м-то особо уж существенным.
Рис. 19. Геологическая таблица из книги Оуэна «Палеонтология» (1861).
Такова была атака в лоб, проведенная Оуэном на позиции Лайеля. Судя по тону приводимых Оуэном доводов, а также исходя из его геологической таблицы, можно подумать, что (с небольшими вариациями) он скорее придерживался того прогрессионизма, который был разработан в 1840-х годах людьми вроде Агасси и Миллера, то есть более или менее линейной прогрессии, ведущей от примитивных организмов к человеку. Но если тщательно проанализировать ответ Оуэна Лайелю (как и его более позднюю работу), мы увидим, что, как бы он ни восхвалял прогрессионистскую ортодоксальность в своем противостоянии Лайелю (вплоть до того, что, опровергая Лайеля, цитировал Седжвика), фактически Оуэн был приверженцем картины, существенно отличавшейся от той, которую предлагали прогрессионисты (в их числе, возможно, и он сам) в 1840-х годах.
Во-первых, прогрессия, предложенная Оуэном вначале и содержавшая несколько побочных отклонений, была далеко не линейной. Идея ответвлений, или отклонений, как сам он их называл, была основной в его картине. Принимая главный эмбриологический постулат Фон Бэра, что в ходе развития мы видим постепенное изменение от общего к частному – каковой сам Фон Бэр считал своим научным открытием, – Оуэн (как и Агасси) вписал в палеонтологическую летопись и эмбриологическое развитие: это «суть принцип, который замечательно иллюстрируется последовательностью животных форм на нашей планете» (Оуэн, 1851, с. 430n). Другими словами, Оуэн полагал, что все организмы имеют в основе архетипичные формы, из которых они произошли, но сразу после этого мы уже видим отклонения, прогрессивную адаптацию и специализацию в направлении отдельных экологических ниш (следствия адаптивной силы). Поэтому не может быть и речи о линейном развитии. Хотя к 1860 году Оуэн, судя по всему, был уже готов принять очередность появления органических форм на Земле в общепринятом порядке (беспозвоночные – рыбы – пресмыкающиеся), все же в своем ответе Лайелю он рисовал в воображении несколько иную картину, где все четыре embranchements сходятся воедино, и даже пресмыкающихся он считал столь же древними, как и рыб (1851, с. 419, 422).
Во-вторых, Оуэн дистанцировался от заявления Миллера (которого придерживался раньше), что в таких группах, как рыбы, никакой последовательности нет. В согласии с эмбриологической летописью, составленной Фон Бэром, и своей собственной теорией архетипов он утверждал, что мы происходим от примитивных рыб и идем к более сложным (развитым) типам. «Палеонтология наглядно демонстрирует, что внутри этого класса наблюдается не только последовательное развитие, но и, что касается их позвоночного скелета, прогрессивное развитие» (1851, с. 426). Возьмем огромные пласты силурийского и девонского периодов. Несмотря на то, что эти пласты исследовали самым тщательнейшим образом, никаких целых окаменелых позвоночников рыб так и не нашли; рыбы со спинным хребтом были найдены лишь в более поздних слоях. Внутри этой группы та же примерно прогрессия наблюдается среди пресмыкающихся, птиц и млекопитающих. И повсеместно это прогрессия от общего к частному, специфическому.
Все это незаметно подводило Оуэна к фундаментальному (хотя, в сущности, им не признаваемому) преобразованию прогрессионизма, прежде понимаемого им как учение о восхождении от простого к сложному, от самого примитивного к самому изощренному – человеку. Хотя статус человека всегда был центром научной мысли Оуэна, теперь он отбросил в сторону антропоцентризм былого прогрессионизма. Больше нет и речи о прогрессии, ведущей к человеку, пусть и отмеченной случайными побочными отклонениями. Отныне отклонение объявляется основой основ, и каждая линия развития должна рассматриваться сама по себе. Человек более не является мерой всех вещей. Мера теперь – та эффективность, с какой организмы специализируются и адаптируются к своим отдельным нишам. Поскольку эффективность зачастую подразумевает сложность и утонченность, то элементы старого прогрессионизма наверняка можно увидеть внутри самих групп и в пограничной области между ними. По сути дела, Оуэн расчистил путь для теории, обращающей особое внимание на адаптивную дивергенцию, признающей постепенное преобразование от примитивных форм к специализированным (а следовательно, рассматривающей адаптацию скорее как процесс, нежели как неизменное, фиксированное состояние) и трактующей палеонтологическую летопись как ведущую исключительно к человеку как ее вершине (Боулер, 1976a).
Каковы бы ни были различия между прогрессионистами, Лайель с его антипрогрессионистской позицией оказался в меньшинстве. Однако некоторые его все же поддерживали, какие бы мотивы ими при этом ни двигали – пролайелевские или антиоуэновские. Но мы сможем пролить более яркий свет на этот вопрос, введя в наше повествование двух незнакомцев, стоявших на стороне Лайеля.
Дж. Д. Гукер и T. Г. Гексли – вот те двое, кому суждено было стать, не в пример всем прочим, главными защитниками Дарвина и его теории. Давайте вкратце рассмотрим их научную карьеру до 1859 года и посмотрим, каким образом их труды помогли подготовить путь для эволюционизма.
