Происхождении видов» Дарвин решительно возражает против утверждения, будто для органических признаков якобы существует специфический замысел, на том основании, что для таких явлений, как соски у самца, логика требует планирования и постановки специальных целей, а такой подход неприемлем с точки зрения физических наук, а стало быть, не может быть приемлем с точки зрения биологических наук (Дарвин, 1859, с. 453). Против Гершеля Дарвин еще раз выдвинул тот же аргумент, несколько видоизменив его: «Астрономы не берутся утверждать, что движением каждой кометы и планеты руководит Бог. Тот взгляд, что каждая вариация была предусмотрительно рассчитана и спланирована, как мне представляется, делает естественный отбор совершенно излишним, а сам факт появления новых видов выводит за рамки науки» (Дарвин и Сьюард, 1903, 1:191). Именно у Гершеля Дарвин научился тому, что моделью науки является ньютоновская астрономия. Как это свойственно многим незаурядным студентам, Дарвин обратил слова учителя против него же самого.
И заключительный момент. Дарвин был не согласен с теми, кто стремился объяснить возникновение адаптаций действием управляемых законов. Но он был согласен с тем, что адаптация очень важна и потому требует объяснений. И это еще одна причина того, почему Гексли не смог безоговорочно принять естественный отбор. Утилитарные доводы никогда особо не прельщали Гексли, поэтому он преуменьшал значение адаптации, причем зашел так далеко, что отказался признавать, будто раскраска перьев птиц и крыльев бабочек или раскраска и форма цветов могут представлять какую-то адаптивную ценность (Гексли, 1854–1858, с. 311). Принимая во внимание его равнодушие к явлениям, на которых прочие дарвинисты обосновывали свой выбор и свое принятие естественного отбора, мы не можем не признать, что Гексли чувствовал себя вправе выступить в поддержку сальтаций. И чтобы объяснить подобные адаптации, ему не пришлось совершать больших усилий. Таким образом, перед нами вроде бы очевидный парадокс: в то время как другие дополняли дарвинизм сальтациями, стремясь привнести в него элементы божественного замысла, Гексли дополнял дарвинизм сальтациями потому, что не чувствовал необходимости в подобных элементах! Разумеется, этот парадокс – кажущийся и в действительности таковым не является: если телеологи искренне считали, что сальтации управляются Самим Богом, то Гексли был далек от подобных верований и даже о них не помышлял.
До сих пор мы говорили о том, как принимали дарвинизм на интеллектуальном и эмоциональном уровне – или, говоря в целом, на уровне мысли. Однако присутствовал здесь и более осязаемый мир – мир человеческих отношений и общественно-политических факторов. Даже с учетом всех оговорок нельзя не признать, что идеи Дарвина снискали ошеломляющий успех, особенно если смотреть на это с точки зрения научного сообщества, памятуя при этом, как были приняты «Следы…». Если мы ставим себе целью в полной мере понять, почему Дарвину сопутствовал такой успех, то должны на время отбросить сами идеи и взглянуть на ученых с чисто человеческих позиций.
На общественном уровне 15-летний период времени, который мы рассматриваем (с 1860 по 1875 год), был в Британии временем стабильности и процветания, по крайней мере вплоть до депрессии 1873 года, затронувшей в первую очередь сельское хозяйство (Тольфсен, 1971). И это действительно было так, даже несмотря на бурные политические потрясения, охватившие Европу, включая сюда и билль о реформе 1867 года. После выхода в свет «Происхождения человека» (1871) один из рецензентов упрекнул Дарвина в том, что тот «знакомит широкую общественность со своими умозаключениями из области зоологии в тот момент, когда небо над Парижем все еще красного цвета от зарева пламени, зажженного Коммуной» (цит. ист.: Хоутон, 1957, с. 59), хотя в целом подобная реакция была крайне редкой – не чувствовалось того напряжения или накала, которым были отмечены рецензии на «Следы…». Несомненно, это было вызвано отчасти тем, что 1860-е годы сильно отличались от 1840-х годов, когда многие с полным правом полагали, что вот-вот грянет революция. В 1860-е годы многие начали подумывать о том, что Господь Бог, в конце концов, – это англичанин, принадлежащий к среднему классу общества. Другими словами, эволюция казалась им гораздо менее опасной, чем в 1840-е годы, не говоря уже о том, что идеи, с которыми они жили все эти годы и которые в какой-то мере стали их плотью и кровью, казались менее тревожащими, чем новые еретические веяния.
