Происхождении видов» Дарвин старательно избегал любого упоминания или любой ссылки на это спорное существо – человека. Но, видимо, чтобы избежать упреков в том, что он бесчестно утаивает свои взгляды (1969, с. 130)[36], в конце он оставляет за собой право немного усомниться в том, что эволюция, осуществляемая путем естественного отбора, должна быть применима ко всем организмам без исключения.
И в заключение обратите внимание на три аспекта, характерных для работы Дарвина в целом. Во-первых, Дарвин смешивает вопрос об эволюции с механизмом эволюции. Его доводы в пользу эволюции и естественного отбора даются вперемешку, и чтобы разобрать их по отдельности, необходимо отделить их самому. Во-вторых, как это ни удивительно, но рассуждения об абиогенезе, или спонтанном зарождении, полностью отсутствуют. Дарвин не забывал о замечаниях Лайеля, которые тот высказал в адрес Ламарка, поэтому он изначально принимал факт наличия жизни как таковой и мудро умолчал о причинах ее возникновения. В-третьих, – что лишь подтверждает ранее приводившиеся рассуждения, – общая природа теории Дарвина отличается непротиворечивостью. Как он однажды высказался о своем труде, «Происхождение видов» – это «с начала и до конца один длинный аргумент» (1969, с. 140), и в важнейшем смысле так оно и есть. Открыв свой механизм, Дарвин стремился применить его в том числе и ко многим субдисциплинам, таким как бихевиоризм, палеонтология и биогеография. Его теория в целом имеет веерообразный вид, где естественный отбор функционирует как уэвелловская vera causa (см. рис. 24).
Рис. 24. Три ключевых структурных элемента теории Дарвина: 1) эмпирическая vera causa искусственного отбора; 2) дедуктивное ядро, ведущее к естественному отбору; 3) рационалистическая vera causa, объединяющая дисциплины нижнего уровня, подлежащие естественному отбору. На схеме теория Дарвина представлена в упрощенном виде: например, здесь не учтены все вспомогательные механизмы, так же как и некоторые вспомогательные дисциплины. Кроме того, точные связи между ядром и другими аспектами теории были еще недостаточно выявлены и подлежали дальнейшему исследованию.
В последней главе я представлю общий анализ дарвинов ской революции. Но, пока еще теория Дарвина свежа в нашем сознании и не искажена реакцией его современников на «Происхождение видов», давайте вкратце сравним Дарвина с его предшественниками. Главный вывод в этом случае напрашивается сам собой. Не отрицая того, что более ранние эволюционисты, в частности Чемберс, подготовили путь для дарвинизма, мы, однако, видим, что было бы ошибкой считать, что непрерывность сущностной интеллектуальной линии дарвиновской революции поддерживалась теми, кого мы именуем «эволюционистами».
Можно предположить, что Дарвин пришел к эволюционизму под влиянием идей как своего деда, так и Ламарка. Дарвина связывала с ними и с более поздними эволюционистами, Чемберсом и Спенсером, общность некоторых взглядов и отдельных рассуждений, особенно в отношении наследования приобретенных признаков: в этом смысле между Дарвином и первыми двумя прослеживается прямая связь. Говоря в целом, всех эволюционистов, включая и Дарвина, объединяло пламенное стремление увязать происхождение органических видов с обычными незыблемыми законами. Но на этом их общность заканчивается, после чего между Дарвином (и Уоллесом) и теми, кто открыто признавал эволюцию до них, наметились почти непреодолимые расхождения[37]. Как бы то ни было, но Дарвина ни в коем случае нельзя рассматривать как вершину цепочки эволюционистов, даже если мы будем считать, что наиболее продуктивную часть работы он проделал в конце 1850-х годов, а не пятнадцатью или двадцатью годами ранее.
Возьмем для сравнения Ламарка. Он поддерживал идею непрерывного спонтанного зарождения жизни и воспринимал цепочку бытия как постоянно повторяющуюся прогрессию, ведущую – даже допуская возможность нескольких обходных путей – к человеку. Он видел равновесие в природе и не проявлял особого интереса к палеонтологической летописи. У него не было ни малейшего представления об отборе, его механизм эволюции был завязан исключительно на особи, а виды приводили его в замешательство. По всем этим абсолютно критическим вопросам Дарвин с ним расходился, причем кардинально. Идея самозарождения жизни у Дарвина вообще отсутствует. Эволюцию он рассматривает как уникальный, неповторимый процесс, а дивергенцию – как основу основ. Путей прогресса, ведущего к человеку, он не видит вообще, зато видит борьбу за существование, а палеонтологическая летопись его прямо-таки завораживает. Он открыл естественный отбор, а его механизм эволюции завязан на группе и внутрипопуляционных различиях. А кроме того, его гению принадлежит тщательно разработанная теория происхождения видов.
