Следы…», возвещала конец христианству и морали в доме, а это было равнозначно тому, чтобы возвестить всем домашним, что мужчины произошли от обезьян. Не говоря уже о том, что подобное заявление само по себе крайне неприятно, оно к тому же и крайне огорчительно, поскольку женщины по самой своей конституции неспособны отделить в такого рода делах истину от фальши. Поэтому пусть лучше нежный пол рисует и зарисовывает окаменелости, за что тот же Брустер удостоил похвалы некую леди Камминг Гордон из Алтайра (1844, с. 488n). И пусть квалифицированные ученые мужи преследуют «Следы…» с удвоенной энергией, браня книгу за то, что она изгадила их домашний очаг. Поэтому неудивительно, что книгу не просто ругали и бранили, но прямо-таки ненавидели.
Накануне выхода в свет «Происхождения видов»
1840-е годы были годами, тяжелыми для британцев, особенно для тех, кто, подобно Седжвику, был одновременно и искренним христианином, и преданным науке ученым. Но Бог благоволит к бывалому геологу, ослабляя беспощадную силу ветров, пусть хотя бы на время, поэтому со дня публикации в 1850 году фантасмагорической работы Седжвика в ответ на появление «Следов…» и до выхода в свет в 1859 году «Происхождения видов» дебаты по вопросу происхождения органики скорее тихо кипели, нежели страстно бурлили. Научных громов и молний, вроде тех, что метнул Чемберс, больше не было, и жизнь в целом вошла в более или менее спокойное русло (Бриггс, 1973; Кларк, 1963). Но это не значит, что время стояло на месте. Один из поразительных и парадоксальных аспектов дарвиновской революции, на мой взгляд, состоит вот в чем: если в 1844 году размышления Чемберса по поводу эволюции вызвали буквально шквал насмешек и издевательств, то по прошествии каких-то 15 лет Дарвин смог обратить на путь эволюционизма огромное количество людей. Хотя это в немалой степени было обусловлено тем уважением, которое снискал Дарвин своими заслугами и своим вкладом в науку, однако не в меньшей степени успеху Дарвина способствовало и то, что в 1859 году люди были «более готовы» к приятию эволюционизма, чем в 1844-м. И одной из главных причин такой большей готовности был, безусловно, сам Чемберс. При всех своих недостатках «Следы…» значительно ослабили массовую шоковую волну, вызванную эволюционизмом, благодаря чему идею эволюционизма смогли принять некоторые из людей, о которых я расскажу в этой главе.
Наши старые друзья Лайель и Оуэн, как вы помните, разнились в своих взглядах на палеонтологическую летопись, особенно по вопросу ее предполагаемой прогрессивной природы. За прошедшее десятилетие, несмотря на то, что критики Чемберса рьяно опровергали данное им толкование летописи, те же критики, тем не менее, нисколько не сомневались в ее прогрессивном характере, ведущем родословную человека через млекопитающих от примитивных организмов, и даже всячески подчеркивали его. В Британии, в частности, эту тему разрабатывали Седжвик и Миллер, а также, правда, в более ограниченном объеме, Оуэн. Лайель, который 20 годами ранее напрочь отрицал прогрессионизм, став президентом Геологического общества, воспользовался этой благоприятной возможностью и в своей президентской речи в 1851 году предпринял еще одно, последнее усилие пойти против течения и навязать научному сообществу альтернативную, непрогрессивную интерпретацию летописи.
Призвав на помощь все свое мастерство и умение, Лайель еще раз представил веские доказательства того, что органический мир характеризуется неизменяемостью своего состояния, и указал на некоторые несоответствия прогрессивного толкования летописи. Поэтому, заключил он, нет ничего удивительного в том, что самые ранние из известных нам растений очень примитивны, ибо это морские растения, хотя «очень даже вероятно, что силурийская почва, на которой они произрастали, была населена и гораздо более высокоорганизованными растениями» (1851, с. xxxviii). Более того, самыми ранними из известных нам растений являются пальмы, а они относятся к наиболее высокоразвитым растительным организмам. Есть несоответствия и в животном мире. Ссылаясь на стоунфилдские находки, как он это сделал в первом издании «Принципов», Лайель заметил, что среди костей птеродактиля мы находим и птичьи кости, чего нельзя было бы ожидать, если бы прогрессия действительно имела место[15]. Более того, в тех же самых осадочных породах встречаются кости плацентарных и сумчатых млекопитающих, что, опять же, указывает на отклонения в прогрессивной линии. Опираясь на научный авторитет Оуэна, Лайель самодовольно предположил, что наличие подобных организмов, вероятно, подразумевает присутствие и других четвероногих, которые, будучи плотоядными, «мешали развитию численности фасколотериев (Phascolotheres) и амфитериев (Amphitheres), которые, вероятно, как и нынешние четвероногие, тесно связанные с ними, быстро размножались» (1851, с. lxv, цитата из Оуэна, 1846). Лайель также обратил себе на пользу утверждение прогрессионистов, что Cetacea (китообразные) и другие морские млекопитающие появляются лишь в строго определенный период истории, и не раньше, а поскольку в одной из окаменелых раковин был обнаружен китовый паразит, то на основании этого он отодвинул срок появления китов, заявив, что они появились намного раньше, чем то было желательно сторонникам прогрессионизма[16].
