и безуспешную, попытку заполучить самого Гексли на тот же пост в Оксфордском университете.
А в конце десятилетия в Кембридже кандидатом на выгодную должность уже оказался Майкл Фостер, близкий друг и помощник Гексли, которого друзья-дарвинисты продвигали на вакантное место:
2 апреля [1870 г.]
Тринити-колледж, Кембридж
Мой дорогой Гексли!
Вчера прочитал твое письмо, направленное Совету старейшин. Твое предложение насчет лектора по физиологии и человека, подходящего на эту должность [Фостера], было принято большинством очень благосклонно…
Если доктор Карпентер, к которому мы тоже обратились, даст тот же совет, у меня нет никаких сомнений, что именно так и поступят…
Если его назначат, мы наконец приступим к созданию физиологической лаборатории.
И снова усилия Гексли (и Карпентера) принесли дивиденды, ибо Фостер доказал, что он – один из самых блестящих и влиятельных преподавателей Кембриджа. Но не настолько гордый, чтобы не обратиться к своему учителю за экзаменационными вопросами[65].
Свою активность в Кембридже дарвинисты проявляли и другими способами. На протяжении 1860-х годов, например, произошли видимые изменения в экзаменационных вопросах. В 1863 году, когда Гопкинс был одним из экзаменаторов, один из вопросов в экзаменационных билетах предлагал студентам привести «доказательства божественного замысла» в биологических науках[66]. К концу десятилетия (на этот раз экзаменаторами были уже Гукер и Флауэр) студентам предлагалось дать анализ концепции борьбы за существование[67]. С тех пор как сын Чарльза Дарвина, Фрэнсис, стал первым по этому экзамену, дарвинизм больше не встречал препятствий, и быть дарвинистом перестало считаться зазорным!
Глядя на перспективу развития в целом, мы видим, что начиная с 1830-х годов в Оксфорде и Кембридже были предприняты определенные шаги, направленные на то, чтобы смягчить влияние церкви и поставить науки на причитающееся им место (Кемпбелл, 1901). Седжвик, в частности, немало способствовал модернизации науки, как сказали бы мы сегодня, так что уже в 1850 году в Кембридже были введены в обиход научные экзамены (хотя вначале их сдавали только после завершения общего курса и получения первой степени). Кроме того, были приняты законы, позволявшие нонконформистам поступать в университеты и заканчивать их, поэтому неудивительно, что начиная с 1850-х годов количество клерикалов начало заметно уменьшаться. В том, что люди, близкие к Дарвину, вряд ли были ответственными за все эти перемены или даже большинство из них, не может быть никакого сомнения, особенно учитывая то обстоятельство, что на тот момент важнейшую роль во всех этих процессах играл не кто иной, как Седжвик, архетипичный антидарвинист. Просто в некотором смысле Дарвину и его друзьям несказанно повезло. Само веяние времени было на их стороне, создавая благоприятную для них приливную волну: для них открывались научные вакансии в старейших английских университетах, а общественность стала охоча до новых идей и методов и жадно их воспринимала. Понятно, что дарвинисты не стояли в стороне и сыграли свою роль в поддержании этой тенденции, приведшей к переменам в Оксфорде и Кембридже, и вовремя ухватились за представившуюся возможность и воспользовались ей.
Рассказывая о том, как принимались идеи Дарвина, мы упустили одну немаловажную деталь, забыв сказать, какой была реакция на споры о дарвинизме со стороны общественности – людей, особо не интересующихся наукой и в ней несведущих (к счастью, эту проблему рассматривает Эллегард, 1958). Все мое внимание было направлено на научное сообщество и ученых, окружавших Дарвина, к какому бы лагерю они ни принадлежали, ибо именно в общении с ними возникали проблемы, требующие объяснения. Во-первых, большинство ученых, отвергавших «Следы…» и другие доводы в пользу эволюции, выдвигавшиеся до выхода в свет «Происхождения видов», после публикации труда Дарвина быстро встали на сторону эволюционизма. Почему это произошло? Во-вторых, хотя ученые и стали эволюционистами, многие из них не спешили с полным признанием механизма естественного отбора. Опять же, почему?
Если отвлечься от указанного научного сообщества и обратиться к представителям среднего класса викторианского общества, то мы увидим, что здесь оппозиция эволюционизму, не говоря уже о естественном отборе, крепнет и нарастает. Следовательно, вышеприведенные вопросы теряют свое значение. Более того, особой тайны, почему идеи Дарвина встретили здесь такой отпор, не было и нет: по мнению публики, они противоречили фундаментальным религиозным истинам, а потому над ними в меру поиздевались и – отвергли. Однако невозможно провести четкую демаркационную линию между учеными и обществом, нераздельной частью которого они являлись, поэтому, по мере того как мы приближаемся к концу нашего анализа, уместно дать несколько комментариев относительно религиозных убеждений, царствовавших в обществе вне научных кругов. Несмотря на оппозицию к различным аспектам дарвинизма, даже в викторианском обществе, взятом в более широком контексте, мы находим элементы, способствовавшие распространению дарвиновских идей как вне, так и внутри научного сообщества. Изучение периода, предшествовавшего появлению «Происхождения видов», подводит нас к тому, чего и следовало ожидать, – к той реакции, с какой многие граждане, далекие от науки, откликнулись на идеи, содержащиеся в «Следах…» и выраженные, в частности, Альфредом Теннисоном.
