До сих пор мы рассматривали викторианское общество в целом. Теперь же давайте ограничим наш обзор научным сообществом, то есть тем кругом ученых, которые с самого начала окружали Дарвина. Во-первых, есть все основания считать, что главным фактором, которым Дарвин был обязан своему успеху, – это его статус ученого. Он был не каким-то неведомым наблюдателем, но ученым мужем, снискавшим заслуженный авторитет в области геологии и зоологической систематизации. Еще в 1851 году Гексли, обожавший подобные вещи, поместил Дарвина на одно из первых мест в списке британских биологов[56] – задолго до того, как сам стал его сторонником. Поэтому Дарвин заслужил полное право на то, чтобы к его мнению прислушивались, а самого его слушали с уважением. Разумеется, гораздо легче проявлять грубость или бестактность к человеку, с которым вы не знакомы, поэтому между тем, как приняли «Следы…», и отношением к «Происхождению видов» разница была разительной. Мы знаем, что о самих «Следах…» и его авторе высказывались поистине нескромные и весьма неприятные вещи, зато в отношении Дарвина и его труда (даже там, где оппозиция была наиболее сильной) скорее царил тон сожаления: мол, такой солидный ученый, а прельстился какой-то недостойной гипотезой. Само положение Дарвина в научном мире заслуживало того, чтобы к его теории отнеслись более благосклонно и с большей долей справедливости[57].
Во-вторых, и сам Дарвин немало способствовал подобному отношению к своей теории. Она не появилась на научной сцене внезапно, как некое недружественное или враждебное явление, ибо Дарвин публично предуведомлял о ее появлении задолго до ее выхода в свет. Внутренняя группа дарвинистов – в Англии Гукер, Гексли и Лайель (давайте включим его сюда хотя бы по причине той дружбы, которая связывала его с Дарвином), а в Америке Эйса Грей – были ознакомлены с этой теорией в предшествующие годы. Хотя никто, по всей видимости, не понимал величину ее силы вплоть до публикации «Происхождения видов», некоторые из наиболее активных и умевших ясно выражать свои мысли британских ученых были готовы сразу же начать борьбу за нее (или, как в случае с Лайелем, проследить за тем, чтобы к ней отнеслись с большим пониманием). И это принесло дивиденды. Когда работа Уоллеса достигла Англии и попала в руки Дарвина, его друзья Гукер и Лайель тут же позаботились о том, чтобы изложенные в ней идеи были опубликованы в печатном органе одного из самых престижных научных обществ того времени – Линнеевском. Гукер начал пользоваться термином «естественный отбор» (тем самым полностью с ним согласившись) еще до того, как «Происхождение видов» вышло из печати, сославшись на него в своей работе «Флора Тасмании» (1860). Гексли написал восторженный отзыв о труде Дарвина в рождественские дни 1859 года, поместив его в самом читаемом органе того времени – газете «Таймс» (репринтное издание см. Гексли, 1894). Грей в Гарвардском университете защищал Дарвина в споре с Агасси (Грей, 1876; Дюпре, 1959). Да и вообще на протяжении 1860-х годов друзья Дарвина всячески продвигали его труд, подробно освещая его идеи, – в рецензиях, научных обзорах, в Британской ассоциации, в различных обществах и объединениях, в которых они состояли, и прочими способами, о которых мы еще расскажем. Еще ни одна теория, выносившаяся в мир и доводившаяся до сведения широкой общественности, не опиралась на плечи стольких друзей, как дарвиновская.
Но друзья и сторонники Дарвина не посыпались на него, как манна небесная. Их приобрел сам Дарвин – собственными усилиями. Из всех работ, опубликованных в период между тем временем, когда Дарвин завершил свой «Очерк», и тем, когда Уоллес придал ему силы и мужества, самым большим утешением для него была опубликованная в 1851 году работа Оуэна, в которой он критиковал Лайеля. В ней самый высший авторитет в этой области отстаивал именно тот взгляд на палеонтологическую летопись, который был насущно нужен Дарвину. Это был очень значимый момент, ибо подтверждение исходило от человека, которого Дарвин очень уважал – уважал настолько, что даже рассматривал его как возможного редактора для своего «Очерка», если сам он вдруг умрет (Дарвин и Уоллес, 1958, с. 36), – и которого он, по собственному признанию, сильно любил (Дарвин и Сьюард, 1903, 1:75). Но что же ответил Дарвин Гексли, когда последний (1854), со всем (безусловно, небольшим) авторитетом, приобретенным за четыре года исследования и классификации медуз, беспардонно раскритиковал и высмеял Оуэна? Как это ни удивительно, но Дарвин написал Гексли очень лестное письмо, где, в частности, сказал: «То, как вы расправляетесь с великим профессором [Оуэном], прямо-таки впечатляет: это сделано изысканно и неподражаемо» (Дарвин и Сьюард, 1903, 1:75). Можно себе представить, насколько Гексли поднялся в собственных глазах и как возгордилось его эго, если учесть, что в это время он был молодым и очень неуверенным в себе ученым! И нельзя не признать, что та эмоциональная поддержка, которую оказал Гексли Дарвину в 1860-е годы (даже несмотря на то, что он без особого энтузиазма отнесся к естественному отбору), частично объяснялась тем, что Дарвин в свое время его взрастил и выпестовал. Читая их переписку, изумляешься тому, сколь глубокое чувство они питали друг к другу (и к Гукеру тоже). Гексли был нужен Дарвину, и Дарвин как мог удовлетворял эту свою потребность в Гексли, играя роль старшего хромого брата, стоящего за спиной у младшего, чтобы морально его защитить от опасностей. Я далек от мысли критиковать Дарвина за это его «взращивание на расстоянии», ибо, как это очевидно, он в то время не мог одновременно дружить и с Гексли, и с Оуэном. Все, к чему я стремлюсь, – это показать, что Дарвин лично агитировал за Гексли и выступал в его поддержку, так что Чарльз Дарвин был отцом своей теории и в интеллектуальном, и в общественном смысле.
