Итак, борьба за существование признавалась всеми, поэтому с общего согласия признавалось также, что Дарвин прав, заострив внимание на естественном отборе. Дженкин, например, был готов допустить подобный процесс (1867; см. также Майварт, 1870). Если и было расхождение между Дарвином и прочими учеными, то лишь по вопросу о том, чему именно служит доказательством существование естественного отбора. Сам Дарвин полагал, что естественный отбор (наравне с другими его механизмами) ведет к полноценной эволюции, тогда как его критики делились в этом отношении на две категории. К первой относились те немногие ученые (как правило, связанные с биологией), которые полностью отрицали эволюцию, чем бы она ни вызывалась – естественным отбором или чем-то другим. Этой точки зрения они придерживались неколебимо, в лучшем случае допуская возможность, что естественный отбор может вызвать лишь незначительные и несущественные вариации внутри вида. Главные свои возражения они основывали на почве философии и религии, и их мы рассмотрим чуть позже. Ко второй категории относились те биологи и критики (и их было подавляющее большинство), которые сдались под давлением доводов, приведенных Дарвином в «Происхождении видов», посчитав их вполне убедительными для доказательства эволюции как таковой. С этого момента и впредь они полностью признавали не только то, что происхождение органических видов имеет естественную причину, но и то, что оно носит эволюционный характер. Правда, эти критики заявляли, что естественный отбор не может быть единственной или даже основной причиной эволюционных изменений, и стремились дополнить его другими механизмами. И хотя эти сторонники других главных механизмов не руководствовались теми же самыми причинами, что Гексли, но они часто «призывали в свидетели» тот класс больших изменений (Дарвин называл их «единичными изменениями» в противовес «индивидуальным различиям»), который допускал «скачкообразные» эволюционные преобразования[39]. Так, Уильям Генри Харви, профессор ботаники в Тринити-колледже (Дублин), писал Дарвину, что хотя он и допускает небольшие вариации специфических изменений, однако «там, где должен быть пройден общий предел, учитывая то, сколь постоянны общие различия, нам, я считаю, требуется скачок (пусть даже небольшой) или же настоящий разрыв в цепочке, а именно внезапное расхождение»[40]. Чтобы проиллюстрировать эту позицию, Харви привел в пример популярную в викторианские времена игрушку – калейдоскоп: когда мы медленно поворачиваем трубку, то наблюдаем лишь незначительные изменения, а затем вдруг все резко меняется, и мы получаем совершенно новый узор.
Обращение к большим вариациям выглядит, несомненно, более правдоподобным и убедительным, поскольку с помощью искусственного отбора, если его нацеливать на малые вариации, не удается добиться специфических изменений, не говоря уже о том, что не существует прямых доказательств, что в природном мире благодаря естественному отбору один вид преобразуется в другой. С другой стороны, многие сторонники естественного отбора, так же как и те, кто напрочь отвергает эволюционизм, не могут полностью отделить научные мотивы от религиозных.
Возвращаясь к Дарвину, мы видим, что он ни на шаг не отошел от своей позиции, продолжая считать, что ключом к эволюционным изменениям являются самые незначительные и мелкие вариации – индивидуальные различия. Он с самого начала делал различие между большими и малыми вариациями, рассматривая большие как некие уродства, и многие годы, вплоть до выхода в свет «Происхождения видов», был убежден, что большие вариации не играют никакой существенной роли в эволюции. Разумеется, Дарвин, как и его критики, тоже полагал, что естественный отбор – это лишь один из множества механизмов эволюции, но если критики стремились принизить его значение, считая, что он играет куда менее важную роль, то Дарвин, наоборот, считал естественный отбор по мелким различиям главной причиной эволюции. Отвечая Харви и другим подобным ему критикам, Дарвин еще раз подтвердил свою позицию, заявив, что, как бы там ни было, уродства существуют сами по себе и не передаются потомству (Дарвин, 1959, с. 121). В частности, Дарвин опять подчеркнул, что большие вариации совершенно не отвечают задаче адаптации, и нет никаких оснований считать, что скачки в развитии должны быть адаптивными – обычно они таковыми и не являются. Вот почему так насущно необходим процесс отбора, и вот почему большие вариации здесь совершенно излишни. И, как мы вскоре увидим, еще один критический выпад со стороны Дженкина только укрепил Дарвина во мнении, что если и нужно что-то принимать во внимание, то только самые мелкие наследственные различия.
