Избавившись таким образом от одной из лайелевских препон, Дарвин продолжал синтезировать свою позицию из элементов лайелевской доктрины. Если учесть то, что Дарвин был геологом, именно этого, собственно говоря, и следовало ожидать. Во-первых, Дарвин считал, что в постоянно меняющемся лайелевском мире должны возникать новые изолированные районы – тот же Галапагосский архипелаг, например. Во-вторых, он, с другой стороны, прекрасно понимал, что изоляция сама по себе не может привести к изменениям. Чтобы организмы могли подвергнуться воздействию среды, необходимо, чтобы и неорганический мир в изолированных районах тоже претерпевал постоянные изменения. Еще раз ему на помощь пришла лайелевская геология: «Мы знаем, что в мире происходят циклические изменения – температурные, климатические и прочие, которые оказывают влияние на живых существ» (B, с. 2–3). В-третьих, лайелевское мировоззрение требует совершенно нового взгляда на адаптацию. Оно более не статично, а динамично и гласит, что неудача в развитии неизбежно карается смертью. «Что касается вымирания, то мы ясно видим, что разновидность патагонских страусов адаптировалась к изменившимся условиям недостаточно хорошо и потому либо погибнет, либо, с другой стороны, подобно орфическим существам, к коим благоволит судьба, даст многочисленное потомство. Здесь действует тот принцип, что постоянные разновидности, возникшие путем внутривидового скрещивания под действием изменившихся условий, продолжают свое существование и размножаются за счет адаптации, или приспособленности, к этим условиям, и что поэтому смерть вида есть следствие (в противоположность тому, что являет нам Америка) отсутствия адаптации к подобным условиям» (B, с. 37–39). Дарвин набросал схему (рис. 21), показывающую, как вымирание видов влияет на их разделение, как оно известно нам сегодня, причем между одними родами существуют большие пробелы, которых нет между другими.
Рис. 21. Как происходит разделение видов за счет их дивергенции и вымирания. Из дарвиновской «Записной книжки В».
Обратите внимание на то, что даже на этом раннем этапе своей научной деятельности Дарвин мыслил категориями «несимметричных ветвей», то есть нелинейной эволюции. Действительно, он считал, что животный мир делится на три главные ветви, или отрасли (сухопутную, морскую и воздушную), а они, в свою очередь, – на подвиды или подотрасли. «Организованные существа образуют древо с несимметричными ветвями» (B, с. 21), хотя «это древо жизни, вероятно, лучше назвать кораллом жизни, ибо ветви у основания отмерли, так что во всю свою длину они нашему взору недоступны» (B, с. 25; см. рис. 22). Мы знаем, что главный смысл (воспринимаемый как фундаментальный), который заключают в себе эти «ветви», в том, что человек больше не является мерой всех вещей, и Дарвин сознавал это. «Абсурдно утверждать, что одно животное существо выше, чем другое – а мы считаем высшими тех, у кого наиболее развиты {черепно-мозговая структура => умственные способности}. – Пчела, несомненно, будет отнесена к тем, кто руководствуется инстинктами» (B, с. 74). Но об этом чуть позже.
Рис. 22. «Коралл жизни». Из дарвиновской «Записной книжки В».
Возвращаясь к влиянию Лайеля, мы видим, что Дарвин полностью разделял его убеждение, что именно эволюционная теория если и не призвана, то должна попытаться объяснить структуру палеонтологической летописи (B, с. 14). Ламарк смотрел на эту проблему совсем иначе, и потому Лайель неверно его понял. До того как он начал вести свои записные книжки и все то время, что он их вел, Дарвина волновало прежде всего то, что стоунсфилдские млекопитающие совершенно не вписываются в прогрессивную природу палеонтологической летописи и нарушают ее[28]. В конце концов, Лайель в своих стараниях был не таким уж и наивным! И наконец, остается вопрос миграции. Естественные средства миграции были для Лайеля существенным фактором его учения, и таким же фактором они были и для Дарвина. Но, делая особый упор на изоляцию, он должен был объяснить, каким образом организмы попали в эти изолированные места, прежде чем начали там изменяться. Отсюда столь пристальный интерес к средствам перемещения, а заодно и к сдвигу материков – излюбленной гипотезе актуалистов/униформистов, которые то мысленно сооружали так называемые сухопутные мосты, то их разрушали, и так далее (Гриннелл, 1974)!
Таковы были размышления Дарвина, которым он предавался весь первый год после того, как стал эволюционистом. Он сделал то, чего Лайель сделать так и не смог, а следовательно – как и в случае со статусом человека – подверг сомнению то, в чем Лайель не сомневался. И все же, как это ни парадоксально, во многих отношениях он мыслил в сугубо лайелевском духе. Дарвин никогда полностью не отказывался от изоляционной модели эволюции, хотя в его размышлениях она уже не играла столь видной роли, и в конце концов пришел к убеждению, что развитие и преобразование одних видов в другие могло происходить и без географической изоляции. Но когда в феврале 1838 года он начал вести вторую записную книжку, его внимание привлекали уже другие проблемы – в частности, причины возникновения новой вариации и их связь с адаптацией.
