Хотя к концу десятилетия Гукер и Гексли еще не стали эволюционистами, они являли собой неоспоримое доказательство того, что научное сообщество неумолимо двигалось в сторону эволюционизма. «Вводный очерк» Гукера вышел из печати в 1853 году, в самом начале его исследований флоры Новой Зеландии. При написании этой работы им двигало желание объяснить как можно подробней и убедительней, почему он не эволюционист, ибо вопрос происхождения органики его будоражил не менее других, и он просто не мог взять и отвергнуть его, не дав соответствующего объяснения. Но вначале он осторожно указал на то, что его антиэволюционизм методологичен по самой своей сути, и первое, что от него требуется, – привнести в его специфическое описание дух постоянства и неизменности. Он признает, заявил он, что невозможно решить проблему происхождения органики, рассматривая флору одной лишь Новой Зеландии, заметив при этом, что если он и высказывает свои взгляды, то отнюдь не с «намерением, чтобы их истолковывали как отрытое признание и приятие какого-то устоявшегося и неизменного мнения на мой счет» (Гукер, 1853, с. vii). К счастью, он перечисляет взгляды, альтернативные его позиции, а затем приводит обычный перечень причин, якобы опровергающих возможность преобразования организмов: трудность или даже невозможность создавать специфические изменения искусственным путем, отсутствие существенных изменений, когда организмы попадают в иной климат, и так далее.
При всем своем антиэволюционизме Гукер, однако, приводит факты и интерпретации, которые нисколько не осложняют жизнь эволюционисту, а наоборот, служат ему даже на руку. Говоря современным таксономичным языком, Гукер скорее «объединитель», нежели «раскольник» (1853, с. xiii), то есть он больше склонен «втискивать» различные популяции сходных организмов в те же самые, а не в другие виды. Другими словами, Гукер в высшей степени терпимо относится к внутривидовым вариациям, а это как раз то, что нужно для постулирования теории эволюции, зависящей от всевозможных вариаций, происходящих в популяциях. Это во-первых. Во-вторых, в пику самому себе, то есть в противовес тому, что он сам говорил раньше, Гукер заявляет, что популяция, изолированная от «родителя» (основного вида) в силу особого местоположения (например, на острове), под влиянием новых условий может измениться до такой степени, что очень трудно будет установить ее происхождение от основного вида. Более того, «чтобы связать между собой этих разъединенных представителей – это требует подчас неимоверных усилий и напряженного труда [хотя такое возможно], ибо индивидуумы таковых рас часто сохраняют свой характер, даже несмотря на то, что подвергались воздействию иной среды многие годы» (1853, с. xv). В-третьих, опыты в Кью, указывает Гукер, свидетельствуют о том, что «растения из различных климатических зон и различных частей мира при их переносе из одних в другие могут ассимилироваться в новых условиях и выжить» (1853, с. xvi). Тем самым он делает упор на ту идею, что совсем не обязательно, будто организмы расселялись по поверхности земного шара естественным образом, и что каждый организм подразумевает акт творения в силу наличия у него особых адаптаций, необходимых для выживания в данном месте.
В-четвертых, отдельные острова, говорит Гукер, несмотря на сходство климатических и прочих условий, населены своими, особыми видами (1853, с. хх). Хотя он не говорит ничего определенного, однако факт географического распространения видов трудно объяснить с позиции теории особого творения (мол, они специально были созданы именно в этом месте), зато он пришелся бы по душе эволюционисту. В-пятых, отдавая должное размышлениям таких известных униформистов, как Чарльз Лайель и Чарльз Дарвин, но рискнув пойти еще дальше, Гукер заявляет, что, хотя мы и не можем объяснить известными нам методами, почему растения распределены по поверхности Земли именно так, как они распределены, однако это легко понять, если предположить существование в древности обширных земель и материков, регулярно (то есть актуалистично – в согласии с униформистами, а не катастрофистами) исчезавших под действием геологических процессов (1853, с. xxvi; Дарвин находил вполне удовлетворительными существующие методы переноса и расселения растений, и Гукер впоследствии с ним согласился). И наконец, Гукер косвенным образом намекнул если и не на трансмутационное происхождение видов, то, по крайней мере, на естественное, продолжающееся и поныне. Указав, что именно это может служить причиной вымирания и исчезновения отдельных видов, он предлагает, чтобы «исходя из заданных предпосылок наблюдатель сам сделал надлежащие выводы» (1853, с. xxvi).
Имея таких друзей, как Гукер, креационистам не потребовались бы враги. Но хотя Гукер в то время уже имел вполне конкретное представление о теории Дарвина, он все же не был эволюционистом. Действительно, поддерживая Лайеля, он подверг острой критике прогрессию ископаемых растений (Гукер, 1856). Эта путаница, характерная для его очерка, отражала путаницу и неразбериху, царившие в умах многих ученых того времени, особенно тех, кто интересовался проблемой географического распространения видов.