Третий момент, касающийся научного сообщества, состоит в том, что идеи Дарвина получили неожиданную поддержку в виде существенных изменений, произошедших в мире науки в период между 1830-ми и 1860-ми годами (Кардуэлл, 1972). Наука за это время стала гораздо более профессиональной (согласно критериям, приведенным в начале книги), а связи между наукой и официальной религией значительно ослабли. Ученые, занимавшиеся проблемой происхождения органики в 1830-е годы и входившие в тот круг, внутри которого Дарвин достиг научной зрелости, обычно ассоциировались со старыми университетами и, следовательно, профессионально и эмоционально были связаны с христианством. Генслоу, Седжвик и Уэвелл были священниками или лицами духовного звания (они вынуждены были ими быть, чтобы не потерять свои должности), но это не значит, что они были лицемерами. Наука и религия, исповедуемые ими, были тесно переплетены между собой. Но в 1860-е годы эти ученые были очень стары, стояли почти на пороге смерти и больше не принимали активного участия в научной жизни. Баклэнд к этому времени уже умер, а вскоре за ним последовали Генслоу и Баден Поуэлл, умершие в начале этого десятилетия. Правда, оставался еще Седжвик, который по-прежнему выступал против эволюционизма, но было ясно, что никто уже не воспринимал его серьезно, – в Кембридже он давно стал одним из памятников древности.
Уэвелл был связан в университете административной работой и вскоре тоже отошел в мир иной – в 1866 году, а великий научный расцвет Гершеля давно миновал. Как жестоко заметил Дарвин в ответ на реплику Гершеля о том, что ему просто не под силу принять все идеи Дарвина, «старики утратили прежний темп, и его подхватили молодые»[58]. И это действительно так: именитые ученые Оксфорда и Кембриджа стали стариками и были уже не в состоянии воспрепятствовать эволюционизму.
Однако будем справедливыми. Старики немало помогли Дарвину, проторив путь для его идей, в частности тем, что отстояли для науки право быть на равных с религией. И даже в 1860-е годы, пусть и непрямо, они такую помощь тоже оказывали. Например, в середине 1860-х годов среди ученых распространялась декларация, якобы призывавшая представителей науки и религии к гармоничному сосуществованию, а на деле предлагавшая ученым уступить требованиям церковников. Из стариков эту декларацию подписал только Седжвик, а Гершель публично небрежным движением руки отстранил ее от себя (Брок и Маклеод, 1976): мол, они свое уже отвоевали! И теперь эти старики, некогда оказывавшие сильное противодействие идеям Дарвина и прочно стоявшие в оппозиции к нему, неумолимо сходили на нет. Более того, те, кто больше всего желал лично противодействовать Дарвину, не важно, молодые они или старые, казалось, меньше всего были способны действовать скоординированно. Оуэну удалось выжить из научного сообщества практически всех, кто имел хоть какие-то вес и значение. Майварт же и вовсе был ни на что не годен в общественном плане, особенно после того, как он усомнился в моральной чистоплотности одного из сыновей Дарвина и тем самым снискал себе репутацию «не совсем джентльмена» (Грубер, 1960). Даже в 1880-е годы Гукер был готов забаллотировать Майварта, если бы тот захотел вступить в «Атенеум» – излюбленный клуб викторианской интеллектуальной аристократии[59].
За те 30 лет, что минули с начала нашего повествования, произошли и другие позитивные преобразования, в частности в области светского высшего образования и профессиональной науки. В особенной мере это касалось Лондона. Как следствие, в 1860-е годы (в отличие от 1830-х) мы находим целую плеяду ученых, никак и ничем не связанных с государственной церковью. Именно они составили ядро лондонской группы сторонников Дарвина, и именно они способствовали успеху эволюционизма, ибо практически все, кто благосклонно относился к дарвинизму, входили в лондонскую группу. Исключая Лайеля, Дарвин в этой группе был одним из немногих, кто учился в Оксфорде или Кембридже, и потому долгое время был разлучен со своей alma mater. Зато в табели о рангах высшего образования высоко вознесся лондонский Университетский колледж. Там, например, учился Уильям Бенджамин Карпентер, который после завершения учебы несколько лет там же и преподавал, после чего стал профессором физиологии в Королевском институте, а в 1856 году занял должность архивариуса в Лондонском университете. Как только вышел в свет труд Дарвина «