Процесс развития социального дарвинизма подводит нас к 1875 году, то есть к концу рассматриваемого периода. Судя по ситуации, сложившейся в этом году, Дарвину и его идеям сопутствовал очевидный успех. Даже в политическом отношении дарвинисты оказались у власти: Гукер был президентом Королевского общества, а Гексли – его секретарем. Та же ситуация сложилась и в других обществах, а в университетах ключевые посты занимали люди, близкие к Дарвину и его кругу. По убеждению все эти ученые были эволюционистами, и хотя было бы неправильно сказать, что в этом исключительная заслуга Дарвина, однако было бы глупо отрицать, что главную ответственность за это несет именно он. Даже если бы Дарвина (и Уоллеса) не существовало, ученые все равно стали бы эволюционистами – и, возможно, даже до 1900 года, – но именно Дарвин подтолкнул и ускорил эту перемену.
В других отношениях успех дарвинизма был не столь очевиден и носил локальный характер. Многие отказывались верить, что естественный отбор столь всемогущ, как утверждал Дарвин; для большинства проблема наследственности так и осталась нерешенной, а веское физическое ограничение или, точнее говоря, вычисленный физиками возраст Земли не позволял в полную силу предаваться теоретизированию о биологических материях. В других научных сферах велись те же разговоры. Лишь очень немногие остались при своих прежних взглядах, поскольку попытка Дарвина объяснить происхождение человека с позиции естественных причин их не убедила, и это отсутствие убежденности побудило их искать натуралистические факты для объяснения адаптации.
Мы следили за развитием научного сообщества на протяжении почти полувека[68]. В тот момент, когда мы вывели ученых на арену истории и нашего повествования, все их внимание было сосредоточено на проблеме происхождения органической материи – главной научной проблеме того времени, «величайшей из всех тайн». Из того факта, что человек – ученый, вовсе не следует, что любая научная проблема, которую он считает интересной для себя, обязательно важна и значима; именно поэтому мы рассмотрели множество причин, в силу коих внимание британского научного сообщества того времени было привлечено к проблеме происхождения органики. Этот вопрос приобрел особую важность благодаря научным интересам самих ученых, таким, как геология, окаменелости, географическое распространение видов и прочие, которые внедрялись в философские системы, развивавшиеся в то время, и воздействовали на них. Это прежде всего сказалось на религии, которая распалась на две ветви – богооткровенную религию и религию естественную, которым придавалось большое значение благодаря особой организации британской науки, где многие ученые по традиции сохраняли формальные связи с господствующей церковью.
Это сообщество жаждало решить проблему происхождения органики, бросив на ее решение все свои способности и умения, и именно данные факторы и сделали эту проблему столь важной и значимой. Движимое внутренними силами, побуждаемое внешними влияниями в лице европейской науки и пристрастными наблюдателями с периферии науки вроде Чемберса, это сообщество наконец разродилось «Происхождением видов» Дарвина, приняв его лишь в той мере, как это было описано выше. Более того, те факторы, под действием которых британцы ушли так далеко, по большей части и воспрепятствовали их дальнейшему продвижению. Дарвин пришел к естественному отбору именно потому, что он считал адаптацию важной гранью органического мира. Другие же не смогли принять естественный отбор, считая его не вполне уместным по той же самой причине.
К 1875 году ресурсы, имевшиеся в распоряжении британцев, были практически исчерпаны. На тех ресурсах, на которых они ушли так далеко, они более не могли двигаться дальше, ибо во многих отношениях эти ресурсы препятствовали их дальнейшему росту. В научной сфере им нужны были две вещи. (В скобках замечу, что ими могли снабдить только биологи. Кроме того, им необходимо было пересмотреть возраст Земли.) Во-первых, им были необходимы новые идеи, методы и техники, которые бы позволили решить проблему наследственности, а также открытие новых признаков и так далее. Но британцам эта задача оказалась не под силу, ибо они не были к ней подготовлены. Им, например, не хватало умения и опыта в применении одного из самых высокотехничных методов решения проблем наследственности – микроскопии. Поэтому неудивительно, что пальма первенства в этом вопросе досталась другим ученым, которые и решили эти проблемы. Во-вторых, им требовалось всестороннее и долговременное изучение предложенного Дарвином механизма эволюционных изменений – естественного отбора. К этому британцы были подготовлены гораздо лучше, и начало движению в этом направлении положили работы Гукера, Бейтса и Уоллеса. Но доказать в полной мере силу и повсеместность естественного отбора за день или два невозможно, и даже за год или два года тоже невозможно. Британские ученые сумели лишь составить программу исследований (за что им хвала) и даже приступили к ее осуществлению, но для того, чтобы получить дивиденды, требуются время и усилия, а что это за дивиденды и что они собой представляют – это было осознано в полной мере только в последние годы.
