[71].
В конце концов наука пролила свет на реакции ученого мира и на другие доктрины Дарвина помимо общеизвестного эволюционизма. На тот момент имелись веские научные причины, заставлявшие усомниться в том, что естественный отбор, воздействующий на мельчайшие вариации, настолько эффективен, что именно он ответственен за эволюцию. К тому же размышления Дарвина о природе и причинах наследственности и вариативности оставляли желать много лучшего, а физика так вообще ясно доказала, что время, необходимое для эволюции, должно быть неимоверно большим, тогда как срок жизни самой Земли слишком мал, чтобы в полную силу мог развернуться такой медленный механизм эволюции, как естественный отбор. Наука также доказала целесообразность тех, кто вместе с Дарвином пошел дальше, – людей вроде Уоллеса, Гукера и Бейтса, которых интересовали те же самые проблемы, что и Дарвина, и которым нужен был рабочий механизм, выделяющийся на общем фоне эволюционизма и питающих его истоков.
Философия ни в чем не уступает науке и повествует практически ту же историю (Рьюз, 1979). На протяжении всего описываемого периода ученые испытывали метанаучную тягу объяснять явления с позиции законов, что, несомненно, было связано с повальным убеждением, будто наука должна, насколько это возможно, ориентироваться на законы ньютоновской физики (в частности, на законы ньютоновской астрономии 1830-х годов). Даже при всей своей изощренности неэволюционисты были далеки от своих же идеалов если не в собственных глазах, то как минимум в глазах других людей. Если Уэвелл и Седжвик вообще устранили вопрос о происхождении органики из сферы науки – и для менее консервативных ученых такая панацея оказалась даже хуже, чем сама болезнь, – то ученые типа Лайеля и Гершеля вполне отдавали себе отчет в том, что их неэволюционизм слишком опасен, ибо граничит с нарушением их же собственных эмпирических принципов verae causae. Главный мотив, которым руководствовался Чемберс при написании своих «Следов…», – это желание объяснить явления мира посредством законов, и то же самое относится к Дарвину и к тем, кто откликнулся благожелательно на этот труд. Ньютоновской науке требовались законы, и дать их, в конце концов, смогло только эволюционное учение.
Здесь, в царстве философии, мы более ярко, чем где-либо еще, видим, сколь велико преимущество Дарвина перед Чемберсом, и понимаем, почему Дарвин имел успех, а Чемберс – нет. Несмотря на все свои заявления, что он сторонник и последователь Ньютона, Чемберс не сделал не единой попытки дать эволюции убедительную vera causa, и его критики быстро это подметили. Дарвиновский механизм естественного отбора, разумеется, тоже не мог удовлетворить всех и каждого, будь то друзья или враги, зато в «Происхождении видов» им была предпринята систематическая попытка соответствовать критериям научного совершенства, и то мощное воздействие, которое оказал на научный мир его труд, по большей части обусловлено именно этим намерением. Однако для эмпириков вроде Гексли, использовавших концепцию аналогий vera causa, неудача Дарвина, не сумевшего убедительно показать, что естественный отбор ведет к изменению вида, обернулась тем, что эффективность этого механизма так и осталась недоказанной.
Платонизм как воплощение идеалистической философии поднимает различные вопросы, связанные с ньютонианством, ведь несмотря на внутренние различия ни одна из сторон в сфере дарвиновской революции ни разу не усомнилась в необходимости ньютонианства. Вопрос сводился лишь к тому, как лучше всего увязать одно с другим. Но мы, вооруженные платонизмом, ясно видим упадок и закат этой разновидности метафизики. Оуэн, Уэвелл, Агасси и другие ученые были платониками, и это тем или иным образом находило отражение в их науках. Гексли, с другой стороны, никогда платоником не был; он был эмпириком, и как эмпирик он критиковал своих оппонентов (особенно Оуэна) за то, что они вносили элементы своей идеалистической метафизики в физическую науку. Но дарвиновская революция шла своим ходом, и Дарвин, в конце концов, столкнул Оуэна с пьедестала и занял его место – отчасти потому, что XIX век ознаменовал закат подобного идеализма и восход эмпиризма. Мы с полным правом можем отдать Дарвину должное за то, что его ньютонианство оказалось столь успешным. Но, хотя он выдвинул ряд сильных доводов против идеи абсолютно различных, но существенно однородных классов – фундаментального догмата платонизма и других форм идеализма, вроде аристотелевского, – вряд ли он заслуживает той же чести за общий упадок идеализма. Этот упадок был вызван многими факторами, такими, например, как изменения в образовательной системе (школьников наконец лишили приевшейся за столько веков классической диеты) и ослабление влияния религии, неразрывно связанной с идеализмом. Каковы бы ни были причины, но дарвиновская наука (хотя сам Дарвин со своим эмпиризмом и внес в нее рационалистические элементы) была более созвучна антиидеалистической философии науки таких ученых, как Гексли, нежели сугубо идеалистическим системам Оуэна. Даже скептически относясь к тому, что он считал недостатками Дарвина, не удовлетворявшего его эмпирическим критериям vera causa, Гексли, однако, полагал, что общие предки куда больше удовлетворяют его философскому вкусу, чем оуэновские архетипы, и дарвинизм много выиграл от этого. (Не забудем, однако, сколь многим Гексли был обязан Карлейлю, а Карлейль – Платону!)
