Прежде чем перейти к рассмотрению этих причин, я хочу еще раз обратить внимание читателя на общие заключения, которые я вывожу их общего контекста «Дарвиновской эволюции», причем хочу сделать это в несколько более назойливой манере, чем та, в которой они поданы в небольшой по объему последней главе. Причина этого не в том, что я где-то ошибся или что-то недоглядел, а в том, что внешний мир с тех пор претерпел довольно-таки существенные изменения. Со времени написания книги история человечества, как и история науки в частности, подверглась влиянию такого мощного движения, как социальный конструктивизм, поразившего человечество подобно казни египетской. С точки зрения многих ученых совершенно неправомерно говорить об эволюции с позиции ее истинности, или реальности, или прогресса, исходя якобы из того, что мы в своем понимании реального мира, то есть мира, независимого от человека, приблизились еще больше к истинному знанию. Теперь все, включая науку, должно рассматриваться как некий разумом сотворенный (не открытый) эпифеномен, возросший на почве культуры, внутри которой он и был выпестован. Наука – это не более чем «конструкция», вышедшая из недр общества и отражающая наши предубеждения, предрассудки, упования, стремления, идеологии и социальный статус.
Позвольте мне сказать определенно и недвусмысленно: ничто в моей книге не ведет к подобному заключению. В ней не приводятся обоснования, позволяющие заключить, что органическая эволюция – не что иное, как рожденная человеческим разумом фикция, массивное здание, существовавшее в умах Дарвина и его сторонников и возобладавшее над всеми другими только потому, что они оказались победителями, перехитрившими своих противников. Напротив: если говорить объективно, то в истории науки дарвиновская революция изначально была подлинно величественным движением вперед, и в моей книге это предположение не только предсказано, но и подтверждено. Дарвин вплотную подвел нас к познанию реального мира. Ведь Галапагосские острова существуют реально, и реально существуют их обитатели. Дарвин объяснил, как птицы и пресмыкающиеся обзавелись теми различиями, которыми они отмечены. И так же реально существуют млекопитающие, как существуют и гомологии между их передними конечностями. Дарвин объяснил также и эти гомологии, поэтому пусть каждый, кто все еще верит в то, что изоморфизм был «сконструирован», еще раз взглянет на рис. 13, 14 и 15. Воистину, если органы, или адаптации, вроде руки и глаза являются объектами конструкторской мысли, то Дарвин с помощью естественного отбора объясняет, как и почему. Кроме того, он показывает нам базис для подобных сходств. Задумайтесь над этими явлениями и их объяснением, поразмыслите над аналогичными явлениями и их объяснением и после этого попробуйте отрицать тот факт, что Чарльз Дарвин действительно поведал нам реальные истины о реальном мире.
Дарвин был не первым эволюционистом, но именно он обосновал веру в эволюцию и сделал ее разумной, именно он открыл механизм, который сделал это возможным. Дарвин – величайший дух, гений, золотой слиток в 24 карата; благодаря ему и его трудам мы знаем о мире гораздо больше, чем до него. Как бы мы ни относились к Дарвину как к личности, что бы ни думали о культуре, на почве которой он возрос, или о принятии его идей современниками и последующими поколениями – все эти факторы умаляются или отпадают перед силой его мысли. Дарвин рассказал нам о происхождении видов, включая и наш собственный, и дал всестороннее причинно-следственное обоснование этого происхождения. Ныне Дарвин – всемирно известный ученый, причем по праву, и его достижения оправдывают написание таких книг, как эта.
