Впрочем, довольно говорить о прошлом. Давайте теперь поговорим о будущем «Происхождения видов».
После «Происхождения видов»: наука
29 апреля 1856 года Чарльз Лайель написал в своей записной книжке: «После беседы с Миллем, Гексли, Гукером, Карпентером и Баском в Философском клубе прихожу к заключению, что вера в то, что виды постоянны, стабильны и неизменны, а составляющие их особи происходят от единичных пар или протопластов, все более сдает свои позиции, и ее ничем не заменить – никакой другой столь же ясной веры в наличии пока нет»[38]. Это еще раз подтверждает наши выводы относительно трех десятилетий, прошедших до момента выхода в свет «Происхождения видов». Вопрос о происхождении органики был по-прежнему больным местом для научного сообщества: ни один из ответов, предлагавшихся до сих пор, не устраивал если не всех, то очень многих ученых, однако никто из них при этом не мог предложить ничего лучшего.
Но теперь, в конце 1850-х годов, Дарвин обнародовал свои теории и выкладки по поводу этой проблемы, дав детальный и многогранный ответ на вопросы о происхождении органики, и ответ этот был однозначен – эволюция. Самое существенное здесь то, что работа не содержала вольных измышлений или рассуждений на эту тему в духе Чемберса, но являла собой стройную и систематическую атаку на указанную проблему, предпринятую одним из самых выдающихся ученых Англии. Более того, эта атака тут же оказалась в фокусе внимания как представителей самого научного сообщества, так и людей, не входящих в него. В своей президентской речи, произнесенной на открытии конференции Британской ассоциации в Лидсе в сентябре 1858 года, Оуэн дал краткий обзор работ Дарвина – Уоллеса (Оуэн, 1858а, с. хci-xciii), а как только «Происхождение видов» вышло из печати, в ведущих газетах, научных обозрениях и прочих средствах массовой информации вокруг него развернулась бурная дискуссия. В то время как священники и религиозные проповедники всяких мастей обрушивались с кафедр и амвонов на «это дьявольское учение», друзья Дарвина, особенно Гексли и Гукер, восхваляли его и его труд в не менее страстных выражениях. Привело ли это противоборство между религией и наукой, между верующими и учеными к конфликту и достиг ли этот конфликт той остроты и силы, как об этом часто свидетельствуют исследователи, – все это еще предстоит выяснить и как следует в этом разобраться, однако нельзя отрицать того, что «Происхождение видов», если говорить в целом, вызвало в обществе настоящий взрыв, и споры в основном велись вокруг того, что ныне известно как «дарвинизм» или, как это тогда называли, «теория обезьяны». (Более подробное развитие этой темы см. в следующих источниках: Эллегард, 1958; Форциммер, 1970; Халл, 1973b и Ходж, 1974.) Дарвинизм как теория, включающая естественный отбор, был создан на основе более ограниченного в своих рамках эволюционизма. Стало быть, дарвинист – это человек, соотносящий себя с Дарвином и близкий ему по взглядам, но не обязательно безоговорочно приемлющий идеи Дарвина.
Реакция ученого мира на «Происхождение видов» и позицию Дарвина не отличалась особым разнообразием: с завидным постоянством, снова и снова, бессчетное количество раз на протяжении всего описываемого периода приводились и повторялись одни и те же доводы и возражения. Пожертвовав исторической последовательностью в угоду систематической ясности, я, внося уточнения, давая опровержения и ссылки на критику, буду придерживаться того порядка тем, как они даются в «Происхождении видов». Хотя этот план, возможно, не идеален и не всегда отражает критику в ее первой инстанции, я, тем не менее, постараюсь давать самые наглядные и представительные образцы этой критики. Поскольку наша задача – получить общее представление о реакции научного мира на дарвинизм, то я буду рассматривать и те труды, которые можно счесть благоприятными для Дарвина.
«Происхождение видов» Дарвин начинает с довода, заимствованного из мира человеческой деятельности, приводя в пример те изменения, которых добился человек, воздействуя на растения и животных с помощью механизма искусственного отбора. Опираясь на эти примеры в поддержку своей позиции, Дарвин как бы переворачивает позицию антиэволюционистов, которые всегда использовали в качестве довода против эволюции тот факт, что те изменения форм растений и животных, коих удалось достичь человеку, очень несовершенны и ограниченны. Неудивительно поэтому, что с самого начала труд Дарвина натолкнулся на критику, и довольно резкую. Одним из тех, кто счел, что этот довод Дарвина не удовлетворяет в полной мере его чаяниям и ожиданиям, был, как ни странно, Гексли. Гексли, будучи сам эволюционистом, был согласен с тем, что естественный отбор, вероятно, играет существенную роль в эволюционных изменениях. Но, поскольку животноводы никогда не достигают полноценного физиологического репродуктивного разделения – ибо две группы, хотя и происходящие от тех же самых родителей, не могут скрещиваться между собой, – Гексли всегда считал, что естественный отбор как главная причина эволюции и видообразования должен отчасти оставаться гипотетическим (Ф. Дарвин, 1887, 2:198). Ниже мы рассмотрим и другие причины, которые помешали Гексли полностью принять и признать механизм Дарвина. Поскольку действие естественного отбора, по мнению Гексли, не было полностью доказано, он предпочитал дополнить его большими вариациями, что давало организмам возможность «перепрыгивать» из одной формы в другую; при этом, однако, нельзя сказать, что он рассматривал примеры доместикации как опровергающие взгляды Дарвина на естественный отбор – на его взгляд, они не опровергали их, а лишь были недостаточными в качестве доказательства. (Несмотря на это решающее различие между ним и Дарвином, я, следуя данному мной выше определению, буду называть Гексли дарвинистом. Ведь, учитывая те похвалы, которые он расточал Дарвину, и ту страстность, с какой он встал на его защиту, говорить о нем иначе было бы неправильно. Однако, несмотря на его эмоциональную приверженность делу дарвинизма, были у Гексли и чисто интеллектуальные отличия от Дарвина, и эти отличия – одна из самых ярких и захватывающих особенностей нашего повествования, заслуживающая дальнейшего рассмотрения.)
