Написав эту работу, Уоллес оказался перед выбором: кому ее послать? Его сомнение понятно, ибо после публикации в 1855 году его предыдущей работы, на которую мало кто обратил внимания, его постигло разочарование. Но, как мы увидим в дальнейшем, его сомнения были напрасными, и на ту его работу обратили внимание очень многие. В любом случае именно благодаря ей Уоллес завязал контакты и переписку с людьми, которых интересовал вопрос происхождения органики. И одним из этих людей был Чарльз Дарвин, который, если верить слухам, придерживался чисто еретических взглядов на эту проблему. Поэтому не стоит удивляться, что Уоллес послал новую работу именно Дарвину, написав, что если она, на его взгляд, заслуживает внимания, пусть он где-нибудь ее опубликует.
Итак, Дарвин наконец возвращается в наше повествование. Как мы видели, на протяжении 1850-х годов очень многие мыслители расчищали и расчистили путь для его вступления на арену, и следующий ход был за ним. Почему он его сделал и каков был этот ход, мы узнаем в следующей главе.
Чарльз Дарвин и «Происхождение видов»
Итак, перед нами вновь Чарльз Дарвин, каким мы его оставили в одной из предшествующих глав, – богатый, амбициозный, представительный молодой человек со связями в британском научном мире, заявивший о себе как об одном из самых ярких новых талантов в области геологии. Но это публичный Дарвин. А теперь давайте обратимся к Дарвину, каков он в частной жизни, – почти совершенно не известный мировому научному сообществу человек, успешно разрешивший загадку, которую Гершель, видимо, по наитию, назвал «величайшей из тайн», – вопрос о происхождении органических видов.
Чарльз Дарвин (родился в 1809 году) учился сначала в Эдинбургском, затем (с 1828 по 1831 год) в Кембриджском университете, а годы с 1831-го по 1836-й он провел в должности штатного натуралиста на борту корабля «Бигль», совершавшего кругосветное плавание. Вскоре после возвращения в Британию (вероятно, это было в начале весны 1837 года) Дарвин стал эволюционистом, а осенью 1838 года он открыл механизм естественного отбора, действующий в ходе борьбы за существование. В 1842 году он написал небольшую 35-страничную статью, посвященную этой теории (в дальнейшем «Статья»), а в 1844-м доработал и значительно расширил ее, превратив в 230-страничный очерк («Очерк»). (Оба произведения включены в издание «Дарвин и Уоллес», 1958.) Ни одно из них не было опубликовано, хотя «Статью» он показывал Гукеру. Практически все следующее десятилетие Дарвин посвятил работе над систематизацией усоногих ракообразных, выпустив свет четырехтомную монографию и при этом тщательно скрывая от всех свою приверженность эволюционизму. Только завершив этот труд, он стал уделять все свое время эволюционным исследованиям, а в середине 1850-х годов плотно засел за труд по естественному отбору и эволюции. В этот момент его и застал очерк Уоллеса, который вместе с небольшими выдержками из ранних эволюционных сочинений Дарвина был затем опубликован Линнеевским обществом (Дарвин и Уоллес, 1958). Пораженный сходством взглядов, Дарвин быстро написал «резюме» своих идей, и это «резюме», озаглавленное «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь», было опубликовано в ноябре 1859 года. Таким образом, Дарвин частный соединился с Дарвином публичным.
Еще до рождения Чарльза фамилия Дарвин была хорошо известна в научном мире и даже имела кое-какое отношение к идее органической эволюции. Дело в том, что в конце XVIII века дед Чарльза, Эразм Дарвин, восхвалил в стихах и прозе достоинства и красоты подобной эволюционной картины мира (Грин, 1959; Дж. Гаррисон, 1971). Эразм Дарвин в своем панегирике не только предвосхитил эволюционизм Ламарка, но и предсказал многие положения и выводы французского биолога. В своем известном труде «Зоономия» (1794–1796) он постулировал тезис, очень напоминающий идею Ламарка о наследовании приобретенных признаков, и, подобно Ламарку, сделал наглядным довольно слабо прописанный на ту пору общий принцип прогресса, в целом совпадающий с эволюционным процессом и следующий той же линии. Впрочем, имелось и одно различие: если Ламарк утверждал, что процесс спонтанного возникновения жизни осуществляется постоянно, то Дарвин предполагал, что «все теплокровные животные произошли от одной живой нити» (Э. Дарвин, 1794–1796).
