Принципы психологии», в которых он прилагает идею эволюционизма не только к человеку как существу физическому, но и к человеку как существу психическому. И наконец, в 1857 году в своей работе «Прогресс: его законы и причины»[23] Спенсер начинает сводить все воедино, утверждая единый эволюционный взгляд на мир, ибо в неорганическом, органическом и чисто человеческом мирах мы видим проявление одних и тех же структур и закономерностей. В частности, мы видим не что иное, как прогресс, там, где относительно гомогенные начинания преобразуются в относительно гетерогенные результаты. По воле случая феноменальный закон Спенсер объясняет следующим образом: «Каждая действующая сила порождает одно и более изменений; каждая причина порождает одно и более следствий» (Спенсер, 1857, 1:32). Связь между причиной и следствием для него совершенно очевидна: все начинается с одной или нескольких причин, они множатся, и таким образом гомогенность перерастает в гетерогенность. Эта идея перехода от общего к частному, специализированному, сильно напоминает теории Фон Бэра, и хотя сам Спенсер полагал, что идею, сходную с этой, он ухватил даже раньше, он, тем не менее, отдавал должное и Бэру. В 1851 году в учебнике Карпентера он прочел об эмбриологических находках Фон Бэра (Спенсер, 1904). И хотя по одному пункту он осторожно заметил, что не пытается связать напрямую подобный прогресс с телеологической целью человеческого счастья (1857, 1:2), он, тем не менее, уже был готов заявить о ней как о «полезной необходимости» (1857, 1:58). Поэтому, показывая развитие человеческих обществ, Спенсер начинает с гомогенных групп дикарей и заканчивает неким высшим общественным устройством, которое, при всей его гетерогенности, очень сильно напоминает Британию XIX века. Он заходит настолько далеко, что недвусмысленно заявляет: «По принципу доведения раздельных функций до бо́льших совершенства и полноты, это особенно наглядно проявляется в том, что английский язык превосходит все другие» (1857, 1:17). Несмотря на протесты Спенсера, его прогресс необратимо пошел в прежнем, ура-патриотичном направлении, поскольку «цивилизованные европейцы ушли гораздо дальше от позвоночного архетипа, чем дикари» (1857, 1:50).
И наконец, стоит упомянуть о работе (эссе), которую Спенсер опубликовал несколькими годами раньше, в 1852 году. Она называется «Теория народонаселения, выведенная из общего закона плодовитости животных». В нем Спенсер рассматривает утверждение Мальтуса о неуклонном росте народонаселения, в частности его мрачные выводы о почти неизбежной борьбе людей за существование. Такой оптимист, как Спенсер (1852b), видевший повсюду «неотъемлемую тенденцию устремленности к благу» и «сущностные благодеяния в действии», воспринимал доктрину, подобную этой, скорее как вызов, а не опровержение, тем более что в политическом отношении он был поборником экономики laissez-faire (невмешательства со стороны властей) с ее основным упором на то, что человеческое счастье прирастает самим человеком и что государство со своими естественными законами политической экономики вообще не должно сюда вмешиваться.
Подходя в проблеме, поднятой Мальтусом, Спенсер заявляет, что способность поддержания и сохранения индивидуальной жизни обратно пропорциональна способности к воспроизводству (1852b, с. 498). Хотя, как хорошо известно, это утверждение априорно, Спенсер все же считает благоразумным найти для него полновесное эмпирическое оправдание. Очевидно, все вращается вокруг того обстоятельства, что силы, вложенные в воспроизведение потомства, берутся или, точнее, изымаются у самого индивидуума. Например, чрезмерная выработка сперматозоидов часто сопряжена у мужчин с головной болью и «влечет за собой отупение; в случае если это расстройство не будет устранено, это может привести к слабоумию, а иногда и к безумию» (1852b, с. 493). Хотя это больше того, что можно ожидать от холостяка викторианской эпохи, чуть позже мы увидим, что этот ход размышлений оказал влияние и на Дарвина, ибо утверждение Спенсера непосредственно вытекает из его убеждения (разделяемого Дарвином), что в производстве зародышевых клеток участвует все тело, особенно мозг, а не только половые клетки. Правда, Спенсер не идет дальше, а вполне удовлетворяется тем, что строит свои доводы на сходстве химического состава сперматозоидов и мозга.
Далее Спенсер указывает на очевидную связь между физиологической и социальной эволюцией человечества. У представителей продвинутых цивилизаций, говорит он, в частности у англичан, мозг намного больше, чем у дикарей. Как такое возможно и почему? Несомненно, причина этого – рост народонаселения. Англия обладает меньшими ресурсами, чем места обитания дикарей, и чтобы завладеть этими ресурсами, нужно приложить усилие; следовательно, предыдущие поколения англичан, сражаясь за «место под солнцем» среди растущего населения, напрягали свои умственные способности и нравственное чувство в гораздо большей мере, чем другие; в конце концов это привело к расширению и ума, и нравственности, и таким образом путем наследования приобретенных характеристик (в полном соответствии с Ламарком) англичане сумели развиться до более высокой формы.
Для ровного счета Спенсер пускается в размышления, предвосхищающие естественный отбор: «Человечество, в свою очередь, более или менее тоже подчиняется описанной дисциплине…, но выживают в конце концов только те, кто действительно развивается» (1852b, с. 499). Следовательно, «в среднем получается, что преждевременно выбракованными должны оказаться те, у кого способность самосохранения наименьшая; отсюда с неизбежностью следует, что оставшиеся, на ком лежит обязанность продолжить расу, – это те, у кого способность самосохранения наибольшая, – избранники своего поколения» (1852b, с. 500). И, доказывая, что он викторианец не только в вопросах пола, Спенсер приводит в качестве наихудшего примера ирландцев, которые так и не сумели развиться.
