ской адаптации и в пользу конечной причины и эволюции – в частности того варианта эволюции, которого придерживался Чемберс, – можно примирить и согласовать между собой. Нет такого естественного (не отмеченного чудом) решения проблемы происхождения органики, которое бы в равной мере годилось и для объяснения органических адаптаций, заявил Уэвелл. В подтверждение своих слов он призвал читателя взять для примера большой город, являющийся наглядным свидетельством тщательной планировки. Разве такой город, спрашивал Уэвелл, не возник постепенно путем эволюции? Разумеется, нет, последовал ответ (Уэвелл, 1846, с. 15–16). Почему же тогда мы должны признавать, что организмы, являющиеся таким же свидетельством тщательной планировки, возникли путем эволюции? Другими словами, ни чудес, ни конечных причин. И это, по мысли Уэвелла, являлось решающим reductio [здесь: неопровержимым доводом] против «Следов…».
Был ли Уэвелл прав, считая, что органическая адаптация есть доказательство Божьего замысла и что она не может быть продуктом «слепых», неуправляемых законов, – этот вопрос выходит за рамки нашей книги или, по меньшей мере, может быть отложен на потом, до того времени, когда мы начнем разбирать дебаты о происхождении органической материи и тот вклад, который внес туда Дарвин. Но, даже не перенося раньше времени современность в прошлое, мы, тем не менее, с полным правом можем признать три вещи: 1) адаптация – главное свойство органического мира; 2) у Чемберса вообще не было объяснений на этот счет; и 3) участников полемики оценивали именно с точки зрения критики этого пункта. Можно было бы возразить, что, всецело полагаясь на идеи Бэббиджа, Чемберс меньше всего задумывался о «слепых» законах. Но ответ Уэвелла, что невозможно дважды съесть один и тот же метафизический пирог, он как раз обратил против Лайеля. Действительно, есть или закон (в этом случае он «слепой»), или руководство (в этом случае закон отсутствует). Но сам Чемберс, по-видимому, считал критику, подобную той, которой предавался Уэвелл, вполне законной и разумной, ибо и в «Объяснениях», и в позднейших изданиях «Следов…» он попытался с трех сторон прикрыть себя от критического обстрела.
Во-первых, Чемберс дал ясно понять (что, вероятно, ему бы следовало сделать с самого начала), что он по-прежнему считает: органическая адаптация – каковую он счастлив был бы рассматривать как доказательство наличия Божьего замысла – может быть обусловлена и влиянием неуправляемых законов (1845, с. 134). Во-вторых, он не считает, что в мире так уж много свидетельств подобной адаптации! Никто не решится утверждать, что все те животные, которые населяли различные места, будь то в прошлом или в настоящем, и процветали там, действительно существовали или по-прежнему существуют. Млекопитающие, например, могли бы существовать еще в ту эпоху, когда в недрах Земли формировались залежи угля, но они в то время не существовали (1845, с. 151–152). В любом случае адаптаций не так много, чтобы об этом стоило беспокоиться. И наконец, чтобы утихомирить своих критиков, в последующих изданиях «Следов…» Чемберс дополнил свою теорию (совершенно в духе Ламарка) неким вторичным механизмом, ответственным за адаптации, – «импульсом, связанным с жизненными силами и стремящимся по ходу зарождения жизни модифицировать органические структуры в соответствии с внешними обстоятельствами, такими, как пища, природа ареала обитания и метеорологические условия, – именно это и есть “адаптации” с точки зрения приверженца естественной теологии» (1853, с. 155–156). Возможно, Чемберсу просто повезло, что к этому времени его вера в пятеричную систему несколько подувяла и отошла далеко на задний план, поэтому его новый механизм вряд ли мог нанести ущерб ее совершенству.
Ричард Оуэн вернул всю ситуацию в русло здравомыслия – по крайней мере, в глазах Уэвелла и Седжвика. В 1840-е годы, опираясь на невероятно обширное и глубокое знание анатомии, в частности анатомии позвоночных животных, Оуэн привел к синтезу идеи двух великих французских биологов – Жоржа Кювье и Этьена Жоффруа Сент-Илера. Последний, вероятно, больше известен как сторонник эволюционизма Ламарка, но в памяти поколений он остался как один величайших мыслителей-трансценденталистов (см. Рассел, 1916, с. 102–112; Маклеод, 1965. Относительно взглядов самого Оуэна см. Оуэн, 1846, 1848 и 1849). Кювье, как мы знаем, особо подчеркивал адаптивную природу организмов, являвшуюся неотъемлемой частью его доктрины «условий существования». Жоффруа же, наоборот, подчеркивал единство организмов и связь между ними (Рассел, 1916, с. 52–78). Он считал, что все организмы объединены одним общим планом, и жаждал раскрыть этот план. Оуэн полностью разделял взгляды Кювье на важность адаптации, но при этом чувствовал, что сходства между животными различных видов в группе позвоночных совершенно бесспорны и слишком очевидны, чтобы оставить их без объяснений. Рассмотрим ласт дюгоня, переднюю конечность крота и крыло летучей мыши (см. рис. 13, 14, 15). Эти кости имеют безусловное соответствие между собой. Почему это так?