В то же время ничто из сказанного не отрицает того, что я попытался высказать в «Дарвиновской революции»: мы должны рассматривать эту революцию как неотъемлемую часть общих культурных движений, имевших место в XIX веке, в частности в викторианской Британии середины века (Янг, 1985). Это было время великих преобразований, когда общество и его граждане на себе испытали последствия таких явлений, как индустриализм, урбанизм, разрушение традиционных стереотипов мышления и поведения (в диапазоне от милитаристского до религиозно-духовного), распространение всеобщего образования и многое другое. В некотором смысле самые существенные факты, приведенные мной (пусть и мимоходом) в «Дарвиновской революции», – это цифры, отражающие рост городов и их населения. Общество, подверженное подобным изменениям, просто не могло стоять на месте. Оно должно было меняться, раскалываться, разрушаться, строиться заново, адаптироваться, приспосабливаться и двигаться вперед в том или ином направлении. Да и как иначе, ведь в его основе люди, которые нуждались в жилье, работе, образовании, медицинской помощи, развлечениях и многом другом, что делает жизнь осмысленной и наполненной. Феодальная сельская Британия XVIII века не могла дать населению всего этого; эта задача выпала на долю мужчин и женщин новой формации – викторианцев вроде Томаса Генри Гексли.
Дарвиновская революция была одновременно и причиной, и следствием этих социальных преобразований. С одной стороны, Дарвин дал чисто светскую историю миросотворения, которая, не претендуя на ниспровержение или замену христианской истории сотворения, побуждала современников к осознанию того, что прежние мысленные стереотипы и убеждения более уже непригодны и во многих случаях абсолютно ложны (Мур, 1979). Совсем необязательно, что после Дарвина человек непременно должен был стать атеистом или даже агностиком, но Дарвин открыл для людей и сделал возможными оба эти пути – даже для людей, желавших порвать с религией своего времени и от религии обратиться к аспектам частной и общественной жизни. Короче говоря, он открыл человеку возможность быть независимым в чтящем заслуги, порывающем с традициями светском обществе.
С другой стороны, дарвиновская революция произошла благодаря факторам, сделавшим возможным подобный сдвиг. Возьмем таких философов, как Гершель и Уэвелл; в некотором роде они, особенно последний, подготавливали путь для собственного падения: именно они разработали критерии истинной науки, критерии, которые мог усвоить и применить любой молодой амбициозный исследователь, и именно они одновременно с этим добивались того, чтобы ученый мог строить свою карьеру в статусе профессионала. Через посредство Британской ассоциации содействия развитию науки они не только озвучили критерии профессиональной науки, но и основали фонд поддержки (Морелл и Текрей, 1981). Сами они не смогли принять идею эволюции (на деле Гершель отстаивал идею возможности тех или иных изменений, вносимых Самим Богом), зато они подготовили путь для приятия этой идеи в будущем. То же самое справедливо в отношении этих ученых мужей и их коллег и в других сферах, включая религию. Мы видели, как Дарвин и круг его единомышленников использовали религиозное наследие, оставленное им старшим поколением. Не говоря уже о том, что благодаря таким явлениям, как так называемый «высший критицизм», защитные ряды религии под напором дерзких светских пришельцев все более ослабевали и расшатывались.
Британия – так же как Европа и Америка – в конце XIX века сильно отличалась от той, какой она была в начале того же века. Дарвин и его революция от начала и до конца были частью этих изменений. В XVIII веке началось глобальное разрушение устоев Древнего мира, его моделей мышления и социальных установок. XX век завершил эту трансформацию, но на XIX век пришлась основная и наиболее ответственная доля этой тяжелой работы. Это было замечательное во всех отношениях преобразование, и замечательной во всех отношениях была и дарвиновская революция.
Если мы хотим в полной мере понять природу дарвиновской революции, к сказанному необходимо добавить еще кое-что. Мы должны попытаться вставить эту революцию в общий контекст всей истории эволюционной мысли, что́ с момента первой публикации «Дарвиновской революции» еще не могло быть сделано. Основной мотив этого и двух последующих разделов – наиболее полно выразить идеи, содержащиеся в двух моих последних книгах, вышедших после «Революции»: «От монады к человеку: концепция прогресса в эволюционной биологии» и «Величайшая из мистерий: является ли эволюция социальной конструкцией?».
Начнем с основных фактов истории эволюционизма – задачи, которая снова переносит нас в XVIII век: здесь мы, в частности, обращаемся к Эразму Дарвину и одному или двум другим ученым, которых (поскольку они очень осторожно подбирались к этой идее и долго кружили вокруг нее) с полным правом можно было бы назвать «протоэволюционистами». Великий французский натуралист Жорