Но на данный момент мы должны все же придерживаться более умеренной ноты. Сам по себе естественный отбор не был полной неудачей, не говоря уже о том, что он сыграл опосредованную роль в содействии идее эволюции как таковой. Во-первых, почти каждый ученый, в том числе и почти каждый эволюционист, допускал существование естественного отбора, как допускал и то, что именно отбор мог вызвать и вызывал наследственные изменения, хотя многие чувствовали, что не настолько он силен, как заявлял об этом Дарвин, и что чем-то он должен быть дополнен. Во-вторых, были и те, кто полностью соглашался с Дарвином по вопросу о естественном отборе: мол, он действительно мог сотворить если не все, то почти все, о чем говорил Дарвин. Таких людей было меньшинство, но они были. Неудивительно, что и занимались они теми же исследованиями, что и Дарвин, то есть их интерес лежал в области географического распространения видов и других сферах, требовавших именно рабочего механизма, а не просто избитых банальностей, касающихся эволюции. Вокруг Дарвина сложилась группа ученых – Гукер, Бейтс, Уоллес и некоторые другие, – которые действительно опирались на естественный отбор в своих исследованиях и которые вместе с Дарвином шагнули от эволюции к отбору. Они стали зачинателями традиции, существующей и поныне, – традиции стойко защищать рубежи естественного отбора (Форд, 1964; Майр, 1963; Добжански, 1970). В-третьих, те, кто сомневался во всесильности отбора или полностью его отвергал, не выступали единым фронтом. Большинство считали, что естественный отбор необходимо дополнить скачкообразным развитием, хотя идеи, которыми они руководствовались, и причины, по которым они к такому развитию прибегали, были разными. Другие же, из коих самым заметным был Спенсер (1864–1867), чувствовали, что именно наследование приобретенных признаков является главным ключом к эволюционным изменениям. Но единодушного мнения на этот счет не существовало, не говоря уже о том, что критики Дарвина тоже не предложили ничего такого, что можно было бы использовать для решения проблемы. Люди, отошедшие от абстрактных представлений об эволюции и пришедшие к проблемам, требовавшим реального, действенного механизма, были дарвинистами в полном смысле этого слова, то есть людьми, использовавшими фактор естественного отбора. Если объединить эти три пункта и сделать на их основе надлежащий вывод, было бы ошибкой думать, что дарвиновский механизм естественного отбора был с научной точки зрения полной неудачей, а успехом пользовался только его общий эволюционный тезис.
За полтора столетия, минувших с тех пор, как в печати появились первые реакции на «Происхождение видов», случилось очень многое; но в некотором смысле многие из споров, вызванных к жизни трудом Дарвина, как это ни удивительно, все еще не затихают. И по-прежнему нерешенными остаются два вопроса: вопрос наследственности и вопрос о возрасте Земли. Ответы на эти вопросы еще предстоит получить, хотя случится это, возможно, не в наше время и хотя их могут дать ученые, не принадлежащие к британскому научному сообществу, на котором мы все это время фокусировали свое внимание.
Оглядываясь назад, можно в целом сказать, что Чарльз Дарвин и другие ученые, признававшие смешанное наследование и наследование приобретенных признаков, пошли по ложному пути, хотя это не значит, что Дарвин был настолько глуп, что признавал и подобные идеи (Черчилль, 1968; Провайн 1971; Карлсон, 1966; Данн, 1965). Современным представлениям на этот счет мы обязаны трудам моравского монаха Грегора Менделя, который, будучи никому не известным в 1860-е годы, пошел в направлении, отличном (и, как оказалось, более плодотворном) от того, какое избрал Дарвин (Стерн и Шервуд, 1966; здесь опубликованы переводы ключевых работ Менделя). Хотя в своих опубликованных работах Мендель остерегался открыто говорить о том, что именно он считал конечными единицами наследственности, в сущности он, судя по всему, придерживался феноменального взгляда на несмешанное наследование. Он объяснял это тем, что причины, отвечающие за наследственность, могут, как он полагал, передаваться из поколения в поколение в незапятнанном и незамутненном виде, благодаря чему устранялось смешивание геммул, столь характерное для пангенезиса. Любое смешивание признаков вызвано смешиванием воздействий, создаваемых единицами наследственности, а не смешиванием (через слияние) единиц самих по себе.
Работы Менделя были неизвестны (или оставались незамеченными) вплоть до 1900 года, когда их независимо друг от друга открыли три исследователя. К этому времени был достигнут огромный прогресс во многих областях науки, особенно в цитологии, и немецкий биолог Август Вейсман первым возвестил о смерти другого важнейшего элемента дарвиновской наследственности – наследования приобретенных признаков: с глубокой убежденностью он заявил, что половые клетки существуют независимо от прочих атрибутов тела, а стало быть, такие факторы, как привычка, применение или неприменение и им подобные, не создают новых наследственных изменений.
