н всемирного тяготения (Брюстер, 1837b). Для Дарвина это наверняка было очень сильным и (учитывая сроки) решающим подтверждением важности его «ньютонианства»[29]. Тем не менее, именно Гершель и Уэвелл гораздо более детально, чем прочие философы, разъяснили точный смысл ньютонианства, так что, учитывая те границы, в рамках которых Дарвин следовал их предписаниям (как он это делал в области геологии), можно с полным правом говорить об их непосредственном влиянии как о вполне очевидном факте. Давайте рассмотрим, в чем и как это проявлялось.
В научном мире давно и долго обсуждается вопрос, почему Дарвин откликнулся с таким энтузиазмом на труд Мальтуса. То, что Дарвин самым существенным образом использовал идеи Мальтуса, вполне очевидно и сомнению не подлежит. Но почему именно труд Мальтуса оказался столь важным для Дарвина, который к этому времени знал практически все о борьбе за существование после прочтения «Принципов» Лайеля, содержащих детальный анализ этой борьбы (Форциммер, 1969)? Более того, хотя Дарвин принял к сведению предпосылки Мальтуса и согласился с ними, он почему-то захотел поставить его выводы с ног на голову: если Дарвин считал, что именно борьба за существование ведет к изменениям, то Мальтус по существу полагал, что борьба как раз исключает какие-либо изменения!
Сосредоточившись на человеке, Мальтус тем самым помог Дарвину понять, что борьба за существование – это внутривидовая борьба, а не только борьба между группами или между группой и ее окружением. Правда, мы должны указать, что Дарвин вряд ли находится в неоплатном долгу перед Мальтусом, ибо и сам Мальтус был больше заинтересован в человеке, нежели в его окружении, сведя свое повествование о кровавой внутривидовой борьбе исключительно к примитивному человеку (Боулер, 1976b). Следовательно, Дарвин, получил от Мальтуса все, что нужно. Как уже указывалось выше, тому решающему шагу, который сделал Дарвин, начав мыслить в масштабах популяции и признав наличие критических изменений внутри видов, во многом способствовало то обстоятельство, что он изучил методы и принципы животноводов, занимавшихся разведением скота. Поэтому чтобы обосновать долг Дарвина Мальтусу, нам придется изрядно порыться в архивах. В свете тех комментариев, которыми он снабдил открытый им механизм эволюции, становится ясно, что как только он прочитал Мальтуса (подчеркивавшего рост народонаселения в геометрической прогрессии) и ознакомился с его теорией, его, несомненно, прежде всего пленила та квазиматематическая манера подачи материала, которая столь характерна для Мальтуса. Уже в самом начале своего «Очерка» Мальтус выкладывает факты без обиняков, как они есть: рост народонаселения, совершающийся в геометрической прогрессии, опережает накапливание запасов продовольствия, идущее в арифметической прогрессии. Это приведет к критической ситуации, если только не ввести надлежащие ограничения (Мальтус, 1826, гл. 1 и 2; см. Рьюз, 1973а). К счастью, Мальтус в своих высказываниях шел путем аналогий от нечеловеческого мира к человеческому, поэтому все, что оставалось Дарвину, – это пойти в обратном направлении, отбросив ограничения и сделав вывод, что организм ведет борьбу со всем и вся, включая и ближних. Здесь особо важен сам метод подачи материала, поэтому влияние Гершеля/Уэвелла сказалось в том, что они придали всему делу нужный контекст, подчеркнув особую важность трудов Мальтуса и сделав ее безусловно очевидной. Согласно ньютоновской философии Гершеля и Уэвелла, самые важные законы – законы количественные вроде закона всемирного тяготения. Эти законы не действуют сами по себе, в некоем изолированном чертоге, но увязаны в гипотетико-дедуктивные системы. «Очерк» Мальтуса привлек Дарвина своей новизной и поразил не истинностью авторских предпосылок (в 1830-х годах их знали и признавали как бесспорные практически все), а тем, что Мальтус излагал свои идеи в той же сжатой, немногословной форме, в какой обычно излагались количественные законы, и тем же дедуктивным методом. Это было именно то, что искал Дарвин, впитавший современную ему философию науки. Но до знакомства с трудом Мальтуса Дарвин никак не мог увязать борьбу за существование с механизмом органических изменений – механизмом, который должен быть научным в том смысле, как он понимал это слово. К счастью, Мальтус преподал борьбу за существование в том ключе, что Дарвин сразу понял: это достаточно универсальное, неизбежное и мощное средство, вполне способное, в отличие от искусственного отбора, вызывать неограниченные органические изменения (как он тогда считал).
