Когда молодой Гексли вернулся в Англию, Оуэн – к этому времени самый именитый из английских биологов – принял самое дружеское участие в его судьбе, исхлопотав ему повышенное пособие, выдаваемое офицерам, оставившим службу в военно-морском флоте (Л. Гексли, 1900, 1:65, 103). Но Гексли не принял этой дружбы и практически с первых шагов начал травить старика Оуэна, пытаясь при каждом удобном случае сделать его научным посмешищем. Несмотря на дружелюбие, с которым он с самого начала относился к Гексли, сам по себе Оуэн был не таким уж и приятным человеком, и прошло не так уж много времени с момента прибытия Гексли в Лондон, как Оуэн почувствовал, что тот угрожает его успешной научной карьере и продвижению, причем настолько, что попытался воспрепятствовать публикации его работ (Л. Гексли, 1900, 1:105). Но Гексли был не робкого десятка и тоже дал понять, что у него характер еще тот. Его критика «Следов…», например, в такой же мере была атакой на Оуэна, как и на Чемберса. Притворившись, что понятия не имеет о том, кто именно ответил Лайелю, – хотя прекрасно знал, что это был Оуэн (1900, 1:101), – Гексли умышленно привел в своем обозрении ответ Оуэна, связав его прогрессионизм с прогрессионизмом Чемберса тем, что специально упомянул о «нелепой классификации» растений у обоих, и процитировав в пылу опровержения прежние высказывания Оуэна о продвинутой природе ранних форм (Гексли, 1854, с. 7). Бесспорно, что Гексли в порядке осторожности не мешало бы проявить чуть больше благоразумия, ибо Оуэн был не единственным из ученых, у кого в шкафу хранились научные скелеты: в начале 1850-х годов Гексли и сам только-только завершил любовную связь с пятеричной системой Маклея (Уинсор, 1976).
Травля Оуэна со стороны Гексли продолжалась на протяжении всего десятилетия. В 1855 году он обозвал классификацию радиальных животных, созданную Оуэном, «одним из самых ретроградных шагов, сделанных с тех пор, как зоология стала наукой» (Гексли, 1856, с. 484), а в 1858-м разбил в пух и прах взгляды Оуэна на партеногенез, выступив с их опровержением перед Королевским институтом и Линнеевским обществом (Гексли, 1858). И, наконец, теперь пришел черед крунианской лекции. К этому времени размолвка между ними достигла такой степени, что переросла в ссору, что отражено в соответствующем протоколе Королевского горнотехнического училища. Оуэн, приходящий лектор, пристрастился величать себя «профессором», что Гексли расценивал как пренебрежение к его собственному статусу (Л. Гексли, 1900, 1:153). Поэтому Гексли воспользовался этой благоприятной возможностью, то есть крунианской лекцией, чтобы не только отвергнуть идеи Оуэна, но и лично атаковать его, причем довольно безжалостно, что он и сделал в великосветской манере Уильяма Уэвелла, ни разу не упомянув имени Оуэна. В частности, он упомянул о «позднейших авторах, пишущих о теории черепов, писателях, освещающих эту проблему с реакционных и даже ретроградных позиций и вносящих неясность и путаницу в то, что еще 20 лет тому назад было простым и ясным» (Гексли, 1857–1859, 1:542). Слово «архетип», по его мнению, «фундаментально противоположно духу современной науки» (1:571). А оппоненты (то есть Оуэн) пытаются, по его словам, «привнести в биологию фразеологию и мышление устарелого и схоластического реализма» (1:585). Короче говоря, Гексли обошелся с идеями Оуэна так, что тот просто не мог не обидеться, что он и сделал.
Мы видим здесь как бы публичное узаконение того раскола между Оуэном и Гексли, который развел этих двух человек и все, за что они ратовали, по разные стороны баррикад (Маклеод, 1965). На политическом уровне, например, Оуэн в 1860 году намеренно поддержал второго из двух кандидатов на должность профессора анатомии в Оксфордском университете только потому, что Гексли поддерживал первого[17]. На научном уровне Оуэн был обречен противостоять Гексли, и если Гексли суждено было поддержать Дарвина, то так тому и быть. В силу этих причин Оуэн занял позицию, прямо противоположную дарвинизму, хотя, возможно, это не вполне соответствовало его истинным чувствам. А поскольку Гексли и его сын пережили Оуэна и именно они писали историю дарвинизма, то и Оуэна они изобразили как более ярого оппозиционера, чем он был на деле[18].
Я далек от предположения, что только макиавеллевский дух Гексли толкнул Оуэна на стезю противодействия дарвинизму, к которой сам он, возможно, не чувствовал особой привязанности. Нет, у Оуэна были как религиозные, так и научные причины отвергнуть или, по меньшей мере, переиначить все то, что посягало на величие человека и конечные причины (а Дарвин как раз посягал). Кроме того, Оуэн был самолюбив и крайне щепетилен в отношении своего права выступать – безо всяких поощрений и указок с чьей-либо стороны – против умозрительной теории, подобной дарвиновской, которая, с его точки зрения, опрокидывала все здравые суждения и уводила прочь от верных теорий – его собственных, разумеется. Но столкновение между Гексли и Оуэном, кульминационной точкой которого стала крунианская лекция Гексли, привело скорее не к естественной, а к искусственной оппозиции дарвинизму, которую сами дарвинисты, особенно Гексли, изображали как куда более грозную и непримиримую, чем она была на самом деле. В конце концов именно Оуэн написал вполне дружелюбный отзыв на работу Чемберса (он даже похвалил книгу!), и в 1860 году, когда он писал рецензию на «Следы…», он никоим образом не отрицал эволюционизм. Практически вплоть до 1853 года – а именно в этом году Гексли начал свою атаку на Оуэна, и в этом же году произошло сближение Дарвина с Гексли – отношения между Дарвином и Оуэном были довольно теплыми (Дарвин и Сьюард, 1903, 1:75). Более того, первая публичная реакция со стороны Оуэна на дарвиновские идеи (и, видимо, вообще самая первая из подобных реакций) носила скорее защитительный характер и уж ни в коей мере не была враждебной (Оуэн, 1858а, с. xci-xciii). Но это было еще до того, как Гексли решительно встал на сторону Дарвина.
