Поэтому Дарвин взирал на органический мир глазами Лайеля. В его записной книжке мы находим такую запись, сделанную в феврале 1835 года: «В отношении гибели видов наземных млекопитающих в южной части Южной. Америки я решительно отметаю воздействие каких-то внезапных стихийных бедствий. Действительно, самое количество останков наводит на мысль, что здесь, вероятно, имела место последовательная череда смертей, вызванная обычным ходом природных процессов» (Дарвин, MSS, 42; цит. ист.: Герберт, 1974, с. 236n). А уже в следующем предложении он обозначает Лайеля как своего учителя: «Как полагает мистер Лайель, виды могут погибать точно так же, как и отдельные особи; судя по приводимым им доводам, Caria Blanca [кария яйцевидная, вид растений из рода гикори] станет, я надеюсь, еще одним примером взаимосвязи определенных родов с определенным районами земли. Эта взаимосвязь делает (для меня) факт постепенного рождения и гибели видов более вероятным» (Герберт, 1974, с. 236n). Под «постепенным рождением» Дарвин в данном контексте не подразумевает эволюционизм; он лишь намекает на тезис Лайеля о постоянном появлении новых видов). В сущности, даже размышления Дарвина об органическом мире настолько проникнуты духом лайелизма, что этот дух мы находим даже в его обращении к божественному замыслу, согласно которому органический мир якобы пребывает в неизменном состоянии. Если уж виды создаются последовательно не для того, чтобы компенсировать постоянную и непрерывную смерть других видов, то мы в таком случае должны допустить, что на земле «количество населения в различные периоды времени варьируется очень существенно – предположение, находящееся в противоречии с тем соответствием, которое установил Творец Природы» (Герберт, 1974, с. 233n).
Однако, рассматривая органический мир чисто в лайелевском духе, Дарвин оказался перед тем же мучительным вопросом, перед которым оказывается всякий лайелианец: если не путем эволюции и не путем чудодейственных творений, то как, каким естественным путем на земле осуществляется постоянное восполнение новых видов? Более того, уделяя большую долю внимания организмам, их предшественникам, их распространению и происхождению, Дарвин, как и Лайель, преследовал свои личные корыстные интересы, стремясь найти некий универсальный закон «приливов» и «отливов», поднятия и опускания, дабы объяснить лайелевскую картину неизменяемости земных процессов. Но прежде чем основательно погрузиться в этот вопрос, ему требовалось собрать феноменальные данные о районах подобных поднятий и опусканий. А это напрямую подвело его к вопросу о географическом распространении неорганики. Поскольку Лайель имел обыкновение рассматривать вопросы географического распространения, тесно увязывая и переплетая между собой неорганический и органический мир, то Дарвин буквально уткнулся носом в вопрос о происхождении органики. Для лайелианца вопрос определения возраста конкретных районов – время, когда они были подняты на определенную высоту, – был неразрывно связан с природой флоры и фауны этих районов и палеонтологической летописью. (Вспомните доказательство, которое привел Дарвин в подтверждение своего утверждения, что равнина Кокимбо находилась гораздо выше нынешнего своего уровня. Как видно из рис. 6, Дарвин, как и Лайель, объединял органический и неорганический миры.)
Направив все свое внимание в этом направлении, Дарвин, судя по всему, наткнулся на три поразительных феномена, которые, на его взгляд, не совсем точно укладываются в лайелевскую картину мира (Дарвин, 1969, с. 118). Первый феномен – что южноамериканские равнинные степи (пампасы) содержат ископаемые останки ныне вымершего вида броненосца, напоминающего ныне существующих броненосцев; второй – что очень сходные между собой организмы замещают друг друга, следуя в южном направлении вдоль всего южноамериканского материка; и третий, самый важный, – что организмы, как это признает Уоллес 20 лет спустя, распределяются на Галапагосских островах особым образом (см. рис. 20). На разных островах встречаются различные виды зябликов и черепах, очень сходные как между собой, так и с видами, обитающими в Южной Америке. Как лайелианец, Дарвин знал, что эти виды обязаны своим происхождением естественным причинам. Но в «Принципах» Лайеля он так и не нашел указания на причины, почему они распределяются именно так, а не иначе. Проблема осложнялась еще и тем, что Галапагосские острова сравнительно недавнего геологического происхождения, из-за чего организмы, встречающиеся на различных островах, кажутся более современными, чем те же формы на материке.
Рис. 20. Процентное соотношение эндемических форм зябликов на различных Галапагосских островах. Дарвин, конечно же, не обладал этими данными. Из книги Дэвида Лэка «Дарвиновские зяблики» (1947).
