c; см. также Кемпбелл, 1972, где приведены другие статьи).
Можно найти и множество других моментов, связывающих научное восприятие дарвиновской теории того времени с нынешним. По моему мнению, один из самых интересных – это начало жизни на Земле. Ныне считается, что возраст Земли немногим меньше 5 миллиардов лет, а самые ранние из известных нам ископаемых – очень примитивные бактерии – были найдены среди древнейших осадочных пород, возраст которых чуть больше 3 миллиардов лет. Благодаря этому устраняются еще несколько проблем, которые сам Дарвин устранить не мог; хотя, надо сказать, о первом появлении основных групп позвоночных животных известно по-прежнему очень мало (Мейнард Смит, 1975). Но моя задача не в том, чтобы дать общую историю эволюционных идей; как я уже сказал в начале, моя цель – показать переход к эволюционизму в той мере, в какой это связано с Чарльзом Дарвином. К 1875 году этот переход в основном был завершен. Последняя великая работа Дарвина «Происхождение человека» была опубликована в 1871 году, а последнее издание «Происхождения видов» появилось в 1872-м. На этом, казалось бы, роль, отведенная Дарвину, закончилась[48]. Если он и имел успех (если только здесь уместен этот термин), то этот успех был весьма ограниченным. Большинство так и не прошло с ним весь путь, споткнувшись о главный камень преткновения – механизм естественного отбора. Хотя многие причины их неприятия были чисто научного характера, были и другие, ненаучные причины, которые мы сейчас и рассмотрим[49].
После «Происхождения видов»: философия, религия и политика
До выхода в свет «Происхождения видов» определяющими и основополагающими были именно философские, а не какие-то другие вопросы. Таковыми же они остались и после выхода в свет указанного труда. Во-первых, если оставить в стороне вопрос естественного отбора, многие находили идею эволюции весьма привлекательной, поскольку создавалось ощущение, что только она дает научно обоснованный ответ на вопрос о происхождении органической материи. Лайель прекрасно это понимал, потому и написал в своей записной книжке: «Претензии трансмутационистов на то, что их рассуждения приносят куда больше пользы, чем любые другие, в сущности справедливы, ибо в настоящее время только они имеют шанс успешно осуществить под эгидой закона или под властью науки хоть какие-то изменения» (Уилсон, 1970, с. 246). Для периода, предшествовавшего появлению «Происхождения видов», как и для более ранних периодов, была характерна мощная метанаучная тенденция уложить проблему происхождения органики в рамки законов, и Дарвин сильно преуспел в этом деле. Например, Эндрю Кромби Рамзай, профессор геологии Университетского колледжа в Лондоне, почти сразу же стал дарвинистом, и стал именно в силу философских причин. В своем письме к Дарвину он писал: «Последовательность малых чудес требовала, чтобы воспроизведение в очередной формации определенных видов, несколько отличающихся от таких же видов в предшествующей формации, способствовало несварению моего психического желудка» (письмо от 21 февраля 1860 года; цит. ист.: Уилсон, 1970, с. 356).
Во-вторых, именно философские соображения сыграли главную роль в появлении пангенезиса – детища Дарвина. В то же время создается ощущение, что весь этот экскурс в причины наследственности был с точки зрения Дарвина довольно бессмысленным. Он мог лишь указать на новые вариации и предоставить это дело самому себе. Что он и сделал в «Происхождении видов», оправдывая и обосновывая свою позицию путем аналогий, заимствованных из мира человеческой деятельности. Все, что ему нужно было, – это признать существование причин, а не копаться в них, во всяком случае не больше, чем Ньютону в Законе всемирного тяготения после его открытия. Но как человек, весьма чувствительный к философии, Дарвин не мог стоять на этой точке зрения. Ему требовалось хоть чем-нибудь подкрепить теорию пангенезиса, которая непосредственно вытекала из философии Гершеля и Уэвелла, подразделявших все теории на формальные, или эмпирические, и причинно-следственные, или физические, причем лучшими теориями считались те, которые включали оба аспекта. Дарвин был полностью с этим согласен, и вскоре после открытия естественного отбора он начал излагать свои размышления о наследственности языком философов (Де Бир и др., 1960–1967, E, с. 53–55). Изобретенный им спустя почти 30 лет пангенезис был всего лишь попыткой исполнить то, что он считал своим философским долгом.