Короче говоря, столкновение между Оуэном и Гексли способствовало не столько принятию идей Дарвина, сколько созданию оппозиции, направленной против этих идей, – оппозиции, над которой сами дарвинисты (поскольку ее питала ненависть, а не здравое научное обоснование) иронически подтрунивали.
В 1850-е годы философия науки не была отмечена никакими особыми радикальными новшествами, как и не выказывала тенденции к синтезу. Но, как и в сфере науки, мы видим, что и она тоже готовила почву для дарвиновского эволюционизма, причем готовили ее как те, кто чуть позже восторженно приветствовал теорию Дарвина, так и те, кто был настроен менее восторженно. В основном снова и снова повторялась и рассматривалась с разных сторон все та же идея, что Вселенная, включая и человека, управляется законами – незыблемая природная регулярность. Хотя никому не возбранялось ратовать за нерушимый закон и при этом отрицать органическую эволюцию, мы видим, однако, что именно обращение к закону было самым веским фактором на службе эволюции. Нет нужды говорить (ибо это подразумевается само собой), что пока человек подается как субъект, подчиняющийся законам, все доводы против эволюционизма, основанные на особенностях последнего, мало что значат. Основным фактором в распространении и приятии идеи нерушимых законов, даже в применении к человеку, стала, несомненно, пользовавшаяся большой популярностью и повсеместно обсуждаемая книга Джона Стюарта Милля «Система логики», опубликованная в 1843 году. Милль, в отличие от Гершеля и Уэвелла, не был ученым-практиком, поэтому его труд не передает всей насущности и безотлагательности философских проблем, поднимаемых наукой, да и сам Милль признает, что в отношении науки он многое заимствовал из «Истории индуктивных наук» Уэвелла (Милль, 1873, с. 145–146). Опять же, в отличие от Гершеля и Уэвелла, которые обращались к философии, чтобы понять науку, Милль поступал ровно наоборот: он через науку пытался понять философию. Хотя Милль был, безусловно, более великим философом, чем те же Гершель и Уэвелл, но последние непосредственно обращались к научному сообществу, чего Милль не делал. Возможно, именно поэтому он играет в нашем повествовании не столь важную роль, как другие (не говоря уже о том, что он не публиковался вплоть до 1843 года, когда, с точки зрения Дарвина, уже произошли наиболее важные сдвиги в науке). И все же не следует преуменьшать, а тем более отрицать значение Милля и то влияние, которое он оказал на общественное мнение. К концу 1850-х годов его «Логику» студенты Оксфорда использовали в качестве учебника, черпая оттуда не только сведения о самых известных методах познания реальности, но и приобщаясь к знанию о том, что всем управляет универсальный закон причины и следствия и что «закон гласит: в основе каждого явления лежит какой-нибудь закон» (Милль, 1872, 1:376). Более того, Милль со своими вопросами вклинивался даже в область общественных наук. Спрашивая: «Подчиняются ли действия и поступки человеческих существ, как и все прочие природные явления, неизменным законам?» (1872, т. 2, кн. 4), Милль уверял читателей, что так оно и есть.
Но Милль был не одинок в своем желании исследовать соподчиненность человека и закона. Хотя Седжвик резко отрицательно, вплоть до отвращения, относился к открытиям Кетле, на которые ссылается Чемберс (речь идет о статистических закономерностях среди людей), и делал это на том-де основании, что такие закономерности нельзя считать настоящими законами, в своем обзоре трудов Кетле Гершель (1850, с. 17) отнесся к этим открытиям очень даже благожелательно. Подобные статистические закономерности, уверяет он, раскрывают «тенденции, реализующиеся через возможности», а они, в свою очередь, указывают на управляемые законом причины, которые в настоящий момент нам неведомы. Ссылаясь на открытия Кетле, касающиеся статистических данных, описывающих жизнедеятельность человечества, – численное соотношение между рождениями мужчин и женщин, между незаконными и законными рождениями, между мертворожденными и живорожденными, количество браков к общей численности населения, количество первых и вторых браков, браков вдов и холостяков, браков вдовцов и старых дев, и так далее, и так далее, – Гершель пришел к довольно неутешительному выводу, что если брать «в общей массе, с учетом физических и моральных законов его существования, то хваленая свобода человека исчезает» (1850, с. 22). Человек в не меньшей степени, чем все другое, тоже подчиняется законам. (Можно, конечно, воспользоваться указанием критиков Чемберса и заявить, что подвластность человека закону ничего не доказывает и не раскрывает тайн его происхождения. Именно такова, без сомнения, была позиция Гершеля. Но, как мы уже убедились по ходу повествования, утверждение, что явления управляются законами, вводит в искушение, заставляя предполагать, что они и порождены законами.)