Что касается религии, то здесь главный вопрос заключается не в том, насколько или в какой мере религия способствовала успеху эволюционизма, а в том, почему ей так и не удалось его задушить (Рьюз, 1975b). Даже в начале описываемого нами периода люди привычно видоизменяли свою религию, подстраиваясь под достижения науки; поэтому, хотя эволюционизм и представлял для них серьезную проблему, эта угроза была для них не вновинку. Мы видим, что за полвека тот упадок религии, который начался задолго до этого, продолжал нарастать, что религия продолжала сдавать свои позиции, хотя по-прежнему оставалась главной силой, питавшей и поддерживавшей антиэволюционные доктрины, сформулированные в 1830-е годы. Особо пугала религиозных людей та угроза, которую несла эволюция особому статусу человека, и обе стороны – и те, кто ратовал за закон, и те, кто ратовал за чудо, – отчаянно надеялись, что пальма первенства останется все же за творящими силами Бога.
Религия занимала важное место и в той реакции, с которой научный мир откликнулся на книгу Чемберса. Не без основания его рассматривали как человека, подрывающего достоинство человека и не оставляющего места для Божьего замысла. Те же самые соображения были вытащены на свет Божий и много позже, после выхода в свет «Происхождения видов». Но по разным причинам они оказались менее влиятельными – особый статус человека подвергся огню критики еще до опубликования этого труда и по причинам, никак не связанным с дарвинизмом, поэтому Дарвин и предпринял попытку уладить вопрос с адаптацией, – однако многие чувствовали необходимость смягчить неумолимые рассуждения Дарвина элементами религии.
Однако дарвиновская революция не была исключительно войной науки с религией, даже если и ту, и другую рассматривать обособленно. Определенным образом (намеренно или ненамеренно) религия способствовала приходу эволюционизма, пусть даже в дарвиновской трактовке. Несомненно и то, что приходу эволюционизма (пусть и ненамеренно) способствовали даже такие ученые, как Агасси и Миллер, немало сделавшие для прояснения прогрессивной природы палеонтологической летописи; то же самое относится и к морфологической трактовке доводов, заимствованных из арсенала божественного замысла. Выявляя и подчеркивая гомологии, эти теологи, глашатаи естественной религии, подготавливали путь для интерпретаций научных достижений в духе эволюции. Даже Уэвелл, хотя он и не был эволюционистом, помогал распространению идеи закона, причем после того, как принял оуэновскую теорию архетипов и одобрил морфологическую версию доводов, свидетельствовавших в пользу божественного замысла. Эти утилитарные доводы, подчеркивающие важность адаптации и высвечивающие эту важность, тоже внесли свою лепту в открытие естественного отбора. Эволюционизму (но уже намеренно) помогали и те, кто рассматривал способность Бога творить с помощью незыблемых законов как высшее свидетельство Его силы, те, кто видел в Боге верховного руководителя процессов творческого созидания. Этот подход к религии подстегивал Чемберса, Бадена Поуэлла и многих других. И где-то в пограничной зоне между теми, кто действовал намеренно и ненамеренно, мы должны отыскать место и для геологии Лайеля. Лайель находил привлекательным свой подход к геологии, поскольку только он удовлетворял деистическим концепциям его теологии. Однако именно лайелевская геология, хотя она и была взращена на почве религии, сыграла, вероятно, если не главную, то одну из главных ролей в распространении дарвиновского эволюционизма, хотя поначалу планета не обрадовалась появлению такого дитяти. Таким образом, для меня несомненен тот факт, что эволюционизм и даже естественный отбор появились благодаря религии, так же как и вопреки ей.
И наконец, мы переходим к рассмотрению социальных и политических факторов. Мы видели, что между 1830 и 1875 годами британское общество и особенно британское научное сообщество претерпели эволюцию. В 1830-е годы наука как профессия (в частности биология, геология и им подобные) только-только зарождалась, и в силу особенностей британского высшего образования между наукой и официальной религией существовала сильная связь. Последующие 40–50 лет эта связь все более ослабевала, пока окончательно не оборвалась, так что любой человек, даже не имеющий средств к независимому существованию, мог стать профессиональным биологом или геологом, не будучи ничем обязан церкви. Эволюционизм, в частности эволюционизм в его дарвиновском понимании, много выиграл от этого, да и как было упустить такую благоприятную возможность. Дарвин преуспел там, где Чемберс потерпел неудачу, поскольку Дарвин пользовался уважением как серьезный ученый и к тому же собрал вокруг себя группу единомышленников, готовых бороться за его идеи. Но, учитывая тот факт, что англиканская церковь была неотъемлемой частью британской правящей элиты, дарвиновская революция отражала также и процесс освобождения функций власти и по