И наконец, хотя ученые-священники из нашего круга публично отстаивали этот довод из арсенала божественного замысла (чему не стоит удивляться, поскольку, утверждая, что именно наука раскрывает этот замысел, они оправдывали свое собственное существование), каждый в меру своих сил прилагал усилия к тому, чтобы увидеть, что мир есть плод Божьего замысла. Понятно, например, что главный довод, приводимый им в подтверждение его картины мира с ее тезисом о неизменяемости геологических процессов, Лайель видел именно в том, что она наилучшим образом гармонирует с мудростью Бога, Который однажды привел в действие Свое творение, так что оно, подобно вечному двигателю, идет своим чередом, вследствие чего у Него нет особой необходимости вмешиваться в этот процесс (Лайель, 1881, 1:382). В следующей главе мы рассмотрим этот предмет более подробно. Конечно же, все видели свидетельства божественного замысла по-разному и с разных сторон. Седжвик, например, видел их в той прогрессивной последовательности, в какой Бог создавал организмы, приведшие к появлению человека (1831, с. 305, 315–316). Для Лайеля же, наоборот, таким свидетельством было отсутствие прогрессии. Так или иначе, но все члены нашего научного сообщества были телеологами.
Давайте теперь перейдем к религиозным убеждениям Чарльза Дарвина – момент для этого наиболее подходящий. Чисто внешне в 1830-е годы Дарвин ничем особым не выделялся из толпы прочих либералов, таких, как Лайель и Гершель, хотя внутренне он придерживался совершенно иных убеждений. Но обсуждение происхождения и природы этих убеждений мы отложим до того времени, когда их суть и смысл станут предметом широкого обсуждения общественностью.
Впрочем, о среде и окружении сказано более чем достаточно. Поэтому давайте не мешкая перейдем к самому животрепещущему научному вопросу того времени – проблеме происхождения органической материи.
Величайшая из тайн
В 1832 году Чарльз Лайель опубликовал второй том «Принципов геологии», в котором все свое внимание уделил органическому миру, создав тем самым благодатную почву для дебатов по вопросу о происхождении органики, вопросу, который будет волновать британское научное сообщество вплоть до появления дарвиновского «Происхождения видов». Правда, вопрос об органическом мире он поднял еще в первом томе своих «Принципов», заострив внимание на трех вещах: 1) что появление новых видов никак не связано с исторической прогрессией, ибо все эти прогрессии – не более чем кажущиеся явления, иллюзии, вызванные несовершенством палеонтологической летописи; 2) что человек как вид появился относительно недавно; и 3) что, хотя с точки зрения морального и интеллектуального уровня человек являет собой нечто особенное, на физическом уровне ни о какой особой прогрессии говорить не приходится, ибо он ничем не отличается от животных. Но если в первом томе органический мир интересовал Лайеля постольку поскольку, то есть не сам по себе, а как аспект стратегии, призванной убедить читателя в неизменности процессов на Земле, то во втором томе «Принципов» Лайель развернул дискуссию об органическом мире как самостоятельную тему.
Второй том примечателен еще и тем, что здесь Лайель впервые затронул вопрос об органической эволюции, взяв в качестве парадигмы теорию Ламарка. Суммировав все утверждения Ламарка, касающиеся того, что привычки способствуют образованию форм, что новая жизнь возникает непрерывно и спонтанно, что человек ведет свое происхождение от низших форм (в частности от орангутана), и прочие (Лайель, 1830–1833, 2:1–21), Лайель разносит теорию Ламарка в пух и прах, умело используя и подтверждая многие аргументы Кювье. Он отрицает тезис о спонтанном возникновении жизни, указывая, что хотя имеется некоторая вариативность внутри вида, однако отечественные формы служат доказательством того, что такая вариативность слишком ограниченна и что когда организмы начинают вести жизнь на лоне природы и дичают, они возвращаются к изначальным формам (2:32–33). Он указывал, что египетские мумии, например, не отличаются от современных людей, и истолковывал это как свидетельство, опровергающее рассуждения Ламарка (2:28–31). Более того, Лайель предостерегал, что, хотя некоторые разновидности видов обнаруживают бо́льшую вариативность, чем сами виды, пусть это не вводит нас в заблуждение – просто ареал обитания первых насчитывает более широкий диапазон условий существования, что́ подразумевает все, что угодно, но только не эволюцию (2:25). Таким образом, заключает он, виды характеризуются неизменяемостью своего существования: «Создается впечатление, что существование видов нерасторжимо связано с природой и что каждый из них в момент сотворения был снабжен свойствами и организацией, которые отличают его и по сю пору» (2:65).
В том, как Лайель подходит к вопросу об эволюции, особенно стоит выделить один аспект: он совершенно неверно истолковывает соотношение между эволюционизмом Ламарка и палеонтологической летописью. Вначале Лайель представляет учение Ламарка как готовый ответ, полностью согласующийся с прогрессивной летописью окаменелостей (2:11), а затем, отрицая (как в первом томе), что эта летопись действительно прогрессивна, он начинает использовать непрогрессивную летопись как доказательство, опровергающее ламаркизм (2:60). В сущности говоря, палеонтологическая летопись никогда особо не интересовала Ламарка, и он, естественно, не рассматривал ее предполагаемую прогрессивность как основной аргумент в поддержку эволюции. Однако благодаря неверному истолкованию Лайеля британские мыслители получили новую заботу на свою голову, не пожелав воспринимать эволюционизм как вполне уместный ответ на прогрессивную палеонтологическую летопись.