Вряд ли кто-либо станет утверждать, что отдельные ненаучные элементы, симпатизировавшие дарвинизму, имели действительно большое влияние. И столь же маловероятно, что у пресвитерианского пастора и философа Джеймса Маккоша, защищавшего естественный отбор потому, что он подтверждал его веру в то, что Господь Бог отбирает избранных, было много последователей (Пассмор, 1968, с. 535). Но был один фактор, делавший привлекательной эволюцию и даже элементы отбора для обычного человека, и этим фактором было то, что эволюционные взгляды давали возможность примирить различные, часто противоположные тезисы, касающиеся природы и развития общества, тезисы, которые в их совокупности мы сегодня называем «социальным дарвинизмом» (Гиммельфарб, 1968). В силу этого одни горячо приветствовали эволюцию, поскольку увидели в ней поддержку той общей прогрессивной тенденции, которую они усматривали в развитии человеческого общества; другие поддержали естественный отбор, поскольку в его основе лежит борьба между представителями одного вида, а это давало им возможность оправдать позицию полного невмешательства в экономику, заявляя, что даже практика беспощадного, насильственного бизнеса находит в биологии свое оправдание; а третьи отнеслись благосклонно к тому же естественному отбору потому, что в его основе лежит борьба между различными видами, а это давало им возможность выступать за введение жесткого контроля над государствами на тот случай, если какая-то милитаристская и империалистическая нация вздумает выступить против других.
Эти различные доктрины во многом обязаны своим возникновением Чарльзу Дарвину и в еще большей степени Герберту Спенсеру, которого в Америке одинаково высоко ценили как академики, так и промышленные магнаты вроде Эндрю Карнеги (Гофштадтер, 1959). Поскольку подобные социальные взгляды в наше время непопулярны, то налицо тенденция отрицать участие Дарвина в их создании. Это, однако, не совсем так, хотя сам Дарвин откровенно дезавуировал свои социальные взгляды (так, его возмущало утверждение, будто он доказал «“право сильнейшего”, согласно которому и Наполеон прав, и каждый торговец, вымогающий обманом деньги у покупателей, тоже прав»; Ф. Дарвин, 1887, 2:262). Однако в «Происхождении человека» тот же Дарвин выразил беспокойство по поводу того, что современные медицинские техники, вроде вакцинации, защищают слабых и непригодных, добавив, что «никто, кто занимается выращиванием домашних животных, не усомнится в том, что это может сказаться крайне пагубно на человеческой расе» (Дарвин, 1871, 1:168). А в конце жизни он даже написал, что естественный отбор способствует прогрессу цивилизации. «Так называемые кавказские расы, более цивилизованные, чем турки, наголову разбили последних в борьбе за существование» (Ф. Дарвин, 1887, 1:316). Следовательно, отношения между биологическим дарвинизмом и дарвинизмом социальным далеко не так ясны, как хотелось бы (см. Гиммельфарб, 1968; Грин, 1977). То же самое касается и отношений между взглядами Спенсера и всеми социальными доктринами, в поддержку которых они были использованы. Спенсер утверждал, например, что борьба за существование между людьми в конечном счете сойдет на нет сама собой.
Но реальные отношения между эволюционистами с их биологическими доктринами и различными социальными учениями, предположительно поддерживаемыми законами биологии, были, в сущности, не так уж и важны. Важны были не они, а люди (включая и биологов), пытавшиеся с помощью биологии и ее законов поддерживать те социальные учения, которые они придумывали. И в результате даже на общем уровне борьба за эволюцию (и даже за естественный отбор) не была односторонней. Среди далекой от науки публики оппозиция к эволюционизму была гораздо сильнее, чем среди ученых, не говоря уже об оппозиции к естественному отбору, которая была еще более сильной. Но по многим причинам (причем далеко не всегда в их основе лежала истина) у многих представителей общественности эволюционные учения задели тонкие струны души, заставившие их откликнуться на прикосновение. Возможно, мы достигли той точки, где вера самого Дарвина в его собственные идеи или его вина за них минимальны; важно то, что в Британии в 1860-е и 1870-е годы эволюционные идеи в целом начали мало-помалу прогрессировать (Берроу, 1966), и отчасти эта тенденция была обязана своим возникновением биологии. Но наблюдалось и обратное явление: некоторые ученые, без сомнения, еще более утвердились в своей научной вере, поскольку эта вера полностью соответствовала тем социальным и политическим убеждениям, которые они разделяли с различными сегментами общества. На основании сказанного нельзя не заключить, что научное сообщество (и все, что в нем происходило) в целом так или иначе оказывало влияние на викторианское общество, да и само подвергалось влиянию с его стороны.