В следующей главе, где мы рассмотрим природу прогрессионизма Оуэна более внимательно, мы прольем более яркий свет на параллель между палеонтологической летописью и эмбриологией. Здесь же позвольте лишь заметить, что, хотя эмбриология, по мнению Оуэна, и дает ключ к архетипам, сам он был непреклонен в том, что, в случае сомнения, приоритет должен отдаваться взрослой форме. Гомологические отношения «в основном, если не в целом, обусловлены относительным расположением и связью частей и могут существовать независимо от… сходства в развитии» (Оуэн, 1846, с. 174). Источников и последствий этого взгляда мы коснемся чуть позже.
Зайдя так далеко и находясь под несомненным влиянием французского врача и биолога Феликса Вик-д’Азира, Оуэн отважился на следующий шаг и заявил о сходстве между отдельными частями в отдельно взятом организме. Назвав их «гомотипами», Оуэн представил соотношения между ними как одну из «серийных гомологий» (1848, с. 164). У позвоночных животных гомотипом является позвоночник, поэтому практически весь скелет, заявил Оуэн, есть модификация такого архетипичного позвоночника (Оуэн, 1848, с. 81), хотя для некоторых костей, таких, как ушные кости млекопитающих, он допускал наличие особых адаптаций (см. рис. 17 и 18). Оставалось сделать только шаг. Немецко-швейцарский естествоиспытатель-трансценденталист Лоренц Окен в свое время утверждал, что череп позвоночных животных состоит из видоизмененных (модифицированных) костей[14]. Оуэну это утверждение показалось интересным частным выводом из его теории, поэтому он тщательно изучил черепа четырех позвоночных. Более того, каким бы парадоксальным это ни казалось, но он заявил, что «человеческие руки и кисти, по отношению к архетипу позвоночника, являются частями головы – расходящимися придатками реберной или гемальной дуги затылочной части черепа» (1848, с. 133).
Рис. 17. Идеальный типичный позвоночник. Из книги Оуэна «О природе конечностей» (1849).
Рис. 18. Один из типичных позвонков: грудная клетка птицы. Из книги Оуэна «О природе конечностей» (1849).
Вначале давайте рассмотрим эту теорию с точки зрения развития, то есть на онтогенетическом уровне. Оуэн полагал, что в организме есть две движущие силы: одна – сила Жоффруа Сент-Илера (трансцендентальная), а другая – сила Кювье (функциональные элементы его мысли). «В процессе формирования таких [позвоночных] тел… возникает генеральная поляризующая сила, действию которой в общем и целом можно приписать сходство форм, точное воспроизведение частей и признаки единства организации» (1848, с. 171). После этого он добавляет, что «платоновская идея, или специфический организующий принцип, находится в антагонизме с этой генеральной поляризующей силой, которую она подчиняет и формирует, дабы та в крайних случаях могла служить конечной специфической форме» (1848, с. 171).
Поэтому архетип, по-видимому, восходит именно к этой «поляризующей» силе, которая, по словам Оуэна, подразумевает «вегетативное, или неуместное, повторение» тех же элементов (1848, с. 81, 102, 132). Все это звучит слишком размыто, и я подозреваю, что и сам Оуэн не совсем ясно представлял себе это, хотя в целом его идея понятна: некая сила или тенденция, действующая в природе, как органической, так и неорганической, заставляет материю выстраиваться в виде повторяющихся сегментов, и чем ниже эта материя на шкале жизни и существования, тем более действенна и необузданна эта сила (1848, с. 81). О повторяющихся элементах позвоночного столба Оуэн говорит, что они сродни повторам в процессе формирования кристалла (1848, с. 171), и это может служить ключом к происхождению самой идеи, ибо точно такую же концепцию кристаллической поляризации мы находим в «Философии» Уэвелла (1841, 1:331–360).
Второй момент связан с тем, насколько и в какой мере теорию Оуэна можно назвать «платоновской». Оуэн говорит о второй силе, «специфическом организующем принципе», которую он также называет «адаптивной» силой (Оуэн, 1848, с. 108, 132, 172), что она сродни идее Платона. Получается, таким образом, что платонизм Оуэна, которым он так гордился, обязан своим существованием специальным адаптивным модификациям, благодаря которым организм становится представителем какого-то одного, а не другого вида: они как «идеи Платона суть модели или формы, в которые отливается материя и которые регулярно создают то же число и разнообразие видов» (Оуэн, 1848, с. 172). И все же Оуэн иногда довольно путано говорит об архетипах как о платоновских формах: «Это представляет собой архетип… то, что Платон назвал бы “божественной идеей”… на котором выстроен костяной остов всех позвоночных животных» (Оуэн, 1894, 1:388). (Он даже заказал печать для воска, содержащую упоминание об архетипе.) Судя по всему, его платонизм коренится не в специфической форме, а в куда более общем и абстрактном представлении об архетипе. И это прекрасно согласуется с тем, как сам Оуэн трактовал архетип, ибо для него он, как это очевидно, не был осязаемой физической реальностью, не был тем общим единым «предком», каким он был для Дарвина, а был всего лишь некой не от мира сего (и оттого даже более реальной) сущностью.