То же самое можно сказать и о других эволюционистах вроде Чемберса и Спенсера: расхождения между ними и Дарвином практически те же. (Для Уоллеса я делаю исключение, поскольку он полностью был солидарен с Дарвином.) Вероятно, то, насколько сильно Дарвин расходился во взглядах со своими коллегами, лучше всего проиллюстрировать, сравнив взгляды его и Чемберса на фауну Галапагосских островов. Дарвин, как известно, причислял различные виды местных зябликов к числу коренных обитателей материка, поселившихся на островах и сформировавшихся там под действием разнородных сил естественного отбора. Отсутствие же млекопитающих он объясняет огромными расстояниями, что не позволило им добраться до островов (Дарвин, 1859, с. 393–395). Что же касается Чемберса, изучавшего галапагосскую фауну по книгам Дарвина, то зяблики, с его точки зрения, представляют собой отдельные линии, развивавшиеся независимо, хотя и параллельными путями, от их материковых предков. А отсутствие млекопитающих, по его мнению, объясняется недостаточностью времени, в силу чего они просто еще не успели развиться из нынешних обитателей (Чемберс, 1844, с. 161–163; Ходж, 1972). Трудно встретить столь различные объяснения одних и тех же явлений. Между Чемберсом и Дарвином не только не было каких-либо последовательных связей (если не учитывать то, что Чемберс черпал факты из сочинений Дарвина), но и концептуально их миры разнились между собой. Даже в том случае, если кто-то (как, например, Спенсер) схватывал смысл какой-нибудь важной с точки зрения Дарвина концепции вроде расчетов и вычислений Мальтуса, он использовал ее как доказательство того, что, мол, процесс развития всех нас ведет к тому, чтобы мы стали англичанами, после чего выкладки Мальтуса теряют уже всякое значение!
Поэтому нельзя сказать, что Дарвин и его «Происхождение видов» – это естественная кульминация, венчающая длинную череду эволюционистов и их писаний, поскольку ни Дарвин, ни его труд не возникли из ничего и не взялись из ниоткуда. В поисках прямых связей, так же как и интеллектуальных симпатий, мы должны непосредственно обратиться к той группе ученых, из которой он вышел, не говоря уже о том влиянии, которое оказал на него Лайель. Мы знаем, что геологию Дарвин рассматривал и относился к ней с чисто лайелевских позиций, и то же самое, по большей части, верно и в отношении его подхода к проблеме происхождения органики, хотя здесь Дарвин сделал то, чего Лайель сделать так и не смог. Дарвин как геолог удовлетворял всем трем подразделениям лайелевского учения, поэтому, как и следует ожидать, Дарвин-эволюционист был бесспорным актуалистом. Он стремился объяснить происхождение организмов теми же причинами, которые действуют вокруг нас и в человеческом, и в природном мирах. И в той же точно степени Дарвин был униформистом, отметавшим причины, чьи размах и сила нам неизвестны. Таким образом, после некоторых первоначальных размышлений (которые сами по себе были головной болью для Лайеля) он отказался от сверхпрыжков, благодаря которым новые виды возникают скачкообразно. А его связь со статизмом была довольно тонкой и двоякой: с одной стороны (в неорганическом мире), он полностью признавал его и верил, что он-то и подстрекает эволюцию, а с другой (в органическом мире), он в одном смысле восставал против лайелевского неизменного статизма, а в других смыслах – нет. Да и прогрессионистом он тоже был необычным: прогрессия воспринималась им как нечто случайное, и эволюция могла совершаться (а иногда и совершалась) вопреки ей. Кроме того, Дарвин, как и Лайель, считал, что появление новых и исчезновение старых видов происходит на закономерной основе, то есть регулярно и постоянно. Даже здесь он не порывал полностью со своим наставником.
Но и в других отношениях Дарвин тоже был лайелианцем, например в своих представлениях о несовершенстве палеонтологической летописи, во взглядах на летопись как на феномен, связанный с эволюцией, и в признании того, что размышления о спонтанном возрождении ни к чему хорошему не ведут, особенно для эволюциониста. (Критические отклики на труд Чемберса, должно быть, убедили Дарвина, что здесь следует поступить разумно и не касаться темы спонтанного возрождения, хотя это намерение возникло у него еще до Чемберса.) Но, в отличие от Лайеля, Дарвин много почерпнул из своего окружения: у философов науки он научился методологии, а у всех ученых, вместе взятых, – важности адаптации. И у этого же окружения он заимствовал идеалы, которые оно обожало и защищало, например значение палеонтологической летописи как для эмбриологии, так и для общего понимания развития науки. Разумеется, испытывал Дарвин и влияние, никак не связанное с научным, в частности влияние семьи (Грубер и Баррет, 1974). Но отслеживание всех этих влияний не следует расценивать как попытку умалить гений Дарвина. Даже в 1859 году, когда «Происхождение видов» увидело свет, этот труд являл собой нечто уникальное, особенное – это было во всех отношениях замечательное достижение. Примечательно и то, что бо́льшую часть работы Дарвин сделал двадцатью годами ранее, и за всем этим стояли предшествующий опыт и влияния, от которых невозможно избавиться. Поэтому, если смотреть в нужном направлении, мы можем их обнаружить.