Гексли всегда поражает меня своей прямотой и решительностью, тем, что для непростой проблемы он находит простое, солидное решение, предпочитая его сложному и замысловатому. Его реакция в данном случае была типичной. Как биолог и выступая от имени биологии, он просто переложил всю ответственность на геологию, заявив, что биологии нет нужды беспокоиться о чем-либо! «Биология исчисляет свое время по геологии. Единственной причиной, по которой мы верим в медленный, неторопливый ход изменений живых форм, является тот факт, что они отлагаются в ряде пластов и осадочных пород, что, как уведомляет нас геология, требует невероятно длительного времени. Если геологические часы врут, то натуралисту не остается ничего другого, как лишь скорректировать свои представления о скорости изменений в соответствии с их показаниями» (Гексли, 1869, с. 331). Конечно, как насмешливо заметил Кельвин, эта отговорка вряд ли делает правдоподобным тот факт, что эволюционные изменения, должно быть, порождены таким медленным процессом, как естественный отбор (Томпсон, 1869). Но, при всех эмоциональных соответствиях между ним и Дарвином, Гексли все же ставил эволюцию на первое место, а естественный отбор – на второе. И в этом есть определенный смысл, ибо критики вроде Дженкина, пользовавшиеся физическими данными для отсчета истории Земли, все еще допускали возможность эволюции, хотя и отводили для нее более краткий период времени.
Что касается Уоллеса, то он имел не только свою собственную заимку на золотоносных землях естественного отбора, но и склонность к изобретению хитроумных доводов. Его реакция тоже была типичной, ибо он попытался подогнать геологические и биологические часы под новую шкалу времени (Уоллес, 1870а). Опираясь на аргумент о причинах оледенения, выдвинутый шотландским геологом Джеймсом Кроллем (1867, 1868), согласно которому ледниковые периоды прямо обусловлены колебаниями земной орбиты, Уоллесу удалось уложить геологическую историю Земли в шкалу времени, вычисленную учеными-физиками. Поскольку геологические явления, заявил он, значительно ускорились, следует ожидать, что они окажут и соответствующее ускоряющее воздействие на организмы, подвергнув их воздействию множества новых стрессовых факторов и требований. Таким путем они смогут более быстро приобретать и наследовать новые задатки, не говоря уже о воздействии на них усилившейся борьбы за выживание и сил естественного отбора, вызываемом быстрой сменой (приходом и уходом) ледников. После этого Уоллес выдвинул еще один аргумент, во многом перекликавшийся с утверждением Лайеля, что нам вряд ли придется увидеть возникновение новых видов в силу того, что они возникают крайне редко, заявив, что по причине колебаний орбиты Земли мы сейчас живем в период низкой ледниковой активности, так что не можем судить о чем-либо по аналогии с другими периодами времени. «Поэтому высокий эксцентриситет ведет к быстрому изменению вида, тогда как низкий – к консервации тех же форм; и сегодня, как и на протяжении последних 60 000 лет, в период низкого эксцентриситета, мы стоим перед лицом того факта, что быстроту изменения вида в течение этого времени нельзя измерять скоростью, вычисленной на основе прежних данных, то есть прошлых геологических эпох» (Уоллес, 1870а, с. 454; курсив автора).
Дарвин, как и Уоллес, эмоционально отождествлял себя и с естественным отбором, и, разумеется, с программой геологов-униформистов. Для небиологов и негеологов вроде Дженкина, полагал он, самое лучшее – одним махом отделаться от всех аспектов теории, ибо они терпеть не могут жить с биологическими и геологическими проблемами. С другой стороны, Дарвин, как хорошо известно, был необычайно восприимчив к физике и относился к ней с большим уважением. Мало того, его сын Джордж, один из самых ярких научных ассистентов в лаборатории Кельвина, всегда был готов прояснить этот вопрос! Поэтому Дарвину ничего не оставалось, как пойти на компромисс. Он худо-бедно прошел часть пути с такими людьми, как Уоллес, хотя ему и пришлось, разумеется, неохотно, признать, что в прошлом, возможно, процессы происходили немного быстрее, а заодно начать принимать в расчет и другие альтернативы естественному отбору, такие, например, как наследование приобретенных признаков. Но затем Дарвин вдруг заупрямился и отказался уступить физикам, понадеявшись на новые вычисления: мол, однажды кто-то произведет новые расчеты, где для его теории найдется достаточно времени (Дарвин, 1959, с. 728). Джордж Дарвин в 1878 году в своем письме к Кельвину писал: «У меня нет никаких сомнений, что если бы моему отцу пришлось написать цифрами тот период времени, продолжительность которого он вычислял в то время [во время работы над «Происхождением видов»], он бы написал в начале строки 1 [единицу] и заполнил бы всю строку 0 [нулями]… Теперь же я убежден, что, хотя он и не может полностью признать вычисленный Вами период времени, он, однако, уже не отважится сказать, сколько времени на это ушло» (из неопубликованных писем; архив Кельвина, D.8, библиотека Кембриджского университета; см. Берчфилд, 1974, с. 321).