Итак, мы видим, что научное сообщество обозначило наиболее важную для себя проблему, поставило ее перед собой и взялось за ее решение. Но к 1875 году британские ученые сделали все, что было в их силах, и эту проблему стали перенимать у них другие ученые – из разных мест и в разные времена[69]. Но это уже другая история, и рассказывать ее надо отдельно.
Общий обзор и анализ
Итак, наше повествование о жизни и состоянии науки в период с 1830 по 1875 год завершилось[70]. Здесь мы лишь повторим основные его моменты. Хотя в 1830 году в Британии существовало множество мнений по вопросу о происхождении органики, но эволюционистов как таковых тогда еще не было. Одним был больше по душе пока что неизвестный, но опиравшийся на непреложные законы мироздания творящий механизм, другие же отдавали предпочтение чудесам. В 1844 году, когда Чемберс опубликовал свой труд «Следы естественной истории», почти ни один их ученых, входивших в профессиональное научное сообщество того времени, не принял его центрального послания; но уже в 1859 году, когда Дарвин выпустил в свет «Происхождение видов», многие ученые, занимавшиеся проблемой происхождения организмов, быстро встали на путь эволюционизма. Правда, успех Дарвина нельзя назвать полным, ибо многие долгое время отвергали предложенный им механизм эволюционных изменений – естественный отбор. И все «стренги», вокруг которых строится наше повествование, проливают свет на ход этих событий.
Во-первых, теперь все научные вопросы стало возможным рассматривать только с чисто научной точки зрения. Многие факты, не только необъяснимые, а прямо-таки не соответствующие неэволюционной точке зрения, для эволюциониста встали на свое место. И за полвека знание об этих фактах существенно выросло. Первым, кто придал этим проблемам систематический порядок, был Лайель, хотя он, возможно, сделал это вопреки самому себе, желая лишь должным образом обозначить трудности, стоявшие перед неэволюционистом. Вероятно, самой драматичной изсписка новых знаний была судьба вопроса географического распространения зябликов и черепах на Галапагосских островах, впервые вынесенного на обсуждение самим Дарвином. Для неэволюционистов это обернулось большими проблемами. Можно было бы, конечно, предположить, что Сам Господь Бог разместил различные виды зябликов на разных островах, но в лучшем случае это казалось бессмыслицей, если только не полным отрицанием присущего Богу здравого смысла. И Лайель, подразумевавший законы, а не эволюцию, был не в лучшем положении. Если даже предположить, что зяблики откуда-то прилетели, то как и почему они расселились на островах именно так, а не иначе? А если зяблики родились непосредственно на самих островах, то как это могло случиться, если не с помощью процесса, подозрительно напоминающего эволюционный?
Вероятно, ни одни факты не доставили неэволюционистам столько хлопот, сколько факты географического распространения видов, но и положение в других областях тоже не доставляло неэволюционистам особого утешения. В 1830 году ученые трактовали палеонтологическую летопись более или менее как им заблагорассудится. Но годы шли, и новые научные доказательства, свидетельствовавшие в пользу последовательного развития и исключавшие тезис Лайеля о неизменяемости земных процессов, да и сама палеонтологическая летопись в конце концов опровергли трансцендентальный прогрессионизм, столь излюбленный учеными типа Агасси. Таким образом, эволюционизм, особенно эволюционизм дарвиновского толка, свободный от неизбежной прогрессии, начал обретать более разумные и приемлемые формы. Пробелы в летописи начали понемногу заполняться, хотя сама летопись всегда была столь несовершенной и неполной, что не допускала других причинно-следственных толкований, кроме естественного отбора. То же самое, по большому счету, справедливо и в отношении морфологии. Было ясно, что гомологии требуют разумного объяснения, и хотя оуэновская теория архетипов какое-то время удовлетворяла научному вкусу, в ней были серьезные изъяны, не говоря уже о философских возражениях, противоречивших самой идее архетипов.
Мы рассказали и показали, почему ученые в подавляющем большинстве отвергли «Следы…», хотя реакции на эту книгу были многочисленны и разноплановы и не всегда носили чисто научный характер. «Следы…» были наводнены различными и не всегда приемлемыми предположениями, вроде спонтанного зарождения жизни, а накопленные наукой позитивные доказательства казались Чемберсу менее вескими, чем тому же Дарвину. Главный научный довод, на который опирался Чемберс, – палеонтологическая летопись, а в 1844 году она давала меньше оснований рассматривать ее как эволюционную, чем в 1860-х. Чемберс, да и Ламарк, если уж на то пошло, не предприняли реальной попытки решить одну из главных загадок науки – происхождение видов, противопоставленное происхождению организмов. Ламарка виды приводили в замешательство, для Чемберса виды были случайным побочным продуктом эволюции, и только для Дарвина виды были естественным следствием основных принципов