В первой книжке Дарвин не придавал особого значения вариации. Раз она существует, то и Бог с ней – Дарвин считал, что она тем или иным образом обусловлена условиями самой окружающей среды. Вместо этого он все внимание сосредоточил на организмах, развивавшихся в условиях изоляции, попутно размышляя об опасностях, которым подвергается организм, оторвавшийся от своего вида и покинувший границы ареала его обитания; хотя, как показывает приведенная выше цитата, он вполне отдавал себе отчет в том, что неумение адаптироваться ведет к вымиранию вида. Таким образом, он сумел хотя бы на время отложить вопрос адаптации, по крайней мере в отношении недавно возникших и эволюционирующих организмов. Первой его заботой было допустить возможность изменений – каких угодно. Но в начале 1838 года этот вопрос начал волновать его не на шутку. В конце концов, изоляция всего лишь отодвигает в сторону проблему адаптации, но не устраняет ее. Даже если они защищены от внешних опасностей, изолированные организмы вроде тех, что обитают на Галапагосских островах, все равно наращивают адаптации, и, как истинный лайелианец, – а также как протеже неистовых теологов (я имею в виду Седжвика и Уэвелла), – Дарвин понимал, что эту проблему необходимо решить. «С нашей верой в трансмутацию и географическое обособление мы пытаемся обнаружить причины изменений – способ адаптации (желание иметь родителей??)» (Де Бир и др., 1960–1967, B, с. 227). Но как связать новую разновидность с фактом органической адаптации? «Может ли желание иметь родителя привести к появлению у отпрысков того или иного отличительного признака? Может ли разум вызывать у потомства изменения? Если это так, объясняет ли это адаптацию видов самим их зарождением?» (B, с. 219). Но это всего лишь смутная догадка, поэтому Дарвин обратился к единственно возможному источнику информации о новых видах вариации, указывающему на пройденный особями путь и их взяимосвязь с адаптациями, – обратился к миру домашних животных, к миру тех, кто занимается их разведением.
Это тот момент, где нам необходимо быть осторожными, ибо начиная отсюда и дальше те мыслительные процессы, которые отражены в записных книжках Дарвина, и рассказ самого Дарвина о том, что привело его на путь естественного отбора, совершенно разнятся и не совпадают (Лимож, 1970; Герберт, 1971). По поводу своего открытия Дарвин пишет: «Я пришел к заключению, что отбор – основной принцип преобразований, на основе изучения одомашненных животных; а затем, читая Мальтуса, я понял, как этот принцип осуществляется на практике» (Дарвин и Сьюард, 1903, 1:118). Все, казалось бы, предельно ясно. Мир домашних животных предоставил Дарвину наглядные свидетельства того, что отбор пусть незначительных, но полезных вариаций ведет в конечном счете к адаптациям, дающим важное преимущество в борьбе за существование, и хотя поначалу он не мог понять, как это происходит в мире дикой природы, он, опираясь на аналогии, убедился, что это возможно.
Но его записные книжки не отражают эту картину. Дарвин быстро понял (если только не понимал еще до этого), что искусство выведения новых пород заключается в отборе и закреплении благоприятных вариаций и что эти вариации поначалу весьма малы и незначительны. «Все эти факты четко указывают на два вида вариаций: первый – наследственный, родственный природе зверя; второй – адаптивный» (C, с. 4). В какой-то момент он даже размышлял о двойниках, которые (поскольку новые вариации вливают в организмы силу и энергию), по-видимому, и являются объектами разведения и носителями вариаций. «Неужели виды возникают под действием дополнительной энергии, передаваемой случайному отпрыску, имеющему лишь небольшое отклонение в структуре? И неужели именно поэтому котики выбирают вожаками котиков-победителей, олени – оленей-победителей, а мужчины вооружаются и дерутся между собой?» (C, с. 61). Вот вам и отбор, пусть даже он не обусловлен ростом народонаселения и не подразумевает адаптивного преимущества новых вариаций. Но бывали моменты, когда Дарвин вообще не видел достойных аналогов. «Должно быть, изменение видов происходит очень медленно по причине медленных физических изменений и отсутствия выбора в потомстве – так медлит человек, оказавшийся перед лицом разнообразия выбора» (C, с. 17). Это сомнение в значимости аналогий из мира домашних и диких животных не оставляло Дарвина вплоть до конца сентября 1838 года, когда он прочел труд Мальтуса. В этом же месяце, но чуть ранее, он писал: «Несомненно, что у одомашненных животных, судя по всему, [необходимое] количество вариаций вскоре будет набрано – в отличие от голубей, где о новых видах нет и речи» (D, с. 104).
Более поздние рассказы Дарвина о его открытии еще более сбивчивы. Обратившись к миру домашних животных, он, разумеется, не смог сразу подыскать и выложить четкие аналогии между искусственным и естественным отборами, отложив все прочее на потом и сфокусировавшись исключительно на поиске той силы, которая стоит за естественным отбором. Но уже весной и летом 1838 года он начал изучать, причем довольно глубоко, еще один метод наследования адаптивных вариаций, метод исконный, неувядаемый – наследование приобретенных признаков, в частности тех, которые приобретаются силой привычки. Таким образом, «все структуры или указывают на результат привычки, или на наследственность в сочетании с результатами привычки» (C, с. 63); и дальше: «На мой взгляд, привычки задают структуру, .. привычки предшествуют структуре, .. структуру предваряют инстинкты, обусловленные привычками» (C, с. 199). Почему-то он считал, что этим можно объяснить органическую адаптацию. (Все это немного отдает ламаркизмом и, возможно, даже отражает непосредственное влияние Ламарка на Дарвина.)