В-третьих, после выхода в свет «Происхождения видов» возникли некоторые весьма интересные вопросы, связанные с истинностью теоретических обоснований – особенно в связи с теорией Дарвина (Халл, 1973a, b). По поводу истинности теоретических обоснований между Дарвином и многими другими, включая и его ближайших сторонников вроде Гексли, имелось серьезное, хотя и полностью осознаваемое философское расхождение. Концентрируясь на аналогиях из области искусственного отбора, Гексли всегда делал важную оговорку насчет общей эффективности естественного отбора. Дарвин же был чужд подобной неуверенности: он был абсолютно убежден в том, что, несмотря на все трудности, его теория по сути верна. Хотя аналогии из области искусственного отбора, по мнению Дарвина, являлись вескими доказательствами, свидетельствовавшими в пользу естественного отбора и его действия, время от времени он отходил от этих аналогий и полагался лишь на пробивную силу самого естественного отбора как центра непротиворечивости мнений. «Должен открыто признать, что трудности и препятствия, стоящие предо мною, просто ужасны; но я не могу поверить, что ложная теория способна объяснить столь многочисленные группы фактов, как, на мой взгляд, объясняет их моя» (Ф. Дарвин, 1887, 1:455). Только однажды, защищаясь от нападок по поводу того, почему он предпочитает общую доказательную базу какому-то одному определенному доказательству, будь оно прямое или добытое путем аналогий, Дарвин уподобил свою теорию волновой теории света, прибегнув к тому же приему, к которому в свое время прибег Уэвелл, который, возражая Гершелю, заявил, что лучшим доказательством любой теории является не какое-то одно прямое свидетельство, а абсолютное ее объяснение (Дарвин и Сьюард, 1903, 2:184).
Если Гексли утверждал, что единственный разумный способ доказать какую-либо теорию – это использование эмпирических аналогий из собственного жизненного опыта, то Дарвин чисто рационалистически полагал, что ключевым критерием, подтверждающим истинность теории, является непротиворечивость самой теории. Они рассматривали этот философский вопрос с разных позиций. Разумеется, используя терминологию того времени, Дарвин полагал, что эмпирическая доктрина vera causa сама по себе имеет вес, вот почему он на первое место поставил искусственный отбор и частенько ссылался на него даже после публикации «Происхождения видов». Но, оказавшись под огнем критики из-за якобы полной неуместности эмпирической vera causa, Дарвин доказал, что готов принять (если не требовать) рационалистическую verae causae, ту, что центрируется на непротиворечивости. Это нельзя назвать тотальной сменой образа мыслей, поскольку рационалистическая vera causa как критерий всегда была ему по душе (хотя Гершель, возможно, назвал бы это как-то иначе). Но поскольку этот критерий к тому же выдержал испытание временем, Дарвин испытывал к нему еще больше доверия. Разумеется, самым честным и разумным было бы сказать, что он просто изменил акцентировку. Когда Дарвин стал приверженцем лайелизма, он находился всецело под влиянием эмпирического критерия. Но Уэвелл убедил его, что к рационалистическому критерию тоже следует относиться серьезно, так что Дарвин в своей теории руководствовался обоими критериями, а затем, когда критики придрались к его эмпирическому критерию, он обратился к рационалистическому. Гексли, с другой стороны, настаивал только на эмпирической vera causa. Эта настойчивость особенно наглядно выражена в его письме к другу, преподобному Чарльзу Кингсли. «Он [Дарвин] доказал, что для морфологических видов селективное скрещивание является vera causa; но что оно же является vera causa и для физиологических видов, он еще не доказал»[50].
То, что нам известно о влиянии, которое испытали Дарвин и Гексли, только подтверждает наш вывод о разнице их философских взглядов. На Дарвина оказали влияние Уэвелл и Гершель (интересно, что оба превозносили критерий непротиворечивости, но только Уэвелл основывал на нем свою концепцию vera causa, тогда как Гершель благоволил также и к эмпирическим verae causae). С другой стороны, по собственному признанию Гексли, по духу и убеждениям ему ближе Джон Стюарт Милль. Но Милль в своей «Системе логики» (1875, 2:19) нападает на Уэвелла, отрицая, что непротиворечивость есть бесспорный критерий истинности. Так что было бы неправомерно ожидать от Гексли, что он с энтузиазмом отнесется к непротиворечивости, да он и не относился. В этом контексте представляется логичным, что у Милля сложилось довольно путаное понятие об эволюционной теории – или, по крайней мере, о позиции Дарвина по отношению к этой теории. Высказываясь лестно о Дарвине, Милль добавляет: «Правила индукции касаются лишь условий доказательства. Мистер Дарвин никогда не претендовал на то, что истинность его учения доказана» (Милль, 1875, 2:19). Но как раз на это и претендовал Дарвин. Но он при этом полагался на тот метод подтверждения истинности теорий, который Милль отвергал. Милль уже подошел к той черте, где был готов сказать, что теория Дарвина не так уж нелепа, какой кажется, но его религиозные убеждения помешали этому искреннему признанию (Милль, 1874).
В-четвертых, в перечне философских течений, сопровождавших процесс принятия дарвинизма, числится платонизм. До выхода в свет «