К этому моменту ни один из критиков, отозвавшихся на «Происхождение видов», не мог предъявить автору ни одного нового эмпирического доказательства. Если Дарвин, с одной стороны, не мог доказать значимость эволюционных изменений при отборе по мелким различиям, то его критики, с другой стороны, не могли доказать значимость тех же изменений за счет скачков (или «мутаций») или каких-то других механизмов. Но такое новое доказательство существовало, и оно было явно в пользу Дарвина. Хотя оно и не свидетельствовало прямо в пользу отбора, рассматриваемого как переход одного вида в другой, оно, тем не менее, было очень актуальным. Речь, в частности, идет о Генри Уолтере Бейтсе, спутнике Уоллеса, с которым он путешествовал по Амазонке. Вскоре после выхода из печати «Происхождения видов» Бейтс написал блестящую научную работу, которая не просто подтверждала действенность естественного отбора, но и доказывала непригодность больших вариаций для видообразования и эволюции в целом.
Бейтс (1862) задался целью объяснить, почему многие виды бабочек в долине Амазонки имитируют формы других видов – в некоторых случаях даже тех, с которыми они близко не связаны. Ответ на этот вопрос Бейтс отыскал в контексте дарвиновского отбора. Мимикрия – это форма адаптации. Например, когда под геликонидов (Heliconidae), семейство эндемичных булавоусых бабочек, подделываются представители других семейств, имитируя их формы и окраску, то преимущество такой адаптации, вероятно, в том, что птицы, их извечные враги, не трогают геликонидов, поскольку те для них не представляют никакой пищевой ценности либо просто неприятны. Следовательно, имитация другими видами форм геликонидов призвана вводить врагов в заблуждение, заставляя их считать, что и эти бабочки тоже малоценны. Вопрос лишь в том, как образуется эта имитационная адаптация? «Объяснение с позиции теории естественного отбора, недавно изложенной мистером Дарвином в “Происхождении видов”», кажется очень простым» (Бейтс, 1862, с. 512). Должно быть, здесь действует некий принцип, и «этим принципом является не что иное, как естественный отбор, причем агентами такого отбора выступают насекомоядные представители животного мира, которые постепенно уничтожают те мутации или разновидности, которые недостаточно эффективны [как формы имитации], чтобы вводить их в заблуждение» (с. 512). Более того, Бейтс решительно отмел возможность того, что миметические, или подражательные, формы создаются сразу путем мутаций, поскольку мы имеем в наличии различные степени миметической точности. «Таким образом, хотя мы и не можем наблюдать за процессом образования новой породы, происходящим на протяжении долгого времени, мы, однако, можем охватить его, так сказать, одним взглядом, проследив те изменения, которым одновременно подвергается вид в различных частях ареала его распространения» (с. 513). Эти изменения показывают, что ключом к образованию нового вида являются мелкие шажки, а не большие скачки. Дарвин не остался равнодушным к поддержке Бейтса и не обошел вниманием его работу, поместив хвалебную (и предусмотрительно анонимную) рецензию в журнале, который основал и редактировал Гексли (Дарвин, 1863).
Давайте теперь от рассуждений об уместности естественного отбора как механизма перейдем к критике иного рода – к критике, направленной против него. Пусть даже естественный отбор играет довольно ограниченную роль в эволюционном процессе, все равно, по мнению некоторых критиков, Дарвин прибегал к нему слишком часто, пользуясь им где надо и где не надо. Дарвин же прежде всего стремился показать, что естественный отбор не имеет ничего общего с сознательным отбором, осуществляемым человеком, хотя, конечно же, ему не удалось рассеять навязчивого ощущения, что всякого рода отбор подразумевает наличие сознания. Критики, по меньшей мере, считали, что язык Дарвина излишне антропоморфный. С другой стороны, те, кто был склонен видеть в природе «руку Божью», то есть божественный замысел, считали, что своим отбором даже Дарвин отдавал должное Творцу, отводя Ему достойное место в эволюции (Янг, 1971).
Уоллес, например, хотя он и не был согласен с этим шквалом критики, считал, что Дарвин был особенно уязвим с этой позиции, и призывал его отказаться от понятия «естественный отбор», заменив его другим, спенсеровским термином – «выживание наиболее приспособленных» (Дарвин и Сьюард, 1903, 1:269). Хотя в более поздних изданиях «Происхождения видов» Дарвин дал ясно понять, что оба эти понятия синонимичны друг другу, и даже высказался в том духе, что было бы лучше использовать менее антропоморфический термин «естественное предохранение», все же его главное возражение сводилось к тому, что подобная критика зиждется на неверном понимании и истолковании его теории. Он считал, что у него такое же право пользоваться метафорическим языком, как и у физиков: «Говорилось также, будто я говорю о естественном отборе как о деятельной силе или божестве; но кто же возражает писателю, утверждающему, что всемирное тяготение управляет движением планет? Всякий знает, что хотят этим сказать и что подразумевается под такими метафорическими выражениями, и они почти неизбежны ради краткости речи» (Дарвин, 1959, с. 165).