Географическое распространение органических видов – та область, где Дарвин и его сторонники чувствовали себя особенно комфортно и где они находили сильнейшую поддержку. Мы знаем, что Дарвин, в сущности, встал на путь эволюционизма под влиянием веских доказательств, найденных в этой области, как знаем и то, что именно в этой области проводил свои изыскания и исследования Уоллес. Поскольку именно Лайель был наставником Дарвина и Уоллеса и именно он научил их концентрироваться на этих гранях мира, то выглядит вполне уместным и предсказуемым тот факт, что когда они начали излагать свои эволюционные позиции, то на уровне науки именно фактор географического распространения видов сильнее всего подействовал на Лайеля, заставив его отказаться от антиэволюционной позиции, которой он придерживался почти всю жизнь, и перейти в лагерь дарвинистов.
Для Лайеля вопрос о происхождении органических видов был не просто наукой, а чем-то гораздо бо́льшим. Но после долгих бескорыстных поисков в середине 1860-х годов Лайель героически решил, что он должен-таки признать эволюционизм, а заодно склонился и к тому, что так или иначе главным причинно-следственным механизмом должен стать естественный отбор (Лайель, 1868). В этом решении ключевую роль сыграло географическое распространение видов. Работа Уоллеса от 1855 года произвела на Лайеля глубокое впечатление (рассеяв тем самым страхи автора, что она останется незамеченной), ибо Лайель вдруг понял, что если предположения и утверждения Уоллеса верны, то до эволюции остается только шаг (Уилсон, 1970, с. 1). Когда десять лет спустя Лайель последовал за своими друзьями и обратился в эволюционную веру, фактор географического распространения видов опять сыграл решающую роль. Сотворение видов, каким бы образом оно ни происходило, чудесным или нечудесным, излишне акцентирует тенденцию Бога к разумному замыслу, проявляющуюся в мире. Она, таким образом, не оставляет других возможностей, кроме как поверить в то, что организмы в общем и целом находятся именно там, где им и полагается быть, поскольку они (и только они) наилучшим образом вписываются в здешние условия. Дарвин возразил, что это не совсем так. Действительно, при наличии двух форм A и B, где формы A эволюционировали в ограниченном ареале, в результате чего и борьба за выживание тоже велась в ограниченном масштабе, тогда как формы В эволюционировали благодаря той же борьбе за жизнь, но ведшейся с гораздо бо́льшим размахом, если бы формам В пришлось скрещиваться с отдельными образчиками форм A, то, по всей вероятности, именно формы А были бы уничтожены естественным отбором. Короче говоря, когда чужеродный тип колонизирует новую область обитания, подавляя и подчиняя себе ее истинных обитателей, у нас появляется доказательство в пользу дарвинизма и против креационизма. Лайель (1906, 2:216), признавая, что такое, в общем-то, нет-нет да случалось, отдал этой теории дань, которую она заслуживала, сказав одному из друзей, что «ничто так не потрясло его веру в прежнюю доктрину (которой он до этого придерживался) о самостоятельном происхождении видов, чем факты, многие из которых были внесены в летопись совсем недавно, относящиеся к быстрой натурализации некоторых растений в странах, недавно колонизированных европейцами».
Но были и такие, кто, втуне признавая, что фактор географического распространения видов служит неоспоримым доказательством эволюции, все же оставлял открытым вопрос о естественном отборе. Одним из них был Альфред Ньютон, профессор зоологии и сравнительной анатомии Кембриджского университета, опубликовавший замечательную работу о вымерших птицах типа дронта, где он утверждал, что их взаимосвязи и распространение указывают на наличие общего предка (Ньютон и Ньютон, 1869). Будучи дарвинистом, он, однако, чувствовал, что это доказательство обязывает его быть более сдержанным. «Сможет ли на этот результат [эволюцию] повлиять процесс “естественного отбора”, – этот вопрос следует рассматривать как открытый». Другие, в частности те, кто был близок к Дарвину, пытаясь объяснить распространение видов, беззастенчиво пользовались борьбой за существование и естественным отбором, полагая при этом по принципу от обратного, что полученные ими результаты подтверждают их теорию.
Так, Гукер (1861), рассуждая о распространении арктических растений, утверждал, что, только признание факта эволюции путем естественного отбора позволит объяснить различные аномалии их распределения. Особое внимание Гукер уделил особенностям флоры Гренландии. Хотя Гренландия расположена ближе к арктическому поясу Северной Америки и более сходна с ней, чем с той же Скандинавией, ее флора гораздо ближе к флоре Скандинавии, чем флора Северной Америки, несмотря на то что флора Гренландии редка и общая численность скандинавских растительных форм там гораздо меньше. С точки зрения Гукера, для объяснения этого явления без дарвинизма здесь было не обойтись. Во-перв