Но далеко не каждый воспринял взгляд на ограниченность искусственного отбора столь благоприятно, как Гексли. Одним из тех, кто воспротивился такому взгляду, был Флеминг Дженкин (1833–1885), шотландский инженер и близкий родственник Уильяма Томсона, лорда Кельвина (Стивенсон, 1887). В своем научном обзоре, напечатанном на страницах журнала North British Review за 1867 год, одной из самых веских и обстоятельных критических разборок эволюционных размышлений Дарвина, Дженкин утверждает, что примеры доместикации не только не доказывают, что естественный отбор способен вызвать полноценное эволюционное изменение, но что они доказывают как раз обратное (Дженкин, 1867). Эти примеры показывают, что существует некий предел габаритов или размеров, выше или ниже которого ни животные, ни растения не могут ни опуститься, ни подняться. Говоря в целом, в каждой группе потенциал к изменениям в любом направлении уменьшается асимптотически до такой степени, что для практических целей становится совершенно непригоден. Следовательно, аналогия из мира человеческой деятельности доказывает лишь ограниченность селективного процесса, то есть нечто обратное тому, что намеревался доказать Дарвин.
В более поздних изданиях «Происхождения видов» (всего их с 1859 по 1872 год было шесть) Дарвин ответил на критику такого рода. Правда, ничего особо существенного в поддержку своей позиции он привести не мог, поскольку был не в состоянии опытным путем доказать, что отбор ведет к необратимым изменениям такой величины, что этого вполне достаточно, чтобы счесть его в качестве фактора, подходящего на роль единственного механизма эволюции; поэтому он был вынужден удовлетвориться повторением того, что искусственный отбор постоянно предоставляет возможность и дальше работать с организмами, добиваясь их дальнейших изменений. «Было бы опрометчиво утверждать, чтобы в каком бы то ни было случае был достигнут предел, потому что почти все наши животные и растения значительно улучшились во многих отношениях за последнее время, а это свидетельствует об их изменении. Было бы также опрометчиво утверждать, что признаки, достигнувшие теперь своего предельного развития, после того как они оставались постоянными в течение целых столетий, не могли бы при новых условиях жизни вновь варьировать» (Дарвин, 1959, с. 117). Здесь Дарвин и его критики находятся в явно патовой ситуации, где преимуществ не имеет ни одна из сторон; да и не здесь будут вестись главные баталии этой величайшей схватки века.
Теперь мы подходим к борьбе за существование и естественному отбору. Парадоксально, но факт: труд Дарвина был опубликован как раз тогда, когда общественность начала утрачивать интерес к мальтузианству. До этого же момента не только сами предпосылки Мальтуса казались большинству людей самоочевидными, но и его выводы и заключения тоже. Вспомните те цифры, которые я приводил в качестве подтверждения невероятной скорости роста народонаселения в городах Британии. И в этом нет ничего удивительного, ибо начиная с 1850-х годов и дальше в образе жизни британцев на всех уровнях, особенно самом нижнем, наметились видимые улучшения. Расхождение между запасами пищи и ростом населения не казалось уже таким вопиющим или непреодолимым. Тем не менее при всех его достижениях, викторианское общество того времени по-прежнему характеризовалось классовыми напряжением и борьбой. Один из современных исследователей метко назвал этот период «веком равновесия» (Берн, 1964), и в популярной (да и не только) литературе того времени мы постоянно находим отражения тех раздоров, страхов и ошибок, которые были уделом столь многих. Борьба за существование, хотя и незримая, велась даже на уровне человеческих сообществ. А уже если обратиться к миру животных и растений, то там мальтузианские ограничения устранялись полностью, поэтому не стоит удивляться тому, что практически каждый критик и комментатор Дарвина, даже враждебно настроенный, был готов допустить ведущуюся в мире кровавую борьбу за пищу, жизнь и брачных партнеров. Теннисон, как говорится, поработал на славу!