэвелл, 1840, 2:137–157).
Но хотя не следует, разумеется, полагаться на то, что возраст Земли насчитывает всего лишь шесть тысяч лет, даже несмотря на то, что этот временной промежуток кажется вполне подходящим с точки зрения развития человечества (Седжвик, например, искренне в это верил; см. Лайель, 1881, 2:37), оставалась все же мучительная проблема: как объяснить первые главы Книги Бытия. Объявить их лживыми или неверными было невозможно. Одни полагали, что эти шесть «дней» соответствуют шести длительным периодам времени – эпохам. Другие же, включая и Баклэнда (1820; см. также Миллхаузер, 1954), вслед за шотландским богословом Томасом Чалмерсом полагали, что «начало» Книги Бытия – это не что иное, как вступление, и что между ним и шестью днями творения имеется пробел, не заполненный фактическими событиями. Иначе говоря, этот пробел вмещает в себя массу времени и все геологические циклы.
Нельзя сказать, что в отношении связи между наукой и религией консерваторы занимали исключительно оборонительную позицию. Отнюдь нет. Как я уже говорил в самом начале этой главы, некоторых катастрофистов весьма привлекала геологическая доктрина, и привлекала именно потому, что она, по их мнению, не противоречила Библии и, более того, оказывала ей независимую поддержку. В начале 1820-х годов некоторые из них, в частности Баклэнд (1823), искренне считали, что существуют вполне определенные геологические свидетельства случившегося относительно недавно масштабного потопа, которые, безусловно, подтверждают историю о Ноевом ковчеге и делают легитимным изучение геологии. Но, хотя к 1830 году выяснилось, что таких свидетельств нет, это не повиляло на общественное мнение, продолжавшее считать, что пусть Библия – и не научная книга, но одна из древнейших летописей истории человечества (Уэвелл, 1837, 3:602), и на этом основании допускается возможность обнаружения свидетельств о потопе, хотя бы даже и локальном (Седжвик, 1831, с. 314). И все же это не доказывает, что консерваторы (те, кто принял эту концепцию) совершили прорыв и использовали прогрессивную последовательность палеонтологической летописи – рыбы, пресмыкающиеся, млекопитающие, человек – как подтверждение правомерности библейской истории о сотворении мира. Они лишь не опровергали того факта, что человек был создан последним, и создан, видимо, недавно (Боулер, 1976a). И, разумеется, рассматривали сам мир как творение, созданное в первую очередь или исключительно для человека.
Разумеется, они с радостью воспринимали космологический дирекционализм, в частности остывание Земли, как свидетельство подготовки к появлению человека и с радостью (за исключением Уэвелла) расценивали прогрессию органической материи как свидетельство такого дирекционализма. Именно так, по крайней мере в глазах общественности, и обстояло дело. И все же необходимо признать, что тот же Седжвик чуть позже с большой теплотой отозвался об одном мыслителе, свободно высказывавшемся о синтезе науки и религии, так что, вероятно, по воскресеньям один или двое из наших консерваторов давали волю своему воображению (Кларк и Хьюз, 1890, 2:161).
Когда смотришь на то, как Уэвелл трактует проблему взаимоотношений науки и религии и как он обращается с ней (а это вообще ему свойственно, когда он имеет дело со сложной проблемой), возникает ощущение, будто читаешь документ, составленный умным адвокатом, согласно которому податель сего имеет право поступать так, как ему заблагорассудится. Отдав должное науке и по достоинству оценив ее заслуги, он затем заявляет, что наука не имеет ничего общего с происхождением человека. В такие моменты «нить индукции… обрывается у нас в пальцах» (Уэвелл, 1830–1833, 2:143; эта фраза взята мною у Кювье). Уэвелл был достаточно хитер и предусмотрителен, чтобы прямо заявить, как это соотносится с первыми главами Книги Бытия, поэтому критикам было трудно обвинить его в ереси. А кроме того, Уэвелл, к собственной выгоде, свел эту позицию к вопросу о происхождении органической материи.
Я уже говорил выше, что некоторые либералы, если не внешне, то внутренне, не были особо привержены догматам христианства. Для них последние были по большому счету функциональной частью их собственных научных и философских убеждений. Эмпирик, придерживающийся доктрины vera causa, всегда с подозрением относится к чудесам, понимая под ними некое божественное вмешательство, напрочь опровергающее или аннулирующее законы природы. Чудеса как таковые отвергают, разумеется, какие-либо причины тех качества, размаха и силы, свидетелями которых мы являемся сегодня. Но поскольку христианство основной упор сделало, да и продолжает делать именно на чудеса, либералам, приверженным науке, было трудно принимать такое христианство. Конечно, к какому бы типу геологии они себя ни причисляли, геологии как таковой было мало дела до того, верят ли они в чудеса земных благ или нет. Но геологические убеждения характерны тем, что они заставляют их носителя усомниться в правоте Ветхого Завета, и в этом смысле либералы больше других склоняются к автономии науки, особенно там, где геология вступает в конфликт с Книгой Бытия. Историческое вступление Лайеля, написанное им к своим «Принципам», было полемической эскападой, обращенной против тех, кто допускал влияние религии на науку.
И здесь как нигде требуется осторожность. Консерваторы вроде Седжвика склонялись к тому взгляду, что геологическое прошлое Земли (не важно, были ли в ней катастрофы или нет) обошлось без всяких там чудес – по крайней мере, в неорганическом мире их не было. А мы знаем, что к 1830 году консерваторы еще не были катастрофистами (в широком смысле этого слова) и не были просто потому, что так предписывала Библия. Более того, Лайель, когда он выступил против влияния религии на науку, в наименьшей степени руководствовался желанием сохранить науку в чистоте, нежели желанием очернить уважаемых ученых-катастрофистов типа Баклэнда, выставив их в качестве апологетов Священного писания. И точно так же, действуя осмотрительно и нередко прибегая к искусству убеждения, которым прекрасно владел, Лайель в третьем томе «Принципов» (1830–1833, 3:270–274) заявил, что никогда не произносил слов (если только их не истолковывать превратно), якобы опровергающих факт Всемирного потопа. (Как профессор Королевского колледжа, Лайель стремился убедить епископов, входящих в совет управляющих по делам церкви, что он – ортодокс.)