Дарвин отыскал еще один элемент, который, по его мнению, был неотъемлемой частью общей картины эволюции. Как и изоляция, наследование приобретенных признаков стало для Дарвина той доктриной, которой он придерживался до конца. Но полностью удовлетворен он не был. Сера в ушах, горькая на вкус, – идеальная адаптация против назойливых, жалящих насекомых, – вряд ли это приобретается привычкой (C, с. 174). А глаза! «Мы никогда не сможем проследить от начала и до конца те этапы, через которые прошла организация глаза от более простых стадий к более совершенным, сохраняя все свои взаимосвязи, – удивительная сила адаптации, воспринятая организацией глаза. – Это, вероятно, величайшая загвоздка всей теории» (C, с. 175).
В течение лета 1838 года Дарвин так и не нашел достойной аналогии между искусственным и естественным мирами, поскольку активно ее и не искал; но чтение трудов других ученых, в частности Мальтуса, безусловно, не давало ему забыть о том, что отбор есть средство закрепления изменений у домашних животных или что аналогии можно найти при желании и в мире дикой природы. Пытаясь понять, что представляют собой наследственность, вариативность и адаптация, Дарвин прочел немало книг, посвященных разведению скота и птицы, а кроме того, наткнулся на две брошюры, написанные соответственно Джоном Уилкинсоном (1820) и Джоном Сибрайтом (1809), где подробно описывался процесс искусственного отбора, его удивительные результаты и возможности того, как эти результаты закрепить навсегда, – именно то, что Лайель и все другие отрицали, доказывая невозможность эволюции. Дарвин восторженно откликнулся на эти брошюры. (См. записную книжку C, с. 133; подробное описание брошюр см. Рьюз, 1975с.) Хотя брошюры не убедили его в том, что искусственный отбор является ключом к природному механизму видовых изменений, ясно, однако, что они повлияли на него и указали направление. На полях одной из брошюр (Сибрайт, 1809, с. 14–15) Дарвин написал: «Разводя растения, человек являет миру их разнообразие, варьирует условия и уничтожает нежелательные виды – мог бы он эффективно осуществлять последнее, сохраняя при этом те же самые условия на протяжении многих поколений, в течение которых он создавал виды, не сочетаемые с другими видами?» Более того, одно из предложений в брошюре Сибрайта дает понять, что идея естественного отбора к тому времени уже вполне сложилась в человеческом уме и что аналогия между ним и искусственным отбором вполне осуществима: «Суровая зима или недостаток пищи, ведущие к уничтожению слабых и больных, – все это благие результаты искуснейшего отбора» (Сибрайт, 1809, с. 15–16). Пассажи, подобные этому и несущие в себе мысль о естественном отборе, в начале XIX века появлялись не раз (Уэллс, 1818; Мэтью, 1831; Блайт, 1837; их подробное описание приводит Лимож, 1970). Само собой разумеется, что сам по себе данный пассаж не имеет большого смысла и особой ценности не представляет, ибо Сибрайт никак не связывал его с механизмом эволюционных изменений.
Теперь мы подходим к сентябрю 1838 года. К этому времени Дарвин узнал все что можно про искусственный отбор и даже наталкивался на идею естественного отбора. Но, в противовес его более поздним воспоминаниям, где он утверждает обратное, он не размышлял серьезно об аналогиях между ними и, вероятно, даже не рассматривал естественный отбор в качестве достойного кандидата на должность эволюционного механизма. Он считал, что ключом к адаптации является чисто практический механизм пригодности или непригодности того или иного качества (пригоден – применяется, не пригоден – отбрасывается), и полностью не определился ни в отношении отбора, ни в отношении аналогий из мира домашних животных. Было бы просто здорово, если бы удалось найти образчик естественного отбора, но как им воспользоваться и где гарантия, что это приведет к бесконечной эволюции? Но Дарвин недаром изучал литературу по разведению животных: она-то и навела его на один очень важный аспект, показав, что организмы, относящиеся к одному и тому же виду, различны между собой и что в этом различии может таиться ключ к видовым изменениям. Механизм, предложенный Ламарком, и механизм, предложенный Чемберсом, хороши лишь применительно к отдельно взятой особи, поскольку оба эволюциониста, так же как и их оппоненты-антиэволюционисты, предполагали, что особая форма организма во всех случаях остается той же самой и что групповые изменения представляют собой итоговое или суммарное накопление идентичных изменений у особей. Однако для Дарвина с его естественным отбором была жизненно важна именно группа или популяция, ведь изменения у одной особи предполагали усиление различий между отдельными особями, в совокупности составляющими группу. Разумеется, именно чтение литературы по разведению животных подвигло Дарвина на этот концептуальный сдвиг. (По этому вопросу см. Гизелин, 1969; Халл, 1973b; Майр, 1972b, 1977.) А затем, уже в конце месяца, Дарвин прочел труд Мальтуса о народонаселении (1826) – о тенденции людей увеличиваться в численности, об ограничении запасов пищи и сужении пространственных границ, что неизбежно ведет к борьбе за существование. Хотя он уже задумывался о динамике адаптации, однако никогда прежде он так ясно не сознавал, какому давлению подвергаются организмы или сколь важна и динамична сама по себе концепция адаптации: «Популяция увеличивается в геометрической прогрессии, причем в более короткий срок, нежели 25 лет, – до Мальтуса никто ясно не представлял себе насущную важность контроля за людьми» (Де Бир и др., 1960–1967, D, с. 135). Следовательно, «можно сказать, что существует некая сила, которую можно уподобить ста тысячам клиньев, пытающаяся насильно навязать адаптированную структуру любого рода, заполняя ею бреши в экономике природы, или, скорее, формируя эти бреши за счет отбраковывания слабых» (D, с. 135).
