Происхождения видов» некоторые критики эволюционизма находились в рядах платоников, хотя соотношение между их трактовкой платонизма и их антиэволюционизмом не всегда было столь прямым и очевидным. После же выхода в свет «Происхождения видов» некоторым из них стало ясно, что они не смогут принять это учение, поскольку, как и Платон, они рассматривали виды как сущности, наделенные неприкосновенным сверхчувственным бытием. Некоторые из именитых ученых, рассуждавших подобным образом, были выходцами из Северной Америки. Агасси, например, обозначил подобную позицию еще до появления «Происхождения видов» в своей работе «Очерк классификации», задуманной как вступление к обширному труду о естественной истории Северной Америки. Но и после выхода в свет «Происхождения видов» он остался непримиримым к дарвинизму и, более того, даже объединил вокруг себя американских ученых, стоявших в оппозиции к этой доктрине. «Если отдельно взятые особи наделены материальным существованием, то виды, роды, семейства, отряды, классы и ответвления животного царства существуют лишь как категории мысли в чертогах Верховного Разума, однако, воистину, как таковые они ведут совершенно независимое существование и столь же неизменны, как однажды выраженная мысль» (из лекции, прочитанной в 1860 году; цит. ист.: Эллегард, 1958, с. 202). На это заявление одобрительно откликнулся Доусон в Канаде.
Только сторонник пуризма мог бы усомниться в том, действительно ли эти идеи проникнуты духом платонизма и насколько. Можно было бы, например, заявить, что Агасси с его подобным отношением всем обязан Кювье и его трактовке Аристотеля, но в любом случае большинство подобных идеалистов связывало сущность видов с христианским Богом и Его творением. «Вид – это не просто идеальная единица, это единица, участвующая в процессе творения» (Доусон, 1860; цит. ист.: Эллегард, 1958, с. 202). Однако факт остается фактом: самым существенным фактором философских возражений дарвинизму являлась априорная приверженность «эссенциализму», то есть взгляду, что виды – это реальные, неизменные сущности (Халл, 1973b, Майер, 1964).
Что мог здесь сделать Дарвин? В сущности ничего. Суть дела была в конфликтующих между собой метафизических убеждениях. Убеждения же Дарвина полностью дисгармонировали с эссенциализмом и в отношении того, что внутри любого вида наличествуют вариации – ибо вид не является носителем уникального, раз и навсегда заданного набора неприкосновенных признаков, выражающих его, вида, истинную сущность, – и в отношении того, что якобы четкая граница между видами и невидами иллюзорна. Но независимо от того, есть ли такая метафизическая несостыковка или ее нет, в «Происхождении видов» Дарвин показал, что и в самой природе вопрос о видах далеко не ясен. Внутри вида наличествуют не только вариации, но и различные пары групп, разнящихся между собой в широком диапазоне от полной взаимной фертильности до полной перекрестной стерильности, – именно то, что ученый ждет от эволюции. Разумеется, упрямый критик все равно смог бы провести заведомо априорную разделительную черту в каком-нибудь месте этого спектра, но дело даже не в этом, а в том, что многие из них были просто не готовы проделать вместе с Дарвином этот путь, ибо тот по-прежнему утверждал, что в пределах разумного сделал все, что мог и что другие были вправе от него ожидать (Эллегард, 1958, с. 209).
Так что, как видим, в области философии Дарвин держал ситуацию более или менее под контролем. Но, в конце концов, давайте не упускать из виду тот факт, что – если не брать в расчет платонизм – Дарвина критиковали и с философских позиций. Правда, бо́льшая часть этой критики содержала мало смысла, и Дарвин это сознавал. Одно из самых частых возражений касалось того, что он не был в достаточной степени «бэконианцем» или что он изменил истинному пути индукции. Седжвик писал, что Дарвин «предал… истинный метод индукции» (Ф. Дарвин, 1887, 2:248). Все, что тщились выразить критики, подобные Седжвику, так это свое возмущение: почему, мол, Дарвин сделал то, чего они, критики, не хотели, и по какому праву он это сделал? Если подойти к этому с позиции нужной методологии, то поневоле закрадывается подозрение, что большинство критиков просто хотели сказать, что правильный путь непременно приведет к их собственной позиции.
Но один из критиков оказался неизмеримо жестче, чем все прочие, и сам Дарвин это признавал. Этим критиком был Уильям Гопкинс, физик, геолог и преподаватель математики из Кембриджского университета, пользовавшийся там невероятным успехом. Гопкинс точно знал, что такое правильная научная методология, – именно то, что впитал в себя сам Дарвин и что нацеливало его на создание научной модели, основывающейся на ньютоновской астрономии, воспринимаемой глазами Уэвелла. Гопкинс (1860) одобрял гипотетико-дедуктивную модель, отделявшую формальные части теорий («геометрические законы явлений») от физических причин. В области астрономии, например, формальной ее частью заведовал Кеплер, а Ньютон отвечал за физические причины. Сегодня, утверждал Гопкинс, величие ньютоновской теории кроется в той точности, с какой утверждения, сделанные на основе его предпосылок о физических причинах, соответствуют явлениям реального мира. Но когда мы подходим к теории Дарвина, то здесь ситуация совершенно обратная. Явления феноменального мира (например, палеонтологическая летопись) не могут быть сформулированы на основе утверждений Дарвина, касающихся естественного отбора. В лучшем случае Дарвин лишь показывает, что феноменальные явления могли быть вызваны естественным отбором – в каковом утверждении нет ничего противоречивого, – а не доказывает, что они действительно были им вызваны. Но, утверждал Гопкинс, дарвиновская философия, строящаяся на принципе «может быть», этого не делает. А поскольку она не удовлетворяла ньютоновским идеалам, то Гопкинс счел себя вправе отвергнуть теорию Дарвина.