После того как он отверг органическую эволюцию, Лайелю ничего не оставалось, как дать собственное объяснение истинному состоянию дел или тому, что, по его мысли, было таковым. С этой целью он, рассматривая во втором томе «Принципов» органический мир во всей его полноте, дает детальный анализ его географических ареалов. В частности, он указывает, что, хотя климатические условия и экологическая среда в различных частях света часто очень схожи (у различных «обитателей» сходные «становища»), сами обитатели подчас очень и очень разнородны (2:66–69). Поскольку Бог не соизволил сотворить те же самые формы для тех же ареалов, нам надлежит искать альтернативную гипотезу, учитывающую географическое распространение. В качестве предварительной подготовки Лайель пускается в долгую дискуссию о том, как растения и животные под влиянием природных условий распределяются по поверхности земного шара. Например, животные ненамеренно цепляют своей шерстью или мехом семена растений, переносят их на большие расстояния и затем сбрасывают. На основе этой дискуссии Лайель выдвигает гипотезу, что виды организмов моногенетичны: нет оснований полагать, что они, будучи уже расселены по свету, созданы лишь частично или не полностью. «Вероятно, каждый вид ведет свое происхождение от одной пары или одной особи, если такой особи вполне достаточно» (2:129). Поэтому происхождение новых видов служит для Лайеля прямой отсылкой к происхождению новых организмов. Возникновение различных видов – это своего рода отклик на различные внешние требования. При этом, однако, остается вопрос, ответа на который я не нахожу у Лайеля: почему те же виды никогда не повторяются?
Исходя из этого заключения, Лайель представляет доказательство взаимоотношений между видами и объясняет, как и почему виды вымирают, в частности почему они вымирают на регулярной, неизменяемой основе, тем самым обойдя вопрос о крупномасштабных катастрофах, мгновенно сметающих с лица Земли множество видов (2:128–175). Он говорит о борьбе за существование, которую ведут виды (понятие, которое Лайель использовал много ранее, когда рассуждал на тему о неполноценности гибридов [2:56]), и цитирует слова французского ботаника Огюстена Пирама Декандоля, что «все растения данной страны пребывают в состоянии войны между собой» (2:131). Он указывает на то, что к такой войне неизбежно приводит фактор избыточного перенаселения: организмы (если их не контролировать) имеют, мол, склонность к взрывному увеличению численности (2:133–135). Отсюда он делает вывод, что получи один организм превосходство над другими, например в освоении новой территории, то другие виды могут оказаться на грани вымирания. В поддержку этого заявления он приводит классический и хорошо документированный случай полного вымирания одного из видов птиц – дронта (2:150), причем приводит этот случай как аргумент, направленный против трансформационизма Ламарка (ирония судьбы здесь в том, что этот термин в последующие годы взяли на вооружение британские эволюционисты). Из двух противоборствующих групп наименее успешная сметается с лица Земли еще до того, как она успевает среагировать на ситуацию и измениться к лучшему (2:173–175).
Затем Лайель переходит к вопросу о возникновении новых видов, чтобы соблюсти равновесие в своей теории о неизменяемости состояния Земли и рождение противопоставить вымиранию. Здесь Лайель вдруг впадает в некую неопределенность и начинает размышлять о том, почему мы не должны рассчитывать на то, что сможем увидеть образование новых видов, – рассуждение, понимаемое в том смысле, почему актуализм здесь оказывается бесполезным. Прибегая к доводу, основанному на общем количестве вымерших видов и количестве видов, требующихся им на замену, а также вводя в ход рассуждений предыдущий вывод о том, что новые виды создаются только однажды, он заявляет, что новое видообразование происходит столь нечасто, что нам очень трудно разглядеть его в жизни (2:182–183).
Сколь бы ни был неопределен Лайель по этому пункту, читатель вправе предположить, что он все же отдает предпочтение какому-то вполне естественному (хотя и неэволюционному) механизму образования видов. Заявляя со всей непреложностью, что виды вымирают регулярно и в силу естественных причин (намек на действие законов), Лайель предполагает, что читатель «вполне естественно спросит, нет ли каких-либо средств, предназначенных для заполнения этих потерь» (2:179). Хотя этот вопрос остается без ответа, читатель выглядел бы в собственных глазах полным невежей, если бы не пришел к логичному заключению, что сам Лайель скорее отдает предпочтение механизму, учитывающему причины и законы этого мира, нежели прямому сверхъестественному вмешательству. Именно так друзья и критики Лайеля трактовали его труд, и он, надо сказать, был согласен с этой трактовкой. Но я чувствую, что сам Лайель вполне мог бы прояснить и заострить свою собственную позицию, если бы принял во внимание различные отклики и реакции на нее. Ибо те творческие законы, на которые он ссылается, слишком уж странные.