Болезнь Дарвина по-прежнему продолжает привлекать внимание исследователей. Я тоже нахожу эту проблему достаточно интересной, отчасти потому, что из-за удаленности во времени вряд ли кто-то теперь сможет ее решить, а отчасти потому, что ее решение не столь уж и важно: дарвиновская революция останется такой, какая есть, независимо от того, была она вызвана физическими или психологическими причинами. Если бы меня спросили, то я бы, вероятно, высказался в пользу физических причин, и вовсе не потому, что эти причины кажутся менее унизительными для одного из подлинных героев науки. Мой образ Дарвина – это образ человека, преданного науке, который был привержен идее эволюции путем естественного отбора и который (если уж затрагивать проблему, которая до дрожи телесной пугала его современников) никогда не сомневался в том, что мы, люди, тоже должны быть включены в этот процесс. Не скажу, однако, что эти проблемы буквально раздирали его на части, как и не убежден в том (что бы сам он ни говорил по этому поводу), что в этом отношении его семья, или социальное положение, или что-то другое сильно его отягощали. Неомарксистский анализ жизни Дарвина предполагает, что он тихо-мирно жил себе в своем сельском Кенте (в то время как Англия вокруг него полыхала революционным пламенем), мучимый чувством вины за то, что предает свой собственный класс, способствуя делу революции (Дезмонд и Мур, 1992). Подобный подход представляется мне глупой чепухой. Дарвин был богатым человеком, занимал высокое положение в обществе и пользовался любовью и уважением своих соотечественников: ведь он был «тем самым Дарвином с “Бигля”», автором одной из лучших книг о путешествиях в век, когда эти книги были особенно любимы. Это свидетельствует о его эмоциональной защищенности и невозмутимости, которая проявляется буквально во всех его делах и мыслях, хотя бесчувственным или нечувствительным человеком он не был. Более того, порой он испытывал невыносимую психологическую боль – трагические события собственной жизни (например, смерть дочери Анни) в эмоциональном плане были очень тяжелы для него. Но эволюция, слава богу, до такого стресса его не доводила.
Есть в образе Дарвина, нарисованном мной, некоторые детали, требующие уточнения. Сегодня многое заставляет предполагать, что первыми птицами, пробудившими любопытство молодого Дарвина, только что прибывшего на Галапагосские острова, были не зяблики, а пересмешники (Саллоуэй, 1982). Еще более важным является вопрос отношения Дарвина к идее прогресса: разделял ли он убеждение, что общество способно совершенствоваться за счет науки и ей подобных дисциплин, и верил ли, что нечто подобное можно увидеть и в истории эволюции, если рассматривать ее как путь восхождения от самого простого (монады) к самому сложному и желанному (человеку). В «Дарвиновской революции» я уклоняюсь от прямого ответа о связях Дарвина с прогрессом. Я показываю его как биолога-прогрессиониста определенного толка, но делаю это без особого энтузиазма, поскольку и сам не лишен сомнений. И тем более не описываю его как человека, одержимого идеей восходящего движения от приматов к нашему собственному виду. Если не принимать в расчет кое-какие комментарии по вопросу о прогрессе, заимствованные из его записных книжек, то весь мой анализ строится на моем собственном концептуальном понимании естественного отбора и прогресса, а именно что при наличии любого механизма, подчеркивающего относительность изменений, – выжившие есть те, кто в данный момент времени (который может сильно отличаться от любого другого момента времени) способен выжить, – вряд ли удастся легко объяснить абсолютные изменения, происходящие в направлении от худшего к лучшему.
На данный момент я считаю – благодаря последнему блестящему анализу Дова Осповата (1981) и стимулирующему труду Роберта Дж. Ричардса (1992), – что связи Дарвина с биологическим прогрессионизмом следует показать в более позитивном свете. Что интересно (я бы даже сказал, существенно), так это то, что восторженное отношение Дарвина к биологическому прогрессионизму наиболее ярко выражается в тех правках и уточнениях, которые он вносил в «Происхождение видов». В частности, третье издание своего труда (1861) он дополнил отрывками, где он благоприятно высказывается о прогрессе, недвусмысленно связывая его с Homo sapiens:
«Если мы примем в качестве стандарта высоты организации величину дифференциации и специализации отдельных органов у взрослого организма (с включением сюда и степени развития мозга, определяющей интеллектуальные способности), то естественный отбор ясно ведет к этому стандарту: все физиологи допускают, что специализация органов, поскольку при этом условии они лучше исполняют свои отправления, полезна для каждого существа, а отсюда ясно, что кумулирование вариаций, ведущих к специализации, входит в круг действия естественного отбора» (Дарвин, 1959, с. 222).