Отсюда следует вполне очевидный вывод: по мере того как мы прогрессируем и восходим вверх по эволюционной лестнице, наша способность к воспроизводству падает, и в конце концов мы достигаем равновесия, обусловленного чем угодно, но только не отходом от мальтузианства. После того как культура и ум будут доведены до высшей точки, а «все процессы удовлетворения человеческих потребностей – до высшего совершенства», «рост народонаселения… должен мало-помалу сойти на нет» (1852b, с. 501). Короче говоря, с приходом Homo britannicus эволюция, по мнению Спенсера, достигает своей высшей кульминации.
И завершим мы наш обзор Баденом Поуэллом. В конце 1840-х годов Баден Поуэлл уже был эволюционистом, но публично о своей позиции он заявил в 1855-м. Пожалуй, звание англиканского богослова и чин оксфордского профессора имели куда больший вес в этом деле, чем все, что он написал, ибо его работы, в сущности, не содержали ничего такого, о чем бы не было уже сказано прежде. Признав, что «Следы…» буквально «изрешечены» проблемами, Поуэлл, тем не менее, открыто поддержал центральное послание книги – трансмутационизм. Более того, он даже не скрывал, почему его поддерживает. Бог, творя мироздание – и мы должны это признать, – действует как производственник, опираясь на незыблемые законы собственного производства, и Поуэлл где только можно отдает должное этому Богу-производственнику: «Как машинное производство тканей свидетельствует о более высоком уровне разума, чем производство ручное или мануфактурное, точно так же и мир, развивающийся под действием целой череды надлежаще выстроенных физических причин, более свидетельствует о Высшем разуме, чем тот, в структуре которого мы не можем выявить признаки подобного прогрессивного действа» (Поуэлл, 1855, с. 272).
Безусловно, Поуэлл пошел дальше Лайеля хотя бы потому, что он, в отличие от последнего, все же стал трансмутационистом, однако интересно и крайне существенно здесь то, что сам он не считал, будто тем самым он отвергает свойственный Лайелю подход к органическому миру. Более того, в поддержу такого подхода к органическому миру Боден Поуэлл приводит цитаты из «Принципов» Лайеля. Ведь, как доказывает Лайель, в неорганическом мире одни те же законы постоянно управляют одними и теми же разновидностями причин. Поэтому следует полагать, что абсолютно то же самое имеет место и в органическом мире. Следовательно, новые виды появляются «не из воображаемых конвульсивных пароксизмов», а благодаря трансмутациям (Поуэлл, 1855, с. 362). Здесь, как и в случае со Спенсером, мы опять видим частичное восприятие теорий Лайеля: если его геологическая стратегия принимается полностью, то его антиэволюционные доводы опровергаются или не признаются вовсе, и при этом утверждается, что лайелианец должен быть эволюционистом!
Таким образом, мы видим, что на протяжении 1850-х годов органический эволюционизм боролся за существование и не желал исчезать. И это в конце концов должно было привести к его торжеству, что, как мы знаем, вскоре и случилось!
Альфред Рассел Уоллес (1823–1913) родился в графстве Монмутшир (Уоллес, 1905; Марчант, 1916; Джордж, 1964; Мак-Кинни, 1972; Смит, 1972) в бедной семье, поэтому и образование, полученное им, не назовешь основательным. В возрасте 14 лет Уоллес оставил школу и следующие десять лет работал землемером. За это время в нем проснулся интерес к естествознанию, под влиянием которого он начал собирать коллекцию растений, а потом и жуков. В 1848 году он и его близкий друг натуралист Генри Уолтер Бейтс предприняли путешествие на Амазонку с целью собрать коллекцию тамошней флоры и фауны. В путешествии он провел четыре года, а когда возвращался в Англию, судно, на котором он плыл, загорелось, и почти вся собранная им коллекция погибла. Однако это несчастье не сломило нашего героя, и в 1854 году он предпринял новое путешествие, на сей раз на Малайский архипелаг (нынешняя Индонезия), которое продлилось восемь лет. Ко времени возвращения домой он снискал себе славу известного и уважаемого натуралиста, сделав ряд открытий, подтверждающих теорию эволюции. Но, в отличие от своих научных собратьев, ему так и не удалось занять пост или получить должность, связанные с выплатой постоянного жалованья, поэтому, испытывая постоянную нужду в деньгах, он был вынужден много писать, сочиняя статьи и работы по самым различным дисциплинам, – гонорар за них давал скромную прибавку к сумме, вырученной за продажу коллекций, а позднее и к пенсии, впрочем довольно маленькой. Ведя практически уединенную жизнь, Уоллес скрашивал свой досуг научными или околонаучными увлечениями и интересами, причем круг затрагиваемых им тем был настолько обширен, что и в XIX, и в XX веках (по различным, впрочем, причинам) за ним прочно закрепилась репутация человека с причудами, ибо кто как не чудак способен заниматься спиритизмом, френологией, даже социализмом и заодно выступать против вакцинации от оспы! Самое привлекательное в Уоллесе – это, пожалуй, то, что он являл собой почти полный контраст Дарвину. Если Уоллес постоянно находился на периферии, стремясь проникнуть в центр, то Дарвин всегда был частью, причем респектабельной частью, этого центра – британского истеблишмента.