В некотором смысле, как указывал еще Уэвелл в своей «Истории индуктивных наук» (1837, 3:589), у лайелианца, столкнувшегося с проблемой происхождения органических видов, не так уж много возможностей для выбора. Более того, если он до конца будет честен перед самим собой, то поймет, что у него только один выбор, реально приемлемый среди всех прочих. Итак, он должен верить или в то, что органические виды возникли из ничего под действием естественных законов, или в то, что они возникли из чего-то органического или неорганического, но сильно отличаются от первоисточника; или он должен верить в то, что они возникли естественным образом из сходных форм. В силу рационального принципа экономии последний выбор наиболее предпочтителен по сравнению с первыми двумя. Но если склониться к этому выбору, хотя не каждый на это пойдет, то в этом случае придется признать теорию скачкообразного развития. Хотя сам Лайель уклонился от подобного выбора, Дарвин был более решителен. По возвращении в Англию он засел за свой дневник, решив написать на его основе книгу о путешествии, впоследствии вышедшую под названием «Дневник исследователя». Работая над ним, он вновь стал размышлять об увиденном, особенно на Галапагосских островах. Таким образом, в марте или апреле 1837 года Дарвин задал себе вопрос, который Лайель перед собой так и не поставил, и ответил на него ясно и определенно, тем самым перейдя рубикон и став эволюционистом. Взять тех же галапагосских зябликов. Что это, как не плод одного родительского помета, возникший под действием природных законов (Герберт, 1974)? Существенно здесь то, что только в начале 1837 года, то есть после плавания на «Бигле», орнитологу Джону Гулду удалось убедить Дарвина в том, что галапагосские зяблики образуют отдельные виды, а не являются разновидностями одного (Гринелл, 1974, с. 262).
Разойдясь со своим наставником в вопросе эволюции, Дарвин отнюдь не намеревался порывать с лайелизмом. Хотя эволюционизм Дарвина противоречил системе стабильности Лайеля, Дарвин пришел к органическому эволюционизму именно потому, что был неукоснительно привержен этой системе в неорганическом мире. А в других отношениях он, вероятно, стал еще бо́льшим лайелианцем, чем прежде. Так, Лайель утверждал, что постепенные изменения невозможны, ибо переходные формы в этом случае оказались бы в весьма невыгодном положении в процессе борьбы за существование: исходя из своей концепции динамической адаптации Лайель чувствовал, что изменившиеся виды обречены на вымирание. Первые эволюционные идеи Дарвина, которые он поверил бумаге, отражали ту же концепцию и натолкнули его на размышления о пошаговых, скачкообразных преобразованиях видов. Примерно в это время он начертал в своей записной книжке: «Ни постепенных изменений, ни вырождения под давлением обстоятельств: если уж один вид меняется и переходит в другой, то это должно происходить сразу – или вид может погибнуть»[26]. По всей видимости, Дарвин имел в виду, что у видов, как и у организмов, имеется вполне определенный срок жизни, в течение которого они меняются (или могли бы измениться) и создают новые виды: «Невольно склоняюсь к мысли о том, что животные появляются на определенный срок – и не уничтожаются при смене обстоятельств» (Герберт, 1974, с. 247n).
Несомненно, что мысль Дарвина лихорадочно металась и не отличалась стабильностью. Летом 1837 года, примерно через три месяца после того, как он стал эволюционистом, он решил, что сможет мыслить более систематически, если будет записывать свои мысли в записную книжку, посвященную вопросу происхождения органических видов. Он вел эти «видовые» записные книжки два года, вплоть до того времени, когда открыл свой закон естественного отбора, и они являются ныне неоценимым подспорьем, позволяющим проследить до мелочей ход его мыслей. Давайте изучим эти книжки: они помогут нам понять, как спустя всего 18 месяцев после первых рудиментарных размышлений Дарвин вышел на механизм, который его и прославил…[27]
Из первой записной книжки видно, что Дарвин поначалу недолго размышлял о природе и причинах эволюции. Летом 1837 года он обеспокоен тем, что фактов, подтверждающих возможность постепенного преобразования видов, по-видимому, явно недостаточно. Изучение фауны Галапагосских островов не только направило его на путь эволюционизма, но и повлияло на ход его размышлений о причинах эволюции (Гриннелл, 1974). В частности, за образец он брал группу организмов, которые, будучи изолированы от всех других, образовали новый вид. «Предположим, что некая пара особей, живя в среде, лишенной многочисленных врагов, вынужденно прибегает к внутривидовым бракам, – кто в этом случае осмелится сказать, каков будет результат? Согласно такому взгляду, животные, обитающие на различных островах, даже при относительно небольших различиях в условиях обитания неизбежно должны отличаться друг от друга, если долго находятся порознь. – Таковы галапагосские черепахи и пересмешники, фолклендские лисы и лисы острова Чилоэ, английские и ирландские зайцы» (Де Бир и др., 1960–1967, B, с. 7). Эта модель хороша тем – и Дарвин сам это признает, судя по данному отрывку, – что угроза внешней конкуренции сведена на нет, так что лайелевские страхи по поводу необходимости адаптации измененного вида отпадают сами собой. Поэтому Дарвину ничто не мешало выдвинуть идею постепенной эволюции органических видов, в основе которой не внезапные скачки, а небольшие, малозаметные изменения. И именно эти небольшие изменения он, в конце концов, и взял на вооружение, хотя отголоски прежних убеждений – скачкообразных изменений – какое-то время еще можно проследить в его размышлениях.