Происхождения видов» биология с ее опорой на адаптацию в некотором смысле снова вернулась к телеологии, от которой она начала отрываться.
Теперь мы подходим к самой большой загадке этой дарвиновской истории. К середине 1844 года Дарвин завершил ту версию своей теории, которую он изложил в 230-страничном «Очерке». Хотя при написании «Происхождения видов» он внес кое-какие изменения, они были незначительными. Почему же в таком случае Дарвин не опубликовал ее сразу, как только она была написана, а вместо этого решил сначала завершить кое-какие работы по геологии, а вслед за этим пуститься в серьезное восьмилетнее систематическое изучение усоногих?
Как правило, в качестве причины этой задержки выдвигают объяснение, предложенное Гексли. Единственным человеком, которому Дарвин показал свой «Очерк» (после того, как он его закончил), был Гукер, с которым он подружился сравнительно недавно, но дружба с которым стремительно крепла (Дарвин и Уоллес, 1958, с. 257). Гукер, видимо не до конца убежденный этой работой, предложил Дарвину, прежде чем публиковать ее, еще основательней углубить свои знания по биологии. Дарвину совет пришелся по вкусу, и он с этой целью взялся за изучение усоногих. Как писал Гексли, «как и у большинства из нас, у него [Дарвина] не было должной подготовки в науке биологии, и меня всегда поражало – как замечательный пример его научного предвидения – то обстоятельство, что он понял необходимость подобного знания и с присущей ему смелостью, не увиливая в сторону, начал его набираться» (Ф. Дарвин, 1887, 1:347).
Эта версия причины его медлительности хоть и хороша, но малоубедительна, и малоубедительна по двум причинам. Во-первых, между «Очерком» и «Происхождением видов» нет большой разницы. Дарвин еще больше убедился, что малейшие новые отклонения («индивидуальные различия») – и есть те кирпичики, из которых строится здание эволюции, и в этом его, вероятно, убедило именно исследование усоногих. Изоляция как фактор видообразования потерял свою ценность в его глазах, и вместо него Дарвин взял на вооружение другой фактор – принцип дивергенции, как он его назвал. Но все прочее – содержание и структура – осталось без изменения. Поэтому за то десятилетие, в течение которого он систематизировал беспозвоночных, у него так и не возникло потребности засесть за «Происхождение видов». Во-вторых, он был не из тех людей, которые допустят, чтобы даже малейшее незнание нужного предмета могло встать на пути публикации смелой и дерзновенной гипотезы. Я говорю это в буквальном смысле, без всякого сарказма – ведь тот же Дарвин никак не мог дождаться, когда же пустят в печать его работы о коралловых рифах и долине Глен Рой. А тут – задержка на целое десятилетие. Но он был амбициозен и считал, что если уж есть необходимость заявлять о себе научному миру, то заявлять нужно весомо, как следует, оставив в памяти современников ощутимый след. Да, имелись еще кое-какие белые пятна, но они не могли удержать его от публичного обнародования решения той проблемы, которая в кругу его друзей-ученых считалась на тот момент главной научной проблемой. Он был достаточно реалистичен и понимал, что предлагаемое им решение хорошо и безупречно во всех отношениях.
Правильный ответ на вопрос о причинах его медлительности нужно искать в профессионализме Дарвина, так же как в профессионализме нужно искать причины его успеха в деле разработки и открытия теории. Дарвин не был ученым-любителем, внезапно явившимся со стороны, как в случае с Чемберсом. Он был частью британского научного сообщества, продуктом кембриджского образования и близким другом Лайеля, поэтому он знал, с каким страхом и даже ненавистью большинство членов этого сообщества относятся к эволюционизму. Если у него и были какие-то сомнения на этот счет, то публикация «Следов…» (они вышли в свет в том же году, когда Дарвин написал свой «Очерк») полностью их рассеяла. Седжвик обрушил на «Следы…» всю мощь своей критики, поместив в Edinburgh Review разгромную 85-страничную статью; Уэвелл разгромил их в своих «Знаках Творца»; а Гершель проклял их с президентского кресла Британской ассоциации. Дарвин знал, что его теория намного лучше теории Чемберса, – «лучше» тем, что она более обстоятельно и адекватно отвечает на эти проблемы, как их тогда понимали, – но при всем при том она оставалась эволюционной и материалистической, а это никоим образом не могло принести автору популярность. Рассказать Гукеру о своем эволюционизме, признался Дарвин, – все равно что сознаться в убийстве (Ф. Дарвин, 1887, 2:23). Собственно, это и было убийство – преднамеренное убийство христианства, и Дарвин особо не стремился примерить на себя эту роль. В результате «Очерк» так и остался неопубликованным.