Новые «менделевские» генетика и цитология вскоре были объединены и на выходе дали классическую теорию генов, чему мы, в частности, обязаны T. Х. Моргану и его коллегам из Нью-Йорка. Носителями генов являются парные хромосомы в ядрах клеток. Гены, эти детерминанты функций и наследственности, передаются из поколения в поколение согласно довольно простым правилам. Обычно они сохраняются неизменными, но иногда «мутируют», то есть мгновенно изменяются, порождая новые признаки. Гены не меняются в ответ на проявление тех или иных потребностей, и изменения, происходящие в организме, никак не влияют на гены в половых клетках. Благодаря этой новой генетической концепции удалось преодолеть многие трудности, с которыми сталкивался Дарвин: ему больше незачем беспокоиться об эффекте затухания, на который указывал Дженкин. Поскольку единицы наследственности остаются незамутненными на протяжении поколений, они могут сохраняться и передаваться путем естественного отбора, сколь бы малочисленны они ни были (Данн, 1965).
Ничто в реальной жизни не совершается прямыми путями, и эту истину еще раз доказала история теории эволюции. Поскольку генетиков XX столетия интересовали только большие различия, то они выпестовали веру в то, что все существенные изменения в процессе эволюции должны быть только большими, и для доказательства скачкообразности развития они прибегли к менделевской генетике. Генетика решила проблемы дарвинизма, но сам дарвинизм при этом стал ненужным! И только где-то в 1930 году ученые наконец осознали, что важные наследственные вариации малы и незначительны и что менделевская генетика и дарвиновский отбор не соперничают, а дополняют друг друга (Провайн, 1971). Оглядываясь назад на Дарвина и Менделя и сводя их открытия воедино в современную «синтетическую теорию эволюции», мы можем сделать вывод, что эволюция – это функция естественного отбора, воздействующего на мелкие наследственные вариации, образованные путем случайных мутаций[47].
Проблемы наследственности – это проблемы биологические и чисто внутренние, поэтому решать их должны были биологи. Проблема же возраста Земли – проблема не биологическая, внешняя, поэтому ее решение находилось в ведении физики. Биологи могли бы попытаться обойти ее, ускорив, например, процесс эволюции, но они предпочли дождаться, когда физики освободят их от ограничений, наложенных Кельвином. Физикам это удалось только в начале XX века, когда было открыто явление радиоактивного распада: сам процесс распада и тепло, им вызываемое, означали, что Земля гораздо старше, чем полагал Кельвин. Даже сейчас, при всех наших стараниях, мы еще не достигли границы того возраста Земли, который Дарвин считал необходимым для завершения медленных эволюционных процессов, но, тем не менее, указанного физиками времени вполне для этого достаточно (Берчфилд, 1975). Если существует загробная жизнь, особенно для эволюционистов, то там мы могли бы простить Дарвина за его самонадеянность.
Такова судьба двух главных проблем, доставшихся нам в наследство от XIX века. Сегодня мы чувствуем себя свободными от них: эти проблемы решены и более таковыми не являются. Но некоторые другие научные вопросы, поднятые «Происхождением видов», по-прежнему остаются актуальными и требуют решения. До сих пор ведутся нескончаемые дебаты о статусе естественного отбора как причине эволюции. Хотя ученые больше не предлагают ни ламаркистские, ни скачкообразные альтернативы и все они единодушны в том, что главные органы тела человека, такие как рука или глаз, смоделированы отбором, но вся ли эволюция управляется непосредственно селективными силами и в какой мере она ими обусловлена – все эти вопросы по-прежнему являются предметом их споров. Некоторые так вообще заявляют, что добрая часть эволюционных изменений обусловлена «дрейфом» – флуктуациями (случайными отклонениями) признаков, воздействие которых столь незначительно, что они неподвластны естественному отбору (Левонтин, 1974).
Сегодняшние споры о естественном отборе имеют совершенно иную основу, чем те, которые велись 100 лет назад. Впрочем, три проблемы остались практически неизменными. Первая – расхождение по вопросу видообразования: Вагнер настаивал на географической изоляции, тогда как Дарвин отрицал ее необходимость. В последние годы немецкий систематик Эрнст Майр (1963) высказал немало веских доводов в пользу позиции Вагнера, но другие, как и Дарвин, полагают, что видообразование необязательно подразумевает пространственное разделение, хотя, как и он, они обычно допускают необходимость некоторой экологической изоляции (Форд, 1964; Коттлер, 1976). Вторая – несогласие между Дарвином и Уоллесом по вопросу о том, может ли отбор сохранять некоторые признаки, свойственные группе, а не особи. Подавляющее большинство современных биологов согласны с Дарвином в том, что это невозможно (Уильямс, 1966); но есть и такие, кто еще не готов полностью расстаться с гипотезой Уоллеса, хотя они чувствуют, что выбор групповых признаков может происходить лишь в сугубо специфических случаях (Уилсон, 1975). Третья – тоже несогласие между Дарвином и Уоллесом, на сей раз по поводу полового отбора. Некоторые биологи, несомненно, чувствуют, что дарвиновская идея выбора брачного партнера по внешним признакам слишком уж антропоморфична, однако в последние годы наблюдается довольно драматический поворот именно в сторону позиции Дарвина (Майр, 1972