Сразу после прочтения книги Мальтуса Дарвин начал мыслить категориями силы и давления, с помощью которых природа заполняет имеющиеся или только планируемые бреши в своей экономике, тем более что идея силы была центральной в произведениях современных ему философов, трактовавших ньютоновскую физику. Подоплекой всего должны быть причины, желательно verae causae. Но парадигмой vera causa (для Гершеля или для Уэвелла) является сила. Следовательно, как только Мальтусу удалось показать нечто сродни той силе, которая воздействует на организмы, у Дарвина тут же явилась мысль, что это, вероятно, может послужить исходным образцом и для научного механизма эволюции. В силу того, что он рассматривал эти материи через философскую лупу, он оказался в высшей степени восприимчивым к тому, как Мальтус подавал борьбу за существование; иными словами, под влиянием своих же взглядов Дарвин понял, что овчинка выделки стоит.
Но сказанное пока касается только механизма. В конце 1838 года Дарвин начал уже размышлять о том, как, отталкиваясь от этого механизма, скомпоновать в полном виде теорию эволюции. И опять же, решающим в этом вопросе стало философское влияние. Дарвин был молодым, но высокопрофессиональным ученым. Он чувствовал, что его теории, какой бы сомнительно-спорной она ни была, необходимо придать форму, которую профессиональные ученые сочли бы заслуживающей уважения. Люди должны уважительно отнестись к его теории – только это послужит залогом того, что они не отбросят ее прочь по причине не слишком хорошо продуманной структуры. Так каковы же основные критерии хорошей теории и откуда их взять? Что касается критериев, то они уже существовали: их определили и установили «третейские судьи» в области науки – Гершель и Уэвелл, которые упоминали о них и в своих философских беседах (в то время Дарвин часто общался с ними обоими), и в своих сочинениях, в частности в «Философии естествознания» Гершеля и в недавно вышедшей «Истории индуктивных наук» Уэвелла.
Именно этим и занимался Дарвин в конце 1838 года. Он еще раз прочел «Философию» и второй раз, тщательно и не торопясь, читал «Историю» Уэвелла[30]. Судя по комментариям, которые он оставил на страницах этой книги, его больше всего интересовали те же принципы, которые были характерны для ньютоновской астрономии и которыми так восхищался Уэвелл, а также те доводы против органического эволюционизма, которые выдвигал и отстаивал Уэвелл. Дарвин стремился к тому, чтобы его теория была по возможности столь же непогрешимой, как законы Ньютона, и старался заранее учесть худшие из нападок, которым могли бы подвергнуть ее критики. Но как этого добиться? Мы знаем, что Гершель и Уэвелл, будучи очень близки методологически, расходились в своих взглядах на концепцию vera causa: Гершель считался лишь с эмпирическими, аналоговыми доводами, почерпнутыми из личного опыта, тогда как для Уэвелла, рационалиста, важнейшим фактором являлась непротиворечивость индукций, направленных вверх. И Дарвин прилагал все силы к тому, чтобы его теория удовлетворяла и той, и другой концепции vera causa.
Возьмем первую, аналоговую концепцию Гершеля. В контексте открытия Дарвина на него, возможно, больше всего повлияла, как он впоследствии сам признавался, именно аналогия между искусственным и естественным отбором, хотя она – вопреки тому, что он заявлял позже, – и не сыграла здесь решающей роли. Опять же, возможно, не сыграла. Для нас важно не это, а то, что мы наконец заполучили идею естественного отбора, а заполучив, оказались перед необходимостью ее обоснования; для Дарвина же необходимости еще раз упоминать об аналогии не существовало. Действительно, имелись вполне основательные причины, почему он воздержался от упоминания об этом, как воздержался и Уоллес спустя 20 лет. С точки зрения Лайеля, Уэвелла и всех прочих, reductio эволюционизма – это прежде всего то, что искусственный отбор не ведет к непрерывным, постоянным изменениям. Но хотя Дарвин, судя по всему, и разделял этот взгляд с другими учеными до открытия фактора естественного отбора, однако лишь после прочтения труда Гершеля он вдруг начал акцентировать внимание на этой аналогии. «Самая удивительная часть моей теории – что одомашненные породы органики создаются теми же самыми средствами, что и виды» (E, с. 71; я полагаю, что под словом «средства» Дарвин подразумевает, как всегда, наследование приобретенных признаков). Более того, Дарвин вскоре начал подумывать о том, чтобы было бы неплохо использовать эту аналогию и в ходе публичного обнародования своей теории.
«Разновидности образуются двумя путями – местные разновидности, когда вся масса видов подвергается тому же влиянию, что обычно происходит вследствие смены ареала обитания; но скаковая лошадь и домашний голубь не были сотворены, люди добились этого результата благодаря тренировке, скрещиванию и поддержанию чистоты породы – так же и с растениями: люди эффективно подбирают побеги и их не скрещивают. – Существует ли в природе аналогичный процесс? – Если существует, то природа может добиваться великих целей. – Но как, даже если она ограничена пространством острова? Если etc., etc. – очевидно, возникает трудность за счет перекрестного опроса. – Вот что дает моя теория – истинно превосходная теория» [E, с. 118].