Параллельно с этими дебатами вокруг человеческой анатомии продолжали вестись научные разработки, позволившие сделать ряд волнующих открытий, способствовавших лучшему пониманию палеонтологической истории человека (Оукли, 1964; Грубер, 1965). Независимо от нашего повествования существование человека было отодвинуто в глубь веков гораздо дальше, чем те 6000 лет, которые были освящены библейской традицией. И неоценимый вклад в эту область исследования внес Жак Буше де Кревкёр де Перт, таможенный чиновник из французского городка Абвиль, который, несмотря на насмешки и презрение со стороны практически всего научного сообщества (включая и Дарвина), смог определить по остаткам каменных орудий, что человек сосуществовал на земле вместе с ныне вымершими млекопитающими. В 1859 году британское научное мнение сделало резкий крен в сторону принятия этого утверждения благодаря последовательной поддержке и защите со стороны британского геолога Джозефа Прествича, который смог доказать обоснованность позиции Буше де Перта с помощью сходных доказательств – останков древнего человека из Бриксэма в Девоне. К 1868 году доказательств древности человека накопилось столько и они были столь убедительными, что даже Седжвик был вынужден признать это (Кларк и Хьюз, 1890, 2:440), хотя до самой смерти он оставался яростным антиэволюционистом. Но поскольку компромисс между богооткровенной религией и научным креационизмом строился на относительно недавнем происхождении человека, то признание древности человека – древности, намного превышающей узаконенное за ним количество лет, – было важной уступкой с его стороны. Сам Седжвик никогда бы не смог стать эволюционистом, но доверие к нему как к авторитетному стороннику антиэволюционизма было подорвано. В поисках причин, почему идеи Дарвина стали общепризнанными во всем мире, мы не имеем права пренебрегать мелочами и должны учитывать даже тот фактор, насколько позиция его самых консервативных научных оппонентов расходилась с позицией самого Дарвина, пусть даже сам он не имел никакого отношения к этим причинам.
Не говоря уже о древности человека, возможность реальных палеонтологических связей между человеком и нелюдьми давала еще больший простор для споров. В 1830 году в пещерах Энжи в Бельгии были обнаружены несколько черепов, указывавших на возможность таких связей, а в 1856 году в долине реки Неандерталь в Германии были найдены другие останки, очень близкие к современному человеку и почти вплотную подводившие к нему. По поводу этих находок мнения экспертов разделились. С одной стороны – Гексли (1863); он полагал, что неандертальский человек не является промежуточным звеном между человеком и антропоидами. С другой – Уильям Кинг, анатом из Королевского колледжа в Голуее, Ирландия; именно он установил, что останки принадлежали особому типу человека – Homo neanderthalensis (Эллегард, 1958, с. 110). И только в 1891 году молодой голландский антрополог Эжен Дюбуа совершил прорыв в науке, найдя на острове Ява останки ископаемого человека – питекантропа, еще более убедительное звено между человеком и обезьяноподобными предками. Таким образом, на протяжении всех этих лет критики эволюционизма (дарвиновского или какого-то другого) бравировали «отсутствующим звеном», выдвигая его как довод против эволюционного происхождения человека. Но и эволюционисты, с другой стороны, тоже не были обделены фактами, на которых они могли основывать свои надежды (Эллегард, 1958).
Сколь бы ни были пленительны различные факты, касавшиеся человека, они, в сущности, не имели решающего значения. Как известно, на основе одних и тех же фактов можно прийти к совершенно иным умозаключениям; тут все зависит, как говорится, от изначальных и априорных убеждений. Так, Гексли (1863, с. 125), заявив, что человек и человекообразные обезьяны анатомически сродни друг другу, заключил: «Но если человек не отделен от зверолюдей бо́льшим барьером, чем они отделены друг от друга, тогда получается, что если с помощью процесса физической причинно-следственной обусловленности можно установить, какие именно роды и семейства обычных животных когда-то возникли, то этого было бы вполне достаточно, чтобы рассматривать процесс причинно-следственной обусловленности в качестве источника происхождения и самого человека». В противовес ему герцог Аргайл, спокойно признав правоту приведенных Гексли анатомических фактов, заявил, что решающим критерием здесь являются поведенческие и психические явления и что это тот барьер между обезьянами и человеком, который с помощью естественного отбора не преодолеть. «Каковы бы ни были анатомические различия между человеком и гориллой, все эти различия в физической структуре в целом эквивалентны психическому различию между гориллой и человеком» (Аргайл, 1869, с. 51).
Для Гексли, который был относительно свободен от ортодоксальных религиозных убеждений, вопрос о происхождении человека не представлял особой трудности: забудьте про религию, советовал он, и пусть «факты» говорят сами за себя. Но и для тех, кто находился по другую сторону барьера и для кого религия много значила, а Библия была весомым авторитетом, этот вопрос тоже не представлял трудности: человека по Своему образу и подобию сотворил Бог – это чудо, которое просто нужно принять. Люди, которых этот вопрос ставил в тупик, находились посередине – те, кто стремился воспользоваться достижениями науки и признавал великую ценность эволюционизма (а возможно, и естественного отбора), но кто также хотел видеть человека как отдельное существо, как избранника Бога.