Джозеф Долтон Гукер (1817–1911) был прямо-таки рожден для научной порфиры (Л. Гексли, 1918). Его отец, Уильям Джексон Гукер, был одним из ведущих британских ботаников, став сначала профессором королевской кафедры ботаники в Глазго, а затем получив должность директора ботанического сада в Кью, которую он успешно занимал в течение 25 лет. Джозеф Гукер получил медицинское образование, но свою карьеру начинал как ученый-натуралист на борту корабля «Эребус», с 1839 по 1843 год бороздившего воды Австралии и Антарктики. По возвращении в Англию Гукер приступил к анализу и публикации результатов собранной им обширной ботанической коллекции. На то, чтобы описать и систематизировать флору Антарктики, Новой Зеландии и Тасмании, ушло 15 лет. Гукер путешествовал всю свою долгую жизнь; к числу его наиболее авантюрных путешествий относится поездка на полуостров Индостан (1848–1851), во время которой он совершил путешествие по Гималаям и первым посетил отдаленные области Тибета и Непала, в которые прочие европейцы проникли только в следующем столетии.
В 1855 году Гукер, чьи научные таланты и достижения ни у кого не вызывали сомнений, был назначен ассистентом своего отца в Кью и после смерти последнего десять лет спустя стал директором. Поскольку Гукер вырос в Шотландии, у него не было возможности обзавестись связями в научном сообществе через английские университеты. Но его отца связывала с представителями этого сообщества, особенно с Лайелем и Генслоу, крепкая дружба, и далеко не случайно Гукер в конце концов женился на дочери последнего. Вскоре после плавания на «Эребусе» он близко сошелся и подружился с Чарльзом Дарвином, и в 1844 году тот первый открыл ему великую тайну естественного отбора, хотя Гукер на тот момент еще не был сторонником эволюционизма. Чтобы довершить его портрет, добавим, что Гукер был страшным трудоголиком, что несколько обуздывало его вспыльчивый, взрывной характер, но при этом всегда оставался преданным, искренним и любящим другом.
Хотя Томас Генри Гексли (1825–1895) происходил из куда более скромной, чем Гукер, среды, в наиболее важных аспектах их карьера на ранних этапах шла параллельно (Л. Гексли, 1900). Перебиваясь скромной стипендией, Гексли все силы отдавал учебе и зарекомендовал себя как блестящий медик, особенно в период врачебной практики, которую он проходил в больнице Чаринг-Кросс. После учебы он записался в военно-морской флот и был назначен судовым врачом на корабль «Рэттлснейк», как раз готовившийся отплыть в южные моря. 1846–1850 годы он провел в плавании и за это время заложил основы будущей успешной карьеры в области сравнительной анатомии. В частности, он изучал организмы, живущие у поверхности морей, – гидрозои, оболочники и моллюски – и написал несколько работ о них. Организмы эти очень нежные, писал он, и должным образом изучить их можно лишь там, где они встречаются (Уинзор, 1976).
Покинув Англию никому не известным морским офицером, Гексли вернулся на родину именитым ученым, ибо опубликованные работы снискали ему повсеместную славу. Однако слава славой, но богаче он от этого не стал, и вопрос нехватки денег остро стоял перед ним вплоть до 1854 года, когда он получил должность преподавателя естественной истории в Королевском горнотехническом училище, а в 1855-м – должность естествоиспытателя в государственном ведомстве, руководившем изысканиями в области геологии. Отныне жизнь Гексли стала напоминать одну из рождественских сказок в духе Диккенса, столь обожаемых британцами викторианской эпохи. Ни хроническое несварение желудка, ни приступы отчаянной депрессии, изводившие его всю жизнь, нисколько не ослабили его энергии и самоуверенности, а они-то как раз и сделали его знаменитой личностью, ибо викторианская Британия – то место, где британцы, как никогда до этого или после, были деятельны, энергичны и непоколебимо уверены в себе. Так или иначе, но к концу 1850-х годов Гексли достиг вершин профессионализма.
Честно признаюсь: лично я не испытываю к Гексли ни теплых чувств, ни симпатии, хотя он если не во всех, то в существенных отношениях был прекрасным человеком. Но при всех его замечательных качествах, таких как надежность и преданность в дружбе, ему не хватало великодушия по отношению к оппонентам. Он стремился не просто одолеть противную сторону, но ниспровергнуть ее моральные и интеллектуальные устои и принципы. После выхода в свет «Происхождения видов» он не раз будет демонстрировать эти свои качества, в чем мы вскоре и сами убедимся, хотя и на протяжении 1850-х годов он тоже проявлял их в полной мере. Не исключено, что склонность Гексли превращать обычный диспут в ссору и личную разборку служит признаком внутренней неуверенности – отпрыск из небогатой семьи, получающий стипендию и всеми силами пытающийся доказать, что он лучше ближнего своего. Подобная внешняя самоуверенность, прикрывающая внутреннюю неуверенность в себе, – характерная черта многих представителей викторианской эпохи середины XIX века (Хоутон, 1957), и я подозреваю, что Гексли (подобно Уэвеллу, но в меньшей степени) был образчиком именно такого рода. Обладая яркой личностью, он был лишен врожденной веры в свои достоинство и значимость, свойственные аристократам вроде Дарвина, и это отличие между ними, вероятно, отражало разницу их финансового положения. Но какие бы чувства кто ни испытывал по отношению к Гексли, никто бы не стал отрицать, что он был не только душой компании, но и первоклассным оратором, наделенным великолепным языковым чутьем, и человеком, самой судьбой предназначенным возглавлять скучные, но необходимые заседания ученого комитета, – прекрасный потенциал для должности декана колледжа, каковым он в конце концов и стал.