В каком-то смысле (если особо не углубляться в этот предмет) чтения Мальтуса было бы вполне достаточно. Дарвин получил все, что ему было нужно. Мальтус показал, что различия между числом выживших и воспроизводством себе подобных обусловлены отчаянной борьбой за выживание. Для того чтобы выжить, организму необходимо иметь адаптивное преимущество не только перед представителями других видов, но и перед представителями собственного вида (Форциммер, 1969). Дарвин сумел связать это с тем, что ему уже было известно об отборе, – а это требует того самого дифференцированного воспроизводства, которое достигается в борьбе за существование, – и понял к тому же, что адаптивное преимущество организма перед другими организмами невозможно выявить вне контекста этой борьбы. Адаптация – это функциональная особенность организмов, сумевших выжить. Выжить любой ценой – вот главная задача. Так родилась идея естественного отбора как механизма эволюции. Из многих организмов выживают лишь некоторые и выживают потому, что они обладают полезными признаками, которых нет у обреченных на вымирание. Как позже писал Дарвин, «здесь, наконец, я получил в руки теорию, с которой можно было двигаться дальше» (Дарвин, 1969, с. 120). И вскоре после этого (27 ноября 1838 года), ссылаясь на свой механизм, он объясняет причину изменений следующим образом: «Привычное действие должно тем или иным образом воздействовать на мозг, вследствие чего оно может передаваться по наследству, – по аналогии с кузнецом, у которого рождаются дети с большой силой в руках. – Эти дети, которым выпал шанс родиться с сильными руками, что позволяет им выжить в борьбе со слабыми, наделены иным принципом, а он-то, видимо, и отвечает за формирование инстинктов, не зависящих от привычек» (Грубер и Баррет, 1974, N, с. 42).
Но, что бы ни говорил Дарвин, сам по себе механизм не может заменить всецело обдуманную и завершенную теорию, и ему еще предстояло проделать большую работу, прежде чем он заявил, что такая теория у него есть. Поэтому давайте обратимся к периоду между 1838 и 1844 годами, к году, когда был написан «Очерк».
Несмотря на различия между ними, и для Гершеля, и для Уэвелла ньютоновская астрономия являлась парадигмой любой научной теории. В своих записных книжках вплоть до выхода в свет «Происхождения видов» Дарвин соглашался с ними по этому вопросу, заявляя, что любое приемлемое решение проблемы происхождения органических видов должно соответствовать канонам ньютоновской астрономии. (А мы не преминем добавить, что если дарвиновский эволюционизм таким канонам удовлетворяет, то теории особого творения нет!) Поэтому где-то в середине первой записной книжки (летом 1837 года) Дарвин написал:
«Прежде астрономы утверждали, что Бог, видимо, повелел каждой планете двигаться по предназначенным ей путям. И то же самое Бог повелел каждой живой твари, созданной с определенной формой и в определенной стране. Но как просты и неощутимы те силы и энергии, которые позволяют притяжению действовать в соответствии с определенным законом, так же неизбежны и последствия – дать возникнуть живой твари; а затем, в силу незыблемых законов воспроизводства, такими же будут и их наследники. Пусть же такими будут и энергии перемещения, и тогда такими же будут формы стран, от одной к другой. – Пусть геологические изменения следуют с той же быстротой, и им будут соответствовать численность и распространение видов!!!» (B, с. 101–102).
В то время, разумеется, кто только и как только не склонял Ньютона и его Закон всемирного тяготения, поэтому не стоит ставить влияние, которое он с его законами оказывал на общество, в заслугу одним только философам, хотя Дарвин весьма ценил и их самих, и их труды. Например, вскоре после открытия естественного отбора в качестве механизма эволюции (август 1838 года) Дарвин с большим интересом прочел сделанный Дэвидом Брюстером научный обзор «Курса позитивной философии» Огюста Конта. Он почерпнул оттуда три вещи: 1) что цели науки – «позитивная» стадия; 2) что «фундаментальное свойство «Позитивной философии» – умение рассматривать все явления как управляемые неизменными природными законами»; и 3) что лучший из всех – это ньютоновский зако