В некотором смысле все это не столь уж и важно. Если Оуэну хотелось называть себя «платоником», тем самым создавая мешанину понятий и путаницу, то это его личное дело и ничье больше. Однако, поскольку тот же Уэвелл, например, с радостью (и благодарностью) ухватился за оуэновские отсылки к платонизму и поскольку ряд более поздних комментаторов в один голос утверждали, что платонизм – главное препятствие в XIX веке для усвоения органического эволюционизма (Майр, 1964, с. хix – xx; Халл, 1973b), приходится все же признать, что разбор истинной позиции Оуэна становится настоятельной необходимостью. Ясно одно: до тех пор, пока платонизм Оуэна фокусировался на архетипе, он вряд ли мог служить преградой в рамках самого архетипа, хотя и мог помешать переходу от одной архетипичной формы к другой. Сам Оуэн часто указывал, что его архетип позвоночника допускает все типы форм, кроме тех, что действительно существуют, предполагая даже, что некоторые из них могут существовать на других планетах (Оуэн, 1848, с. 102; 1849, с. 83). Предположительно, некоторые из них являются переходными между существующими формами. Но даже если допустить, что платонизм Оуэна фокусировался исключительно на архетипе, все же интересно, какому количеству межархетипных переходов подобный платонизм мог помешать. Оуэн допускал, что усоногие ракообразные (морские уточки, например) на эмбриональной стадии соответствуют архетипу ракообразных, но поскольку их взрослые особи ничем не напоминают ракообразных, то, верный своему принципу, он отказывался классифицировать их как ракообразных (Оуэн, 1855, с. 296–297). Если уж можно менять архетипы в процессе онтогенеза, то же самое наверняка можно делать и в процессе филогенеза.
Поэтому, вероятно, платонизм Оуэна как препятствие на пути эволюционизма был более выгоден там, где речь шла о видовых различиях и акцент делался на адаптациях. В этом смысле платонизм Оуэна выглядит вполне фундаментальным. Разумеется, платоник Оуэн, как того и следовало ожидать, считал взрослые формы более базовыми, чем эмбриональные, и своим отказом классифицировать усоногих как ракообразных он декларировал, что предпочтение должно отдаваться именно этим формам. Взрослый представитель вида, а не его младенческие связи – вот та реальность, с которой необходимо считаться. Трудно сказать, но, возможно, на эволюционные взгляды Оуэна повлиял платонизм, понимаемый именно в этом смысле, хотя связь между платонизмом и адаптациями подразумевает, что любой противник эволюции (или механизмов эволюции), опирающийся на теорию адаптаций, делал бы больший упор не на платонизм, а на естественную теологию и общую проблему того, как к адаптациям могут приводить законы, которые слепы. Но, разумеется, поскольку сам Платон приводил доводы против Божьего замысла, у нас все еще есть основания не отвергать платонизм!
К этому пункту мы еще вернемся в одной из последующих глав. Здесь же позвольте мне рассказать об отношении Оуэна (в середине 1840-х годов) к эволюционизму в целом и к «Следам…» Чемберса в частности. Что касается «Следов…», то в многократно повторяющемся образчике (подлежащем действию «закона вегетативного, или неуместного, повторения»?) Оуэн свел воедино и то, и другое. Анонимному автору «Следов…» он отправил очень дружественное письмо, написав, что прочел книгу с «пользой и удовольствием» (Оуэн, 1894, 1:249), и добавил, что «открытие генеральных вторичных причин, задействованных в производстве организованных существ на этой планете, было бы не только с радостью принято, но и стало бы, вероятно, той главной целью, которую имеют в виду лучшие из наших анатомов и физиологов» (1894, 1:249–50). И не внимал просьбам друзей предать «Следы…» анафеме с трибуны Quaterly Review (1894, 1:254). Однако и Седжвика, и Уэвелла Оуэн снабжал фактами, бьющими по самолюбию автора «Следов…»: например, он удостоверил (специально для Уэвелла) ложность некоторых итоговых рассуждений Чемберса (1894, 1:252–253) – и вполне в духе своего времени заверил Уэвелла, что ни один здравомыслящий человек не станет серьезно относиться к «Следам…», поскольку автор ведет происхождение человека от обезьяны, вместо того чтобы, как сказано в Книге Бытия, признать его творением Бога, созданным по Его образу (неопубликованное письмо к Уэвеллу; архив Уэвелла, Тринити-колледж, Кембридж).
Несмотря на свои заигрывания с платонизмом, Оуэн публично признавал, что происхождение органики имеет, по меньшей мере, вполне естественные причины (Оуэн, 1849, с. 86). И хотя он открыто заявлял, что ему ничего не известно о реальном механизме такого происхождения, он, тем не менее, связывал появление видов с некоторыми прогрессивными элементами в палеонтологической летописи (1849, с. 86). Более того, из его рассуждений по