Гексли тоже присоединил свой голос к хору голосов, поющих анафему эволюционизму, выступив в 1853 году с нападками на «Следы…» Чемберса («Плод грубого чувства, воздействующий на грубый ум»; 1854, с. 425). Но нас сейчас больше интересуют исследования Гексли в области сравнительной анатомии, интересуют в той мере, в какой они противоречат теории архетипов Оуэна и в какой они могут быть полезны на практике в качестве орудия против оной. Поверхностные намеки на это содержатся уже в речи, которую Гексли произнес в Королевском институте в 1854 году (Гексли, 1851–1854), однако главную свою вылазку в сравнительную анатомию позвоночных он совершил в 1858 году в своей крунианской лекции, прочитанной в Королевском обществе (Гексли, 1857–1859). Взяв в качестве исходной темы череп животного, Гексли начал развивать ее по двум направлениям, поставив два вопроса. Первый: «Все ли черепа позвоночных животных созданы по тому же плану?» И второй: «Идентичен ли этот план (исходя из предположения, что он существует) плану, по которому создан позвоночный столб?» (Гексли, 1:857–859, 1:540). Опираясь на сравнение скелетов взрослых особей и на сравнение соотношений в их развитии, он рассматривает последовательно черепа овцы, птицы, черепахи и карпа и на первый вопрос отвечает решительным «да». На второй же вопрос, вновь рассматривая феномены развития, он отвечает столь же решительным «нет». Предполагаемый изоморфизм между костями черепа и костями позвоночника просто-напросто не существует.
Сами по себе умозаключения, к которым пришел Гексли, были необычайно важны и для эволюции, и для дебатов, ведшихся вокруг нее, хотя в полную силу они дали знать о себе значительно позже. Они защищали и подтверждали те аспекты теории архетипов Оуэна, которые эволюционист вроде Дарвина хотел бы сохранить, и отвергали те аспекты, которые тот же эволюционист счел бы неуместными или даже нежелательными. Пользуясь терминологией Оуэна, Гексли подтвердил наличие «специальной гомологии» между костями различных организмов – первое, за что ухватился бы эволюционист как за доказательство существования общего предка. «Серийную гомологию» между костями того же тела Гексли отверг как ложную, точно так же как отверг гомологию между всеми костями тела (где кости рассматриваются как модификации позвоночника) как нечто в лучшем случае необъяснимое или объяснимое только с позиции дарвиновского эволюционизма. (Возможно, эволюционист признал бы наличие некоторой серийной гомологии и даже изначально предугадал бы ее.) И наконец, Гексли указал, что изучать сравнительную анатомию, учитывая при этом «общую гомологию», – дело бессмысленное: любые привязки организма к его предполагаемому трансцендентальному архетипу следует полностью отбросить. Опять же, это утверждение благоприятствует натуралистической эволюционной теории, хотя ничто из того, о чем говорил Гексли, не мешает истолковывать архетип (или нечто сродни ему) не как форму Платона, а как ее предтечу.
В некотором смысле научное значение лекции Гексли заключается даже не в том, что она поддерживает некую позицию, а в том, что она критикует теорию архетипов Оуэна. Теория черепов – это не просто довесок к позиции Оуэна; она прямо выводится из самой ее сути. Таким образом, Гексли еще до Дарвина пытался если не принизить, то свести к нулю самый изощренный и в целом одобряемый всей научной Британией анализ исключительной природы организмов. Но сделать правильные выводы Гексли сумел, лишь взяв на вооружение методологическое правило, которое (по крайней мере, в контексте его лекции) оставалось безосновательным, – что ключ к гомологии следует искать скорее в развитии, нежели в формах взрослых особей. Предположительно это правило Гексли заимствовал у немецких эмбриологов [он приводит их имена (1857–1859, 1:541)], и сам он был одним из немногих англичан, которые могли читать по-немецки (в одном из своих писем он признает, что большое влияние на него оказал Фон Бэр; Л. Гексли, 1900, 1:175). Впрочем, возможно также, что он черпал вдохновение и в новой, активно развивавшейся в то время науке, такой как лингвистика, успешно прослеживавшей связи между происхождением слов и их корнями.
Но несмотря на хитроумный подход Гексли сторонники теории архетипов Оуэна могли бы возразить, что на этом основании нельзя принижать значение форм взрослых особей. Действительно, платоник мог бы заявить, что именно эти формы – истинное отражение реальности; да и сам Оуэн заявлял, что он платоник, и постоянно утверждал, что предпочтение должно отдаваться именно этим формам. Я не отрицаю того, что неэволюционист предпочел бы отталкиваться от эмбриологических гомологий, а не от связей между взрослыми особями, как это делал Фон Бэр. Но даже при наличии возможности обосновать такую процедуру, признав, например, что вот эта классификация содержит гораздо меньше отклонений и указывает на более субтильные связи, сам Гексли не предложил никаких обоснований. Более того, платоник, возможно, признал бы, что преимущества, получаемые при работе с эмбриологической гомологией, не перевешивают опасности от игнорирования более глубокой онтологической реальности, раскрываемой взрослыми формами. Когда мы перейдем к рассмотрению разногласий, возникших между Оуэном и Дарвином по вопросу классификации усоногих, я выскажу предположение (и обосную его), что все ходы Оуэна были обусловлены именно платонизмом. Есть подозрение, что Гексли пришел к выводам, утешительным для научных оппонентов Оуэна, главным образом потому, что он выбрал правильные методологические правила, но лекция Гексли заключает в себе гораздо больше, чем расхождение в научных утверждениях. Помимо этого есть еще персональная сторона дела, дающая различные ответвления, весьма важные для нашего повествования.