не находим; а когда они наконец появляются на арене истории, то предстают во всей стати – той же величины, тех же размеров и того же строения» (Миллер, 1847, с. 105). Подобный феномен, заявляет он, делает эволюцию бессмысленной (см. рис. 12).
Рис. 12. Иллюстрации Миллера, показывающие сложность строения астеролеписа. Из книги Миллера «Следы Творца» (1847).
Этот довод Миллер дополняет и другими. Взять, к примеру, пробелы в палеонтологической летописи. Почему, если эволюция действительно имеет место, мы не находим переходных ископаемых (Миллер, 1847, с. 105)? В любом случае, заявляет он, у эволюциониста нет никакого права привлекать себе в помощь прогрессионизм летописи, ибо, несмотря на то что прогрессия от класса классу в ней действительно присутствует, однако внутри самих классов часто наталкиваешься на деградацию отличительных признаков и организмов, совершенно неприемлемых с точки зрения эволюции и гибельных для эволюционизма (Миллер, 1847, с. 155–176). Так, сегодняшние птицы и пресмыкающиеся выглядят гораздо менее великолепными и величественными, нежели когда-то, в далекие времена, – факт, который Миллер приводит как доказательство, свидетельствующее против эволюции. Следовательно, заключает Миллер и многие другие, мыслящие сходным образом, палеонтологическая летопись полностью противоречит позиции, отстаиваемой автором «Следов…». Короче говоря, эволюционизм Чемберса, если его рассматривать как чисто научную теорию, не выдерживает никакой критики.
Теперь дошла очередь и до философской критики работы Чемберса, критики, которая в меньшей мере имеет дело с суровыми фактами, относящимися к органической эволюции, и в большей – с общей научной методологией и стратегией, которые отстаивает Чемберс. В критических обзорах основное внимание уделяется именно этим предметам, чему вряд ли стоит удивляться, поскольку большинство доводов, приводимых Чемберсом, он посвящает доказательству того положения, что, если мы подойдем к биологии должным образом, вооружившись правильным научным методом, то неизбежно придем к эволюционизму. Истинный ньютонианец в биологии – это всегда эволюционист, декларирует он, имея под этим в виду, что теория, выдвигаемая в «Следах…», является биологическим аналогом ньютоновской астрономии.
Сначала мы сталкиваемся с вопросом, касающимся гипотезы туманностей, которую Чемберс представляет как аналогичную биологии. Многие же из его критиков отвергают эту гипотезу[13] – мол, недавние астрономические наблюдения дают основания предполагать, что туманности как таковые не существуют (предполагаемые газовые облака не что иное, как массовое скопление далеких звезд), поэтому основная предпосылка, лежащая в основе гипотезы, на их взгляд, оказывается недействительной. Но к выходу в свет десятого издания «Следов…» (1853) Чемберс настолько досконально переработал и видоизменил все свои решающие доводы в пользу этой гипотезы, что из всех его аргументов, точнее – аналогий, оставалась шаткой (но все еще держалась) только одна – астрономическая эволюция, а стало быть, и эволюция биологическая. Но критики непременно хотели, чтобы рухнула и она: это куда лучше, чем постоянно ее опровергать. Им было явно не по вкусу обращение Чемберса к астрономическим данным и еще более не по вкусу – его обращение к открытиям Кетле, которыми он завершал свою общую аргументацию с опорой на физику (мол, если на одном конце планеты, управляемые законами, а на другом – человек, управляемый теми же законами, то посередине должна быть биологическая эволюция). Седжвик, например, пишет: «То, что человек как моральное и социальное существо, подвластен законам, мы полагаем справедливым; но когда кто-то утверждает, что эти же законы… являются частью того же свода механических законов, управляющих неизменными движениями небесных сфер, то мы считаем это утверждение в высшей степени несправедливым» (Седжвик, 1850, с. cxlviii). Короче говоря, критики придерживались той позиции, что даже если Чемберс и помещает видообразование и эволюционные законы между законами Ньютона и законами Кетле, правомерность чего лично они подвергают сомнению, все же он не вправе заявлять, что видообразование тоже управляется законами и что его теория заслуживает названия научной, поскольку законы Кетле, в отличие от законов Ньютона, – ненастоящие законы. (Какого рода законы Кетле и что они собой представляют, Седжвик не уточняет.)