«Респектабельность», которую приобрел эволюционизм после публикации «Происхождения видов», была по большей части обусловлена респектабельностью самих дарвинистов. После выхода в свет «Следов…» в печати начали появляться мрачные предсказания о том, что эволюционизм неизбежно приведет к атеизму – безбожному и аморальному учению, угрожающему стабильности общества. Но дарвинисты показали всю лживость подобных «пророчеств», и не только показали, но и доказали – собственным примером, ибо сами они были идеальными образчиками скучной викторианской респектабельности – семейные люди с безупречной репутацией, скромные, серьезные, к тому же работающие не покладая рук вплоть до появления признаков невроза, а то и полного изнеможения (как в случае с Гексли). И не сторонние лица. Напротив, они разделяли ценности и нормы современного им общества. Гексли, например, при всем своем агностицизме, как член Лондонского школьного совета в начале 1870-х годов настаивал на обязательном изучении в школах Библии, видя в таком изучении высокую нравственную и моральную ценность (Л. Гексли, 1900, 1:363–364).
Дарвинисты полностью разделяли условности общества того времени, и лучше всего об этом свидетельствует их отношение к женщине. К чести Гексли нужно сказать, что он всячески ратовал за женское образование, которое бы соответствовало уровню и потребностям общества, однако при этом по-прежнему был убежден, что женщины по самой своей природе в умственном плане стоят ниже мужчин (1900, 1:449), и потому выступал против того, чтобы им был открыт доступ в Геологическое общество. И хотя теоретически он не возражал против того, чтобы вдовец имел право жениться на сестре своей умершей жены (тема, активно дискутировавшаяся в викторианском обществе, серьезно обсуждавшем ту угрозу, которую могла принести единству дома незамужняя сестра), но, когда его собственная дочь вышла замуж за мужа своей покойной сестры, он вознегодовал и отказался давать благословение на этот брак (1900, 2:231). Дарвин же в еще большей степени был дитятей своего времени. В «Происхождении человека» с его акцентом на половом различии, обусловленном двумя аспектами полового отбора (борьбой между самцами и выбором самкой самца с более привлекательной внешностью), этот статус женщины очень хорошо различим: «Мужчина – существо более смелое, воинственное и энергичное, чем женщина, и потому обладающее более изобретательным гением» (Дарвин, 1871, 2:316). Зато женщина наделена «большей нежностью и меньшим эгоизмом» (1871, 2:326). Чувствуете незримые тени Седжвика и Брюстера? Возможно, дарвинисты и были мятежниками в каких-то областях, но во всех прочих отношениях они ничем не отличались от большинства своих сограждан (Грин, 1977).
Более того, дарвинисты были не просто респектабельными членами викторианского общества, но и ценной движущей силой этого общества, причем в особо важных сферах. Так, например, в это время широко обсуждался вопрос образования на всех уровнях, начиная с элементарного образования, которое давалось детям трудящихся и из которого они выносили самые азы, а то и вовсе ничего не выносили, и кончая образованием университетским, которое выглядело анахроничным по сравнению с немецким. Гексли активно занимался этим вопросом и был весьма полезным даже не винтиком, а механизмом этого процесса, недаром же он получил всеобщее признание как человек, оказавший государству неоценимую услугу в этой области (Бибби, 1959). Гукер тоже был весьма ценным и полезным человеком. Ботаники, работавшие в садах Кью, занимались классификацией растений, присылаемых со всех концов обширной империи, и ставили опыты, пытаясь понять и разобраться, какие растения где и в каких условиях могут произрастать, в частности можно ли выращивать и собирать коммерчески выгодные урожаи культур в различных частях мира. Благодаря проделанной ими работе удалось многого достичь. Так, в 1861 году хинное дерево из Южной Америки было пересажено в почву Индии и Цейлона, где оно прижилось, а в 1870-е годы то же самое было проделано и с каучуковым деревом. Хотя практически вся эта работа осуществлялась под эгидой оказания гуманитарной помощи человечеству в целом, для британского империализма она представляла особую ценность, особенно с экономической точки зрения, поскольку бурные темпы индустриализации в материковой Европе и Америке представляли угрозу британскому владычеству и мировому господству. Хинин позволял белым людям жить и трудиться в тропических зонах, не опасаясь малярии, а благодаря каучуку расцвел и преобразился весь Малайский полуостров.
Таким образом, даже несмотря на тот факт, что вышеназванные проекты основывались на принципах, сугубо важных для дарвинизма, сами дарвинисты вроде Гексли и Гукера служили верой и правдой викторианскому обществу, придавая ему значимости и веса. Не секрет, например, что ссора между Гукером и его парламентским покровителем, имевшая место в начале 1870-х годов, видимо, в немалой степени способствовала поражению правительства Гладстона (Маклеод, 1974). Можно было не любить идеи дарвинистов, но образцовый пример, подаваемый ими в жизни, был слишком нагляден, чтобы продолжать утверждать, будто отстаиваемые ими концепции антисоциальны или пагубны для общества. Каков бы ни был Гукер сам по себе, но как можно было враждебно относиться к человеку, который благодаря своим путешествиям в Гималаи стал ключевой фигурой в Британии, ибо подарил британским садоводам рододендрон – кустарник, который вскоре украсил и облагородил сады аристократов и мелкопоместных дворян по всей стране?