Был ли Дарвин трусом? Вряд ли. Без окружения, то есть научного сообщества, а также знаний и опыта, уходивших своими корнями в это сообщество, он не мог бы осуществить задуманное. Но то же сообщество не давало ему сделать больше. Чуть позже мы увидим, что центральный элемент нашего повествования – это то, как Дарвин еще до публикации «Происхождения видов» собрал вокруг себя новый круг ученых, для которых слово «эволюционизм» не было бранным и на которых он мог опереться. К тому же Дарвин не предполагал, что пауза затянется так надолго. Привлеченный необычным видом усоногих рачков, которых он обнаружил во время плавания на «Бигле», Дарвин решил написать о них небольшую работу (Дарвин, 1969, с. 117–118). Но этот проект превратился в полноценное исследование, которое отнимало бо́льшую часть времени и которое постоянно затягивалось по причине одолевавшей его серьезной болезни. Дни переходили в недели, а недели – в месяцы, а он так и не мог найти в себе силы засесть за работу. Из напористого, энергичного, жизнерадостного молодого человека, каким он был в 1830-е годы, Дарвин превратился в инвалида. И год за годом «Очерк» о происхождении видов лежал нетронутым, оберегаемый строгим наказом, что опубликован он должен быть только в случае его смерти (Дарвин и Уоллес, 1958, с. 35–36). Как видите, Дарвин все же не хотел, чтобы потомки предали его имя забвению.
Работа об усоногих представляет собой весьма интересную интерлюдию (Дарвин, 1851а, b; 1854а, b; Гизелин, 1969). Дарвин так и не решился объяснить читателю, почему усоногие, по его мнению, такие, какие есть. И все же в этой работе полным-полно скрытых намеков. Мы видим, что Дарвин сознательно подготавливает путь для «Происхождения видов», тогда как большинство авторов, которых мы здесь касались, подготавливали этот путь неосознанно.
Во-первых, эта работа (нельзя сказать, что неожиданно) дает нам много сведений об адаптации. Про неподвижных усоногих мы узнаем, например, что «движения усиков действительно красивы» (Дарвин, 1854а), поскольку они «прекрасно приспособлены к тому, чтобы хватать любой плывущий или движущийся в воде объект». Точно так же «структура ракушки необычайно сложна и в то же время прекрасно приспособлена для силы и защиты находящегося между створок тела» (Дарвин, 1854а, с. 152). А у особого рода усоногих, снабженных ножками, «зазубрины на створках и чешуйки острые, приспособленные для перетаскивания легких камешков именно в тот период, когда животное должно увеличиваться в размерах» (Дарвин, 1851а, с. 345). И так далее, и так далее.
Во-вторых, мы находим здесь много новых фактов об изменчивости у отдельных усоногих рачков, что, как частным образом указал Дарвин Гукеру, делает жизнь систематика скорбной и несчастной, но доставляет радость эволюционисту, защищающему идею естественного отбора (Ф. Дарвин, 1887, 2:37). У неподвижных усоногих единичные внешние признаки разнятся не очень сильно. Более того, «так как целые группы особей часто разнятся между собой тем же манером, то вряд ли стоит излишне подчеркивать те трудности, которые связаны с различением разнящихся по внешним признакам видов и родов» (Дарвин, 1854а, с. 3). Но если в своем «Очерке» Дарвин еще довольно нерешительно говорит о количественных изменениях в дикой природе, то в «Происхождении видов» он более чем уверен по данному вопросу. Должно быть, работа об усоногих сыграла здесь важную роль, придав ему должную меру уверенности.
В-третьих, Дарвин в своей классификации делает основной упор на эмбриологию: «Отдельные части эмбриона, как хорошо известно, с точки зрения классификации представляют собой неизмеримую ценность» (Дарвин, 1851а, с. 285). Здесь налицо различие между Дарвином и Оуэном, которое, на мой взгляд, весьма интересно и значимо (Уинзор, 1969). Усоногие изменяются кардинально. Пользуясь указаниями первооткрывателя этого явления, Джона Воэна Томпсона, и отталкиваясь от эмбрионных форм, Дарвин поместил усоногих в класс Crustacea (ракообразных). В 1843 году Оуэн в своих «Лекциях по сравнительной анатомии и физиологии беспозвоночных» отказался это сделать. Он знал об открытии Томпсона, но поскольку взрослые особи теряют свою подвижность, ему показалось, что они не могут принадлежать к классу Crustacea. И Оэун не изменял этой позиции вплоть до выхода в свет второго издания «Лекций» (они вышли в 1855 году), хотя сомнения по поводу раздела об усоногих не оставляли его все это время во многом благодаря дополнительным находкам Дарвина. Дарвин же страстно увлекался эмбриологической классификацией, поскольку считал, что эмбрионы с точки зрения прослеживания эволюционных связей более важны, чем взрослые особи. Он считал, что естественный отбор менее склонен разделять эмбрионы морфологически. А поскольку Оуэн под влиянием метафизики Платона был более склонен акцентироваться на взрослых особях, то это привело к тому, что они с Дарвином классифицировали усоногих по-разному.
Продолжая взаимодействовать с Оуэном, Дарвин, начавший в то время разрабатывать архетип усоногих, заинтересовался гомологиями. Разумеется, о платонизме здесь и речи не шло. Дарвин считал, что архетип – это подлинная наследственно-родовая форма, а не какая-то там абсурдная метафизическая реальность. Поэтому он высказал несколько пренебрежительных замечаний по поводу оуэновской идеи вегетативных повторов (откуда один шаг до серийной гомологии). Балянусы, или морские желуди, – это, как мы знаем, самый распространенный и богатый видами род в семействе усоногих, но если он таков, то не «за счет простого вегетативного повтора» (Дарвин, 1851