К 1845 году Уоллес был эволюционистом или, по меньшей мере, был очень близок к нему. Он прочел «Следы…» и счел доводы, приводимые Чемберсом, крайне правдоподобными. «Хотя я видел, что он никак не объясняет процесс изменения видов, поскольку таких объяснений у него нет, все же взгляд на то, что такое изменение было вызвано не какими-то там выходящими за рамки воображения процессами, а известными законами воспроизводства, прельстил меня, показавшись совершенно удовлетворительным и обозначив первый шаг на пути к более полной и всеобъемлющей теории» (Уоллес, 1898, с. 137–138). Правда, это мало объясняет, почему «Следы…» оказали на Уоллеса столь сильное влияние, но, с другой стороны, мы знаем, что в эти годы его религиозная вера, будь то вера в богооткровенную или естественную религию, была настолько слабой и куцей, что не могла стать барьером между ним и трудом Чемберса. Но самым важным фактором, на мой взгляд, явилось то, что Уоллес, особенно в юности, не был членом профессионального научного сообщества, поэтому ни доводы в пользу божественного замысла, ни годы обличительных антиэволюционных речей не имели для него никакого значения, не говоря уже о том, что у него не было друзей вроде Седжвика, нашептывавшего ему на ухо замечания о грубых промахах и несоответствиях автора «Следов…». Он был просто малообразованным молодым человеком, интересовавшимся естествознанием, – одним из представителей широкой общественности, очарованной смелыми и привлекательными гипотезами, выдвинутыми в книге. От прочей публики его отличало только одно: он не оставил свое увлечение естествознанием пропадать втуне, ибо когда он отправился в Бразилию, на Амазонку, ясно, что его умом в том числе владела и проблема происхождения органики. Ясно и то, что в Южной Америке на него произвели впечатление факты, касающиеся географического распространения видов, – тот, например, что различные виды растений и животных по разные стороны естественных препятствий вроде рек часто очень схожи между собой, исходя из чего эволюционист предположил бы, что родительские виды по обе стороны препятствия стали видоизменяться.
Поэтому мы видим, что году примерно в 1854-м Уоллес, убежденный эволюционист, тоже был увлечен вопросом происхождения органики и искал некий механизм, предчувствуя, что географическое распространение – верный ключ к решению этого вопроса. Поскольку он рассчитывал написать книгу по этой проблеме, то вполне естественно, что за руководством он обратился именно к «Принципам» Лайеля. Лайель, уже давший один из самых веских и определенных ответов на вопросы о происхождении органики, имел много чего сказать и по вопросу географического распространения видов, и по методам их рассредоточения. Как и другие, Уоллес полностью и безоговорочно принял геологическую стратегию Лайеля, а потом вдруг повернулся на 180 градусов и заявил: чтобы быть последовательным лайелианцем, необходимо стать трансмутационистом и в органическом мире:
«Если неорганический мир, как это непреложно доказано, является результатом целого ряда изменений, имевших место в ранние периоды истории Земли и вызванных причинами, действующими и поныне, было бы в высшей степени не по-философски заключить, не имея на то веских доказательств, что органический мир, столь тесно с ним связанный, подвергался воздействию других законов, ныне уже не действующих, и что процессы вымирания и возникновения видов и родов в поздний период внезапно прекратились. Этот переход от позднейшей геологической эпохи к современной совершается постепенно, что мы не можем не поверить в то, что нынешние условия, характерные для Земли и ее обитателей, являются естественным результатом ее предшествующего состояния, видоизмененного под действием причин, которые всегда действовали и продолжают действовать» (цитата из записной книжки Уоллеса; см. Мак-Кинни, 1972, с. 32–33).
В своем сознании, однако, Уоллес вел постоянные дебаты с Лайелем по поводу его антиэволюционизма. В то же время геологическая стратегия Лайеля его полностью устраивала: она убедила его в правильности его собственного подхода, подчеркнула важность такого фактора, как географическое распространение видов, и дала кое-какие знания об их геологической преемственности. Этого влияния в сочетании с его собственным опытом и пополнением знаний путем чтения нужных книг (в частности, сведениями по палеонтологии, заимствованными у швейцарского ученого Франсуа-Жюля Пикте), было вполне достаточно, чтобы побудить Уоллеса сделать первый важный самостоятельный эволюционный шаг. В 1855 году Уоллес опубликовал статью, озаглавленную «О законе, регулирующем возникновение новых видов», где об этом законе сказано: «Каждый существующий вид возник соответственно в пространстве и во времени в тесной связи с предшествующими видами» (Уоллес, 1855, с. 82).