Куда же тогда приткнуть приведенные мною комментарии по вопросу о прогрессе, как их учесть и откуда это возможное умалчивание? Дело в том, что Дарвина всегда волновала популярная и всеми высмеиваемая форма неизбежного биологического прогресса, который был, так сказать, запрограммирован еще на этапах ранней жизни. Именно этот прогресс был столь любим немецкими натурфилософами (Naturphilosophen) и людьми вроде Чемберса, строившими на нем свои рассуждения: они рассматривали эволюцию через лупу эмбриологии, а развитие к высшему продукту природы – сверхчеловеку – как нечто, что неизбежно ему сопутствует с начала зарождения самой жизни. Именно это убеждение и критикует Дарвин в приведенном отрывке. У дарвиновской эволюции, имитировавшей развитие отдельных организмов, не было внутреннего импульса. Кроме того, Дарвин понимал: сам отбор предполагает, что изменения будут относительными. Поэтому дело сводилось к тому, чтобы найти такой способ, благодаря которому подобный механизм может создавать долговременные изменения в сторону восхождения. Это в какой-то мере является предвосхищением того процесса, который современные эволюционисты называют «гонкой вооружений»: линии организма конкурируют между собой с тем результатом, что адаптации улучшаются и совершенствуются – добыча становится быстрее, поэтому быстрее становится и хищник – и что все это ведет к абсолютным изменениям: кто-то из конкурентов совершенствует оружие поражения или защищается, используя бортовые компьютеры (Докинз, 1986). Что касается Дарвина, то он не видел какой-либо неизбежности в эволюции большого мозга или последовательном успехе человека – но мы, однако, преуспели, и все благодаря естественному отбору.
Отношение Дарвина к прогрессу убеждает меня в двух вещах (хотя не скажу, чтобы я действительно нуждался в таком убеждении). Во-первых, он был отпрыском своего времени – если гений Дарвина и основывался на чем-то, то только не на теории возникновения чего-то из ничего или на полном отречении от своего прошлого и его влияния. «Дарвиновская революция» раскрывает это в полной мере, причем в таких областях, как религия и философия, документированно обосновывая, сколь сильно Дарвин ассоциировал себя с идеями своего времени, как активно их усваивал и как реагировал на них. То же самое и с прогрессом, да и со всеми другими идеями, берущими свое начало в культуре. Дарвин все их усвоил и затем создал нечто новое – совершенно иную картину, сильно отличавшуюся от той, что существовала прежде. Во-вторых, размышляя об эволюции и ее причинах, Дарвин был на голову выше и впереди всех, хотя, по справедливости сказать, далеко не во всем он был прав. И сложности с наследственностью ясно свидетельствуют об этом. Но именно Дарвин открыл или вычленил естественный отбор, именно он ухватился за него как за эффективный механизм эволюции, а в реализации его мощностей, потенциалов и тех вызовов, которые этот отбор бросал прежним идеям и предположениям, Дарвину вообще нет равных. Да, он признавал биологический прогресс, но понимал при этом, что подходить к нему нужно совершенно иначе – по-новому и радикально.
Теперь мы подошли к постдарвиновскому периоду, относительно которого я мало что могу добавить к тому детальному анализу, который приведен в основном тексте книги. Как уже сказано выше, Дарвин первым ухватился за естественный отбор, а вслед за ним – и некоторые другие. Но таких было немного. Большинство же, всесторонне рассмотрев естественный отбор, решили, что это второстепенный аспект эволюционного сценария: в качестве основного механизма эволюции они предпочитали видеть или ламаркизм (наследование приобретенных признаков), или сальтанизм (скачкообразную эволюцию), или ортогенез (эволюцию под влиянием внутренних импульсов), или какую-то другую силу. Эта тенденция в полной мере отражена в «Дарвиновской революции», как и тот факт, что, вопреки сложившемуся представлению, естественный отбор не был подвергнут ни полному отрицанию, ни полному игнорированию. Соавтор Дарвина в деле открытия естественного отбора, Альфред Рассел Уоллес, и напарник последнего по путешествиям, Генри Уолтер Бейтс, страстно отстаивали идею отбора и, более того, удачно применили ее в своих исследованиях бабочек, исследованиях, которые признал и высоко оценил сам Дарвин.
Это все понятно, но нас занимает другой, куда более интересный вопрос: почему британское научное сообщество (в частности) отвергло предложенный Дарвином механизм эволюции, предпочтя отбору другие альтернативы? Как я уже указал, причин здесь несколько, и одна из них была (как и следовало ожидать от ученых) сугубо научного характера, а именно возраст Земли. Что ни говори, а проблема долголетия Земли требовала, чтобы механизм эволюции действовал гораздо быстрей и эффективней, чем механизм естественного отбора. И только в XX веке после открытия теплового эффекта радиоактивного распада этот барьер, якобы препятствовавший эффективности естественного отбора, наконец был устранен, и то же самое можно сказать и о других проблемах. Но, как сказано в книге, причина отторжения отбора сводилась не только к чисто научным аспектам, но и ко многим другим, в частности к социологическим и чисто личным, которые тоже были важны: то, как некоторые ученые (вроде Гексли) контролировали научное сообщество (не забывая при этом проповедовать евангелие эволюции внешнему миру), указывает на ряд важных факторов, которые я рассмотрю ниже. Действительно, мы увидим, что имелись совершенно неожиданные и очень интересные (ненаучные) причины того, почему столько людей, включая и ближайших сторонников Дарвина, проигнорировали или же полностью отвергли естественный отбор.