Рис. 13. Внешняя форма и скелет ласта (грудного плавника) дюгоня (Halicor indicus). Из книги Оуэна «О природе конечностей» (1849).
Рис. 14. Внешняя форма и скелет передней конечности крота (Talpa europaea). Из книги Оуэна «О природе конечностей» (1849).
Рис. 15. Внешняя форма и скелет крыла летучей мыши (Halicor indicus). Из книги Оуэна «О природе конечностей» (1849).
С адаптивной (или телеологической) точки зрения сложное устройство костей крота и дюгоня не имеет никакого разумного объяснения, ибо они не несут никакой функциональной нагрузки (Оуэн, 1849, с. 13–14). Оуэн даже вводит понятие «специальная гомология» для описания соотношений вроде соотношения между ластом, конечностью и крылом, где соотносящиеся элементы, называемые «гомологами» (в противовес «аналогам»), имеют схожие функции при несхожей структуре. Анатомия Кювье, заявляет Оуэн, должно быть, несовершенна, поскольку «попытка объяснить на основе принципов Кювье факты особой гомологии гипотезой полезности этих частей, служащих тем же целям у разных животных, – иначе говоря, те же или соответствующие кости появляются у различных животных потому, что предназначены для выполнения сходных функций, – такая попытка связана с множеством трудностей и наталкивается на множество противоречивых явлений» (Оуэн, 1848, с. 73).
Чтобы уйти от этой дилеммы, Оуэн обратился к трансцендентализму и сочинил ответ вполне в духе Жоффруа Сент-Илера. Для различных групп животных вроде позвоночных он постулировал наличие «архетипов». Подобный архетип – «та основа, которая узаконивает все модификации органа, предназначенного для выполнения особых функций и особых действий у животных, обладающих этим органом» (1849, с. 2–3). Ради удобства ограничив себя позвоночными животными, мы, таким образом, получаем некий план или шаблон для этих животных, так что все они так или иначе предстают как образчики модификаций этого плана, модификаций, возникших в силу особых адаптивных потребностей. Так, если термином «общая гомология» обозначить отношение всего организма к его архетипу, то специальные гомологии могут быть объяснены как две общие гомологии, настолько совпадающие друг с другом, что тем самым устраняется «среднее» понятие – архетип. Следовательно, специальная гомология отражает общую гомологию двух организмов по отношению к одному и тому же архетипу.
Хотя мы никогда не увидим архетип, облеченный плотью, Оуэн, тем не менее, считал, что архетип можно распознать двумя способами. Во-первых, в любой специфической группе типа позвоночных мы можем различить прогрессию от самых примитивных к самым совершенным формам (млекопитающие, а затем человек). Разумеется, это вневременна́я прогрессия, но если говорить о времени, то Оуэн допускает, что первыми были рыбы. Самые примитивные формы к архетипу ближе всего, а высшие вроде человека подвержены сложным адаптивным модификациям и потому отстоят от архетипа дальше всего (Оуэн, 1848, с. 120, 132). Во-вторых, ключ к архетипу дает эмбриология, ибо организмы ближе всего к архетипу в юном возрасте, как это видно по человеку (чьи особые гомологии с рыбами нагляднее всего на стадии эмбрионального развития; Оуэн, 1848, с. 136). Используя эти указания, можно составить себе вполне четкое представление об архетипе, и одним из наиболее триумфальных достижений Оуэна на этом поприще стала реконструкция архетипа позвонка у позвоночных животных – вернее того, что он полагал за таковой (рис. 16).
Рис. 16. Реконструкция архетипа позвонка у позвоночных животных. Из книги Оуэна «О природе конечностей» (1849). Рисунок воспроизведен Расселом в его книге «Форма и функция» (1916).
Обратите внимание на то, что позиция Оуэна включает параллелизм между палеонтологической летописью и индивидуальным развитием. Агасси говорил на эту тему в Глазго, и Оуэн, находившийся среди слушателей, сразу же ухватил эту идею и одобрил ее. Однако обратите внимание и на другое: на то, что позиция Оуэна, с ее упором на архетипы, в большей мере роднит ее с эмбриологией Фон Бэра, чем с любыми науками во вкусе Агасси, и история это подтверждает. Действительно, Оуэн с самого начала одобрил находки и открытия Фон Бэра и воспользовался ими (Осповат, 1976), что заставляет предположить, что, с учетом их совместной акцентировки на базовые типы, на его теории оказали влияние трансцендентальные элементы мысли Фон Бэра, так же как и мысли Жоффруа Сент-Илера (к последним Оуэн был особенно чуток). Однако, на мой взгляд, совершенно несущественно, у кого первого заимствовал Оуэн свой трансцендентализм – у Жоффруа, Бэра или у кого-то другого; важно, что этот трансцендентализм налицо. (Помните: хотя Фон Бэр и опровергал ключевой закон трансценденталистов – закон Меккеля – Серре, – сам он в наиболее важных вопросах оставался трансценденталистом. Поэтому какой-то несообразности в том, что мы приписываем трансцендентализм Оуэна Бэру, нет.)