Безусловно, что этот закон был извлечен на свет божий с одной целью – противодействовать «теории полярности» британского ученого Эдварда Форбса[24], утверждающей, что в какие-то периоды появление органических видов происходит чаще, чем в другие. Уоллес обращается к таким вопросам, как географическое распространение видов, доказывая с их помощью, что правомерность этого закона подтверждается фактами, да и сам закон, в свою очередь, тоже проливает свет на эти факты. Так, например, он упоминает о Галапагосском архипелаге, группе островов в Тихом океане у берегов Южной Америки, где Дарвин открыл похожие, но разные эндемические виды зябликов и черепах (факт, упоминаемый в его «Журнале исследований»). Уоллес приводит отчет (совершенно в духе Лайеля) о том, каким образом эти острова с самого начала заселялись с материка путем рассеивания видов. И далее: «Объяснить тот факт, что на каждом из островов обитают свои особые виды, мы можем, предположив, либо что все острова в ходе эмиграции были заселены одними и теми же видами, из которых возникли различно видоизмененные прототипы, либо что острова последовательно заселялись один за другим, но что на каждом из них возникли новые виды по плану предшествующих» (Уоллес, 1855, с. 74). Уоллес считал здесь вполне уместным наблюдение, что острова более древнего геологического происхождения обнаруживают гораздо большее отличие от своей изначальной формы, чем острова сравнительно недавнего происхождения.
Хотя в конце статьи, воспользовавшись уже знакомой нам метафорой из области астрономии, Уоллес уподобляет (с точки зрения значимости) свой закон закону земного притяжения, поясняя, что приводимые им факты сродни законам Кеплера, ясно, что в данном случае он действительно извлек или вычленил, если пользоваться философской терминологией, некий феноменальный закон. Причины, естественно, никто не отменял, их по-прежнему следует искать, и в этом отношении статья Уоллеса выглядела настолько двусмысленной и неясной, что ее вполне можно было истолковать и в креационистском смысле. Три года спустя он, однако, все же набрел, пусть и случайно, на свой механизм, лежащий в основе эволюционных изменений. Заболев в самом начале 1858 года малярией (он в то время был в Малакке), Уоллес, лежа в постели, размышлял о тех препонах, которые не дают популяции дикарей бесконтрольно размножаться. И вдруг он вспомнил о книге Мальтуса «Очерк о законе народонаселения», которую прочел 13 лет назад (Уоллес, 1905, 1:361). Ведь это тот же самый Мальтус и те же самые идеи борьбы за существование, которыми так увлекался Спенсер! Прекрасно зная из труда Лайеля, если не откуда-то еще, что именно этот вид борьбы превалирует в природе, Уоллес увязал идеи Мальтуса с животным миром и вышел прямо на идею естественного отбора – идею, утверждающую, что далеко не все организмы выживают, дабы и дальше воспроизводить себе подобных, что способность выживать зависит от особых признаков организма и что за «отсев» таких признаков отвечает некий «естественный отбор», который со временем приводит к полноценным эволюционным изменениям (Уоллес, 1858). (Мы взяли в кавычки термин «естественный отбор», поскольку сам Уоллес этим понятием тогда еще не пользовался.)
Едва оправившись от малярии, Уоллес быстро изложил пришедшую ему в голову мысль в короткой работе, намереваясь послать ее в Англию, дабы там ее опубликовали. Поскольку идеи Уоллеса во многих отношениях очень точно отражают идеи Дарвина и поскольку Дарвин проработал их гораздо основательнее, чем Уоллес, то более детальным их изложением мы займемся в следующей главе. Зато к чести Уоллеса нужно сказать, что он сделал один шаг, который Дарвин так и не сделал. Отвечая Лайелю, возражавшему против эволюционных теорий, основанных на аналогиях, непосредственно взятых из мира домашних животных, Уоллес твердо заявляет, что невозможно провести верную аналогию между дикими и домашними животными. Домашние животные, утверждает он, отбирались человеком по специфическим признакам и особенностям, нередко отклонявшимся от нормальных, поэтому, если их отпустить на волю, в мир дикой природы, следует ожидать, что они вымрут или быстро вернутся к изначальному типу, что, в общем-то, и происходит. Таким образом, объясняет Уоллес, нестабильная изменчивость домашних животных не доказывает, как считают лайелианцы, что изменчивость при отборе тоже нестабильна. Это, скорее, указывает на мощное давление со стороны природного мира, давления, которое может привести к совершенно стабильным изменениям. То, что в мире домашних животных все происходит не так, как в мире диких животных, по его мнению, больше свидетельствует в пользу, нежели против механизма отбора. Этот промах Уоллеса – его отказ применять аналогии из области искусственной селекции, – вероятно, связан с тем равнодушием, которое он проявляет в своей статье к подлинной важности отбора внутри групп, ибо главный акцент он делает на борьбе и отборе между разновидностями (Боулер, 1976c). Но Уоллес, разумеется, говорит не о чем-нибудь, а именно об отборе между особями, поэтому его отказ прибегать к упомянутым аналогиям ни в коей мере не отнимает у него законного права провозглашать себя соавтором открытия принципа естественного отбора как механизма эволюции.