Одним из таких людей был Чарльз Лайель, совершенный образчик научно-религиозных трений, вызванных теорией Дарвина. Мы знаем, что Лайель отчаянно искал научное решение вопросов происхождения живого и что он мало-помалу был вынужден признать, что ответы на эти вопросы может дать только эволюционизм. Оставался еще вопрос о происхождении человека, долгое время не дававший Лайелю покоя, но лежавший втуне. Но как только летом 1856 года Дарвин открыл ему секреты естественного отбора (Уилсон, 1970, с. 54), этот вопрос снова стал одолевать Лайеля, став его «миллионом терзаний». О религиозной природе своих терзаний он откровенно заявил: «Для меня, человека, который чувствует, что Ламарк или Дарвин унижают достоинство своих предков, лишая их души, мало утешения в том, что мне говорят: “Не беда! Зато вы преуспеете по части непрерывного линейного происхождения ангелов, которые, подобно высшим существам, о коих говорил папа, “изобразят Ньютона, как мы изображаем обезьяну”» (Уилсон, 1970, с. 382).
В работе «Древность человека», опубликованной в 1863 году, Лайель отвел естественному отбору второстепенное место, предпочтя в качестве главной причины, ведающей происхождением новых видов, некий механизм управляемого скачкообразного развития. Не уверен, нужно ли напоминать здесь, что Лайель был эволюционистом и что в любом случае эволюционизм – это в том числе и вопрос определений. Он был близок к тому, чтобы допустить, что новые виды возникают под действием законов из форм, не столь сильно разнящихся между собой, хотя по-прежнему не снимал со счета и телеологические импульсы. Но факты – особенно факты географического распространения видов – вещь упрямая. В результате Лайель так и не стал полноценным эволюционистом, зато как ученый он стал вялым и анемичным. В 1868 году в десятом издании своих «Принципов» (2:492) Лайель, похоже, впервые признал и эволюцию, и естественный отбор: «Был ли прав Ламарк, допуская возможность прогрессивного развития и предполагая, что к изменениям в органическом мире, возможно, приводят постепенные и неощутимые модификации существовавших до этого более древних форм? Мистер Дарвин, абсолютно ничего не доказывая, сделал эти предположения и допуски в высшей степени очевидными». Более того, у Лайеля хватило мужества признать, что человеческий ум совершенствовался именно благодаря естественному отбору, а если говорить в целом, то он действовал весьма логично, предположив, что «если прогрессивное развитие, спонтанные вариации и естественный отбор миллионы лет управляли изменениями в органическом мире, то следует ожидать, что и человеческая раса не была исключением из того же непрерывного процесса эволюции» (1868, 2:492–493). Затем, однако, Лайель дает понять, что его путь к эволюционизму уснащен различными ограничениями, ибо, сказав столько ободряющих слов в поддержку Дарвина и его механизма, он вдруг большинство из них взял назад. Дарвин, как нас учили, вовсе не объясняет процесс возникновения видов организмов, а скорее показывает, что эти виды возникли под действием именно законов, а не чуда. Практически возвратившись на ту же позицию, которой он придерживался в 1830-е годы, Лайель снова начал подчеркивать, каким образом или какими путями Бог демонстрирует нам Свой замысел, пусть даже Он вершит его с помощью законов. Таким образом, хотя Лайель в конце концов и переступил через порог эволюционизма, в конечном счете трения между его наукой и его религией, особенно его страх за человека, побуждали его постоянно сомневаться насчет новых видов.
Лайель был не одинок в своих опасениях по поводу эволюции человека, тем более осуществляемой посредством естественного отбора. Что бы он ни говорил об отборе, воздействующем на мелкие, незначительные изменения, он всегда больше благоволил к особым, скачкообразным толчкам, управляющим эволюцией если и не всех видов, то, по меньшей мере, человека. К этой позиции благоволили и другие исследователи, начиная с таких критиков Дарвина, как Оуэн и Майварт, и заканчивая (среди всех прочих) его соавтором в деле открытия естественного отбора Уоллесом (Смит, 1972; Коттлер, 1974). В молодые годы Уоллес практически вообще ни во что не верил, однако после возвращения в Англию с Востока он ударился в различные квазирелигиозные верования вроде спиритизма. Хотя по отношению к прочим органическим видам он никогда не изменял своей приверженности естественному отбору, однако в отношении человека он все больше и больше склонялся к телеологической позиции скачкообразного развития. Перечисляя признаки человека, которые, по его мнению, не были изначально продуктом воздействия естественного отбора, – человеческий мозг или ум («большой мозг дикаря не укладывается в рамки реальных требований, предъявляемых к состоянию дикости»), отсутствие волосяного покрова, ступни, руки, голос и так далее, – Уоллес признавал, что «развитием человека в определенном направлении и с особой целью управлял высший разум, так же как человек управляет развитием многих животных и растительных форм»