Очерков и обозрений», призвал к более свободному толкованию Библии и, как и они, стал эпицентром шторма теологических споров.
Поневоле возникает вопрос: почему же эти труды вызвали столь большую шумиху и создали столько проблем? Ведь люди, вроде Седжвика и Уэвелла годами занимали либеральную позицию по отношению к Библии, и хотя находились те, кто им на это пенял, но пенявшие не принадлежали к церковной иерархии. Ответ прост: эти либерально мыслившие духовные лица угрожали тому самому компромиссу, который в свое время узаконили седжвики и уэвеллы: отдайте на откуп науке период, предшествовавший появлению человека, а мы признаем истинность библейских событий в период, последовавший после. Это можно было бы назвать разумным переосмыслением вселенского Потопа, но оно, на удивление, прекрасно прижилось. Теперь же Коленсо своими вычислениями угрожал стабильности всего периода царствования человека, а раз уж гниение началось, то кто может сказать, где оно кончится и кончится ли?
Разумеется, спор по поводу библейского критицизма разразился в момент, не самый благоприятный для Дарвина и его теории. Но все могло бы быть гораздо хуже, ибо, приди эти новые, угрожающие старым догмам идеи не из Британии, а, скажем, из Германии и из области не геологии, а биологии, они бы еще больше восстановили против себя церковников. Но хотя справедливо то, что некоторые реакции на дарвинизм на фоне общего бедствия прозвучали еще пронзительнее и резче, справедливо, однако, и другое – что Дарвин и его идеи (по крайней мере те, которые касались эволюции) немало выиграли от борьбы вокруг «Очерков и обзоров» и епископа Коленсо. Ибо консервативные церковники – особенно те, которые изначально собирались отречься от идей Дарвина, не пожелав иметь с ними ничего общего, – эти церковники не смогли уделить всего внимания борьбе против «Происхождения видов». Некий корреспондент писал из Оксфорда в 1861 году: «Эта книга [«Происхождение видов»], стала бы (в чем у меня нет сомнения) предметом грандиозной шумихи, если бы не та еще бо́льшая шумиха, которая поднялась вокруг “Очерков и обозрений”» (Эббот и Кемпбелл, 1897, 1:291). Возможно, представители научного сообщества оказались более свободными по отношению к некоторым вещам, таким, например, как принятие эволюционизма, только потому, что та общественная группа, которая беспокоила их больше всего, – консервативные церковники, – направляла свою энергию на что-то другое. Но был и другой аспект, который благоприятствовал Дарвину и его идеям в еще большей степени. Как показала развернувшаяся полемика, к началу 1860-х годов все более растущее число викторианцев уже не могли принимать догматическую религию, основанную на буквальном понимании описанных в Библии событий. Если такой ведущий поэт и эссеист того времени, как Мэтью Арнольд (1873, с. 23), отзывался о религии как о чем-то исключительном, как об «этике возвышенной, пламенной, озаренной чувством», то эволюционист мог бы добавить к нему и сердце.
Среди людей, принадлежавших науке, те из них, кто относился к религии вполне серьезно, откликнулись на идеи Дарвина по-разному, начиная от восторженного признания и заканчивая резким неприятием. На одном конце Баден Поуэлл, включивший в свою работу, помещенную в сборнике «Очерки и обозрения» (1860, с. 139), хвалебный отзыв о «Происхождении видов»: «Мастерски сработанный мистером Дарвином том… сейчас на бесспорных основаниях обосновывает тот самый принцип, который в незапамятные времена был осужден первыми натуралистами, – происхождение видов под действием естественных причин: труд, который вскоре должен произвести целую революцию в общественном мнении в пользу великого принципа саморазвивающихся сил природы». На другом конце Седжвик (1860), заявивший, что доводы Дарвина нисколько не поколебали его позицию, и продолжавший ратовать за чудеса – не за любые чудеса, а за те, которые обосновал Уэвелл в 1840-х годах в своей рецензии на «Следы…» Чемберса. Да, признавал он, несомненно, что возникновением новых видов ведает и управляет некий феноменальный закон, «но здесь под законом я подразумеваю упорядоченную последовательность, а не тот закон, вроде закона всемирного тяготения, согласно которому все фактические движения в нашей системе совершаются с механической последовательностью». Поэтому нет никаких естественных причин, порождающих новые виды, и все, что нам остается, – апеллировать к чудесному Божьему вмешательству, хотя оно нисколько не подразумевает нарушение естественных законов. «Эта гипотеза никак не отменяет и не нарушает действующий закон природы. Она лишь предполагает возникновение нового явления, не учтенного действием какого-либо известного закона природы, и взывает к силе, стоящей за всеми установленными законами и при этом действующей в гармонии и согласии с ними» (1860; в отличие от Уэвелла Седжвик всегда был сукцессионистом).
Впрочем, хватит об общих реакциях – о них сказано более чем достаточно. Ну а как насчет частностей? Даже если не принимать во внимание научные отзывы, в любом случае приходится считаться с двумя реалиями. Во-первых, религиозных людей, пытавшихся бороться с идеями Дарвина, совершенно не волновали такие вещи, как колоссальный возраст Земли, коего требовала теория Дарвина. Мы видели, что Седжвик и Уэвелл никогда не возражали против подобных явлений, хотя многие религиозные люди, конечно же, ухватились за расчеты Кельвина, чтобы с их помощью развенчать Дарвина. На что вострили когти традиционно религиозные люди – это прежде всего человек и конечные причины. Во-вторых, некоторые ученые, такие, в частности, как Гершель и Лайель, пытались найти компромисс между двумя полюсами, представляемыми Седжвиком и Баденом Поуэллом. И обе эти реалии, как мы увидим ниже, действительно имели место.
В «Происхождении видов» Дарвин практически ничего не говорит о человеке, кроме небольшого комментария в самом конце: «Много света будет пролито на происхождение человека и на его историю» (1859, с. 488). Но краткость этого утверждения никого не одурачила, и почти во всех нападках на Дарвина поднимался роковой «обезьяний вопрос». И хотя именно религия придала дебатам вокруг человека такие размах и силу, нельзя не признать тем не менее, что существовал некий фактический уровень – уровень, очень близкий к чистой науке. Поэтому с этого момента мы будем рассматривать научные, философские и религиозные темы в их, так сказать, переплетении.
Вопрос, чаще всего поднимавшийся и выносившийся на рассмотрение, звучит так: «Отличается ли по существу человек от других животных, в частности от больших человекообразных обезьян, и если отличается, то насколько?» Что человек несомненно отличается от животных – такую позицию занимал Ричард Оуэн (1858b), который со всей присущей ему авторитетностью заявил, что человеческий мозг «представляет собой восходящую стадию развития», поскольку, помимо всего прочего, только у него имеется «“малый гиппокамп”, являющийся характерной особенностью задней доли каждого из полушарий головного мозга». Видимо, это утверждение и привело к самому известному из всех столкновений между дарвинистами и их оппонентами, а точнее, между Гексли и епископом Уилберфорсом на конференции Британской ассоциации, состоявшейся в Оксфорде в 1860 году (Л. Гексли, 1900, 1:192–204). На одном из заседаний Оуэн еще раз высказал свою убежденность, что между человеком и другими животными есть существенная разница, на что Гексли решительно ему возразил, пообещав вскоре после этого высказать свое несогласие в печати. Разъяренный, Оуэн заранее сговорился с Уилберфорсом, снабдив его всей необходимой информацией, и тот, будучи, так сказать, во всеоружии, на субботнем заседании напал на дарвинизм. Очевидно, находясь под властью чар собственной риторики, Уилберфорс самодовольно вопросил Гексли (чье выступление тоже значилось в программе), по какой линии, дедушкиной или бабушкиной, он ведет свое происхождение от обезьяны. Но задавать Гексли подобные вопросы было небезопасно, в чем сам епископ вскоре и убедился. По словам дарвинистов и к их вящей радости, Гексли будто бы парировал выпад епископа, остроумно ответив, что он скорее предпочел бы происходить от обезьяны, чем от епископа англиканской церкви. Но более вероятно, что на этот вопрос он ответил несколько иначе, хотя и не менее едко, сказав, как гласят более сведущие источники: «Если бы мне пришлось выбирать между жалкой обезьяной в качестве дедушки и человеком высокоодаренным, обладающим огромными средствами и влиянием, которые он использует на то, чтобы посмеяться над другим в ходе серьезной научной дискуссии, я бы не мешкая отдал предпочтение обезьяне»[52]. Его место на поле боя заступил Гукер, который прочел длинную лекцию в поддержку дарвинизма, полностью сокрушив своих оппонентов.
Гексли не забыл обещания, данного Оуэну, и в начале 1861 года в журнале Natural History Review опубликовал работу, где более подробно и обстоятельно возразил Оуэну, доказав, что «малый гиппокамп не является чем-то особенным, свойственным только человеку, поскольку имеется и у некоторых высших представителей отряда четвероруких». Хотя Оуэн продолжал отстаивать свою позицию, ответ Гексли, судя по всему, в буквальном смысле положил конец этим дебатам. «Великий спор о гиппопотаме завершился победой последнего, – заметил эксперт в области некробионеопалеонтидрохтонантропопитекологии профессор Пфмллнспртс!» (Именно так английский писатель Чарльз Кингсли передал версию этих событий в своей пародийной книге «Дети воды».) «Действительно, никаких существенных различий между мозгом человека и обезьяны не обнаружено. Правда, это не значит, что таких различий вообще нет, хотя они довольно относительные», – признал Гексли, заявив, что эти различия между человеком и стоящим ниже его на лестнице эволюции приматом гораздо заметнее, чем различия между двумя следующими друг за другом типами обезьян. Правда, оставалась еще возможность для дебатов по поводу анатомических различий, но Гексли сам (1863) приуменьшил это несоответствие, поскольку различий между человеком и высшими обезьянами меньше, чем между высшими и низшими обезьянами.