Чарльз прочел «Зоономию» деда в десятилетнем возрасте (Дарвин, 1969, ч. 49). Более того, он подружился с практически единственным ламаркистом Британии, Робертом Грантом, впоследствии возглавившим кафедру сравнительной анатомии в Лондонском университете. Дарвин вспоминает, с каким энтузиазмом Грант излагал ему эволюционные взгляды Ламарка[25]. Таким образом, если дополнить этот опыт «Зоономией», которую, по признанию самого Дарвина, он страшно обожал, то у юного Чарльза сложилось куда более благоприятное представление об органическом эволюционизме, чем у любого другого человека в Британии того времени (вспомним также, что он посещал лекции по зоологии и геологии, которые читал Роберт Джемсон, британский редактор трудов Кювье). И, тем не менее, говорить о немедленном «обращении в эволюционную веру» пока еще рано. Сам Дарвин, в истинности слов которого сомневаться не приходится, позднее писал, что «когда на ранних этапах жизни сталкиваешься с подобными [эволюционными] взглядами, которые при тебе всячески поддерживают и превозносят, то это, вероятно, не могло не вызвать моего благосклонного отношения к ним, которое я выразил в несколько иной форме в “Происхождении видов”» (Дарвин, 1969, с. 49). Но когда он поступил в Кембридж, чтобы стать богословом, он «ни в малейшей степени не сомневался в том, что каждое слово в Библии истинно и правдиво» (1969, с. 57).
В Кембридже под началом таких профессоров, как Уэвелл и Седжвик, Дарвин мог не опасаться насчет того, что вопрос происхождения органики будет предан забвению, ибо его наставники позаботились о том, чтобы внук «досточтимого доктора Дарвина» узнал все причины того, почему его дед выдвигал столь дикие и нелепые гипотезы. С другой стороны, Дарвин оказался в обществе, где трение между наукой и религией и создаваемая им напряженность чувствовались как нигде, – в обществе, ведущие представители которого, такие как Седжвик и Уэвелл, не считали себя вправе воспринимать и трактовать послания Ветхого Завета абсолютно буквально. А в последние студенческие годы Дарвин к тому же испытал на себе стимулирующее влияние эмпирической философии Джона Гершеля, трактовавшего библейские истины в еще более свободном ключе. Вероятно, частично именно под влиянием Гершеля во время плавания на «Бигле» Дарвин вскоре стал превращаться в геолога лайелевского толка. А затем, в 1832 году, когда он получил второй том «Принципов» Лайеля (Дарвин, 1969, с. 77n), с его детальным описанием ламаркистского эволюционизма, органической борьбы за существование и тех естественных путей, благодаря которым организмы расселялись по всему миру, он обнаружил в нем скрытые подсказки о естественном происхождении органических видов и убедительные доказательства их вымирания. Как геолог лайелевского толка, Дарвин был вынужден неустанно размышлять об органическом мире, причем размышлять совсем в ином ключе – ибо и самим Лайелем подчас двигали противоречивые желания, – чем то делали кембриджские учителя-катастрофисты или даже Ламарк (Лимож, 1970; Эджертон, 1968).
Приверженец Лайеля в контексте всеобщей стабильности мало-помалу прозревает неизбежный процесс постепенных изменений. Борьба за существование и неумение адаптироваться к меняющимся условиям неизбежно ведут к миграции или, в конечном итоге, к смерти вида. Поэтому вопрос адаптации становится вопросом критическим и динамическим (или релятивистским), каковым он не был ни для Ламарка, ни для катастрофистов. Для Ламарка, как мы видели, было очевидно, что организмы адаптируются. Более того, их способность размножаться с огромной быстротой гарантирует их устойчивость и выживаемость как вида. Если же среда или условия становятся небезопасными для их выживания, всегда есть возможность избежать их, взобравшись вверх по цепочке бытия. Адаптация и для катастрофистов тоже была непреложным фактом органической жизни, и хотя вымирание или исчезновение организмов наблюдаются постоянно, они в целом за счет адаптации чувствуют себя в безопасности. Более мощные изменения, как и уничтожения, вызываются только катастрофами. К концу 1830-х годов Уэвелл был близок к тому, чтобы принять теорию постоянного исчезновения организмов путем их истребления. Но когда дело доходило до крупномасштабных уничтожений или исчезновений, то в качестве главной причины он по-прежнему называл что-то вроде глобального замерзания – феномен, близкий к катастрофе (Уэвелл, 1837, 3:591).
Разумеется, катастрофисты тоже признавали мальтузианский фактор роста народонаселения и не отрицали того, что в органическом мире организмы (или виды) непрестанно сражаются за ресурсы. Но борьба эта, на их взгляд, сродни кастрации: в лучших традициях самого Пейли она воспринималась как доказательство Божьей доброты; мол, Господь тем самым избавлял животных от долгой и мучительной смерти (Баклэнд, 1836). Это не столько борьба за существование, сколько надзор за «природным равновесием». Однако для приверженцев Лайеля, даже несмотря на тот парадокс, что Лайель был движим теми же религиозными мотивами, что и все прочие, эта угроза исчезновения представляла собой гораздо более постоянную величину. Адаптация – это не защитный костюм: надел – и он тебе гарантирует безопасность до следующей катастрофы. Борьба происходит постоянно: будь всегда сверху, адаптируйся, уберись восвояси – или погибнешь. Картина, полная динамики, силы и напряжения. В этом смысле она полностью соответствует той картине, к которой вела палеонтология Оуэна, хотя привела она к ней спустя 20 лет и в контексте, который во всех других отношениях был антилайелевским.