Проводя эту атаку на прогрессионизм, Лайель то и дело давал понять, что, даже если не принимать в расчет указанные несоответствия и аномалии, то сама палеонтологическая летопись слишком фрагментарна, чтобы на ее основании можно было делать вывод о правомерности прогрессионизма или поддерживать саму эту идею. Так, он не без успеха предположил, что находки птичьих костей, позволяющие установить, что птицы появились намного раньше, чем то утверждает летопись, стали возможны потому, что самих птиц вместе со скелетами поедали хищники. Короче говоря, выступление было построено так, что на протяжении всей речи вдумчивый читатель находил множество намеков на то, что со времени написания «Принципов» его, Лайеля, опасения, что достоинство и верховенство человека будут попраны, нисколько не уменьшились. Лайель подчеркивал, что прогрессионистская цепочка непосредственно связывает человека с другими организмами, а затем, как и всякий, кто пытается смотреть на проблему с двух сторон, он уверял своих слушателей, что, даже если правомерность прогрессии считать доказанной, это ни в коей мере не угрожает достоинству самого человека (1851, с. xxxix, lxxiii). Хотя Лайель, в отличие от Седжвика, отказывался рассматривать человека как венец Божьего творения, все же отсутствие человеческих останков в ранних пластах он, видимо, считал вполне достаточным доказательством того, что человек – существо сравнительно недавнего происхождения (1851, с. lxxiii, lxxi).
Оуэн был не из тех, кто легко примиряется с расхождением во взглядах, и еще до того, как истек год, он энергично нанес ответный удар. Если Лайель и сделал заявления, подобные только что озвученным, то только потому, что сам он находился под «влиянием тех униформистских взглядов, которыми он руководствуется в своих трудах на поприще науки» (Оуэн, 1851, с. 424). Палеонтологическая летопись в некотором смысле действительно прогрессивна; аномалии, якобы подмеченные Лайелем, – это, на его взгляд, не более чем несущественные отклонения, которым в свое время будет найдена причина; а его указания на существенные пробелы в летописи, якобы создающие трудности для исследователей, нелепы и смехотворны. Например, что дает Лайелю право предполагать, что наземные современники самых ранних растений (а они, к слову сказать, принадлежали к числу морских растений) были высокоорганизованными? С той же долей вероятности это могли быть низкопробные растения, такие как лишайники и мхи (1851, с. 420). В любом случае, ссылка на первые наземные растения здесь неуместна: прогрессионисты считают, что растения в целом мало совместимы с животными и не могут быть сравнимы с ними, а их уровень развития вообще несопоставим с прогрессией животных. Но даже ссылка на растения не поможет Лайелю отстоять свою правоту, ибо даже в растительном мире мы находим ту же прогрессию.
Что касается стоунфилдских находок, то и здесь Оуэн был склонен истолковывать его слова совсем иначе, чем это делал сам Лайель. Птеродактили и им подобные вполне могли контролировать рост популяции млекопитающих, и не было никакой необходимости «призывать на помощь более крупных гипотетических млекопитающих» (Оуэн, 1851, с. 442). Что до китового паразита, якобы найденного в окаменелой ракушке, на основании чего Лайель отодвинул появление китов еще дальше в глубь веков, то здесь сарказм Оуэна достиг такой силы, что создавалось ощущение, что он прямо-таки должен быть благодарен Лайелю за то, что тот выставил себя на всеобщее посмешище. Интерпретацию Лайелем этой находки Оуэн находил крайне неубедительной, поскольку период, которому Лайель приписывал появление своих Cetacea, по части доказательств оказался совершенно бесплодным: окаменелых ископаемых этого периода вообще найдено не было. Еще немного – и Лайель перевернет все с ног на голову (Оуэн, 1851, с. 440). И наконец, Оуэн в пух и прах разбил рассуждения Лайеля насчет фоссилизации птиц. Учитывая темпы, с какими плодятся, размножаются и погибают птицы, было бы безумием предполагать, что они существовали в более ранние времена, но при этом не превратились в окаменелости: «Мы можем только выразить сожаление по поводу того, что философ в лице господина Лайеля был принесен в жертву адвокату» (1851, с. 438). Но при всей его убедительности Оуэн все же сделал одну промашку. Как бы он того ни желал, но он не мог отрицать существования или датировки стоунфилдских млекопитающих. С этим ничего было не сделать, ибо в течение 1850-х годов было найдено множество других останков млекопитающих (Уилсон, 1971). Но, как видно из таблицы, составленной Оуэном в 1860 году и наглядно иллюстрирующей прогрессию развития (рис. 19), стоунфилдские млекопитающие вряд ли могли нанести ущерб самому прогрессионизму – они просто отодвигали еще дальше время появления первых млекопитающих. Как заметил Мерчисон (1854), еще один прогрессионист, в общей схеме стоунфилдские млекопитающие не являются че