Затем критики принимаются за Бэббиджа и его открытия – вернее, за то, как их использует Чемберс: «Мы считаем, что это, вероятно, самый нелепый и невыразимо абсурдный образчик неверного рассуждения в целом томе» (Седжвик, 1845, с. 66). Опять же, как прежде они клеймили Чемберса за то, что он ссылается на законы, которые, по их мнению, не являются настоящими (не подобными законам Ньютона), так клеймят они его и теперь, с той лишь разницей, что законы Бэббиджа нельзя считать настоящими потому, что они есть результат его собственных измышлений, тогда как законы Ньютона были открыты, а не созданы (Седжвик, 1845, с. 66). В любом случае, заявляют они, даже если Чемберсу удастся доказать, что органический мир тоже управляется законами (как мир астрономический), это все равно не может служить доказательством биологической эволюции. «Законы, которые мы изучаем и которыми восхищаемся, где бы они ни действовали, будь то в неорганическом или органическом мире, – эти законы объясняют последовательность явлений, но не проливают свет на происхождение тел, в которых эти явления доступны нашему наблюдению. Они говорят нам о том, как происходят эти явления, но не говорят, как и откуда они возникли» (Грей, 1846, с. 471). Чтобы стать настоящим биологом-ньютонианцем, достаточно открыть какие-то из ныне действующих законов, еще нам не известных, и для этого совсем не нужно забираться в дебри каких-то там истоков.
И наконец, мы подходим к философской критике эволюционного причинного «механизма», под которым Чемберс понимал тот процесс, что когда период созревания удлиняется, то в развитии эмбриона иногда наблюдается переход из одного вида в другой. Именно на этом моменте Гершель и построил свою атаку на «Следы…». Правда, нельзя сказать, чтобы Гершель полностью и безоговорочно отрицал взгляды Чемберса; кое к чему он относился даже с симпатией: в частности, он, как и Чемберс, считал (исходя из аналогии), что происхождение органики должно иметь естественные причины. Но Чемберс затронул больную тему, когда имел смелость (или наглость, как кому нравится) заявить, что он размышляет подобно Ньютону, разумея под этим, что его, Чемберса, закон развития аналогичен закону тяготения Ньютона. Памятуя о различии между причинами и феноменальными законами, мы понимаем, что для Гершеля закон гравитационного притяжения (так он называет закон всемирного тяготения) являлся причинной парадигмой. В своей «Философии естествознания» он из кожи вон лез, пытаясь доказать действенность доктрины vera causa. У каждого из нас есть свое собственное внутреннее ощущение силы, и когда мы раскручиваем пращу с камнем, то должны понимать, что это движение совершенно аналогично, скажем, вращению Луны вокруг Земли (Гершель, 1831, с. 149). Но в лучшем случае Чемберс дал только описание феноменальных изменений – и не более того. Гершель чувствовал, что его vera causa не годится для обоснования возникновения новых видов, поскольку Чемберс так и не смог указать на известные силы, ведущие к этому возникновению. (Чемберс, вероятно, ответил бы, что он пытался найти такие причины, когда пытался доказать, что избыток света и кислорода увеличивает продолжительность времени созревания, но Гершель, без сомнения, ответил бы, что он этого так и не доказал, как не доказал и того, что увеличенная продолжительность созревания ведет к развитию и возникновению новых видов.)
На взгляд Гершеля, утверждение Чемберса о том, что он отыскал биологический аналог гравитационному притяжению, звучит смешно и нелепо. В лучшем случае Чемберс всего лишь вычленил некий феномен, заслуживающий объяснения, но не дал самого объяснения. В результате мы видим, что Гершель, в 1845 году занимавший пост президента Британской ассоциации, мечет громы и молнии, понося тех сочинителей, которые в своих трудах «гордо выставляют идею закона на первое место и, вместо того чтобы отбросить ее на периферию идеи причинности, решительно выбрасывают последнюю, так что она вообще исчезает из виду» (Гершель, 1845, с. 675–676, курсив его. Критику в том же духе можно найти и в других источниках: см., например, «Объяснения», 1846, с. 184; Грей, 1846, с. 472; и Гексли, 1854). Никоим образом, настаивал Гершель (1845, с. 676), теория, подобная теории Чемберса, не может удовлетворить «естественное человеческое стремление к отысканию причин». Происхождение органики она объясняет не более, чем его объясняет признание чуда. (Возможно, эта отсылка к чудесам кому-то покажется подлым ударом, нанесенным Уэвеллу, но сам Уэвелл таковым бы его не счел и, более того, согласился бы с тем, что он не привел никаких научных данных, объясняющих происхождение органики.)
Короче говоря, критики, нещадно разбирая «Следы…» по косточкам, подарили читателям еще один день для занятий философией, причем довольно замысловатой. Ибо те же критики, заявляя, что они, будучи добрыми ньютонианцами, никогда не станут эволюционистами, затем, по методу от обратного, заявляют, что теория Чемберса всем бы хороша, да не соответствует ньютоновским стандартам. Чемберс, пускаясь в философские рассуждения, застолбил себе делянку на философском уровне, поэтому и критики отвечали ему в том же духе на этом же уровне.
Теперь мы подходим к самому чувствительному предмету из всех – к религии. Но, прежде чем начать внимать критикам Чемберса, давайте посмотрим, где именно, на какой религиозной почве стоял сам Чемберс, ибо, как признавали даже самые усердные из его критиков, обычно еще более беспощадные по сравнению с другими, Чемберс был далеко не безбожником. Действительно, в «