Ответ Дарвина больше походил на ворчание, чем на опровержение. «Я полагаю, что Гопкинс так настроен против моей теории только потому, что курс изучения, которым он следовал, не привел его к усиленным размышлениям о таких предметах, как географическое распространение видов, классификация, гомологии и так далее, поэтому он не чувствует облегчения оттого, что нашел всему этому кое-какие объяснения» (Ф. Дарвин, 1887, 2:327). Можно посочувствовать сентиментальности Дарвина, но это не отменяет того факта, что «Происхождение видов» страдает отсутствием точности, на что и указывает Гопкинс. Действительно, вряд ли возможно отрицать этот факт, ибо Дарвин, собственно, ничего не доказывает, вооружившись изрядной дедуктивной точностью, и часто сводит исследование того или иного предмета к самым общим и поверхностным рассуждениям. Конечно, можно возразить по этому поводу, что астрономия Ньютона тоже не может служить образцовой моделью для эволюционных теорий, поскольку и она не является безукоризненной. Это, в частности, утверждал Чарльз Сандерс Пирс, да и многие философы его времени[51]. Возможно, сегодня никто не захочет делать те же неумолимые заключения, что и Гопкинс (да и никто, по-видимому, этого не захочет, поскольку вряд ли кто-то сегодня выступит против Дарвина), но возникает чувство, что Дарвин, запуская петарду, сам взлетел вместе с ней, ибо он полностью разделял взгляды Гопкинса на философию науки. Он пытался согласовать свою теорию с этой философией и черпал гордость в самой природе этой теории, судя по этим критериям. Говоря вкратце, философские факторы, сопутствовавшие принятию дарвинизма, закрывают кое-какие вопросы из общего спектра проблем. В некоторых отношениях, как в случае с платонизмом, Дарвин был на высоте и четко следовал своим курсом; в некоторых, как в случае расхождений с Гексли, конкурирующие позиции были обусловлены разницей философских взглядов, а еще в некоторых, как в случае с Гопкинсом, он занимал оборонительную позицию.
Религия – вот что вывело полемику о дарвинизме за рамки науки, особенно после того, как спор от научных тем перешел к вопросу, не посягают ли идеи Дарвина на религиозные истины и не противоречат ли им. Однако в 1860-х годах шум вокруг идей Дарвина был только частью обширных религиозных дебатов, ведшихся в стране (Бенн, 1906), причем довольно малой частью, ибо волна немецкого религиозного критицизма докатилась до Британии только в начале десятилетия. Первыми появились «Очерки и обозрения», вышедшие в свет в феврале 1860 года, то есть вскоре после публикации «Происхождения видов». Эта работа представляла собой компиляцию трудов, вышедших из-под пера семи либеральных англиканцев (из них только один был рядовым мирянином), и была посвящена исследованию того, какое влияние оказал на восприятие Библии немецкий критический метод, а также защите менее догматичного и менее консервативного христианства. В нее входил очерк Бадена Поуэлла, который протестовал против попыток сделать религиозную веру зависимой от буквального понимания библейских чудес; очерк Джоветта, писавшего о необходимости разумного подхода к пониманию Священного Писания; и еще один очерк, написанный Марком Паттисоном, который нарисовал картину развития религиозной мысли в самом начале XVIII века, давая ясно понять, что продолжение этого развития следует ожидать и во второй половине XIX века. Хотя авторы, чьи произведения вошли в том, принадлежали преимущественно к духовному сословию (а, возможно, именно в силу этого), книга вызвала огромный общественный резонанс, и консерваторы всех мастей, какие только были в лоне церкви, поторопились тут же предать ее анафеме. Оксфордский епископ Сэмюель Уилберфорс в «Куотерли ревью» обрушил на нее громы и молнии, архиепископ Кентерберийский публично изобличил ее как еретическую, и сразу вслед за этим начались судебные преследования еретиков, правда, кончившиеся ничем.
Словно судьбе было этого мало, разразилась шумиха вокруг епископа Коленсо из Наталя, который хоть и был колониальным епископом, но все же епископом, а не кем-нибудь. Снискавший славу как автор учебников по арифметике, Коленсо в ответ на вопросы мирян обратил свой талант на исследование Ветхого Завета, обнаружив, к немалому своему удивлению, что многие библейские истории неверны. Он вычислил, например, что человека, громко читавшего молитву, слышали ни много ни мало, а два миллиона человек (даже с плачущими детьми), что у шести мужей было 2748 сыновей и что каждый священнослужитель, должно быть, съедал в день 88 голубей. Представив все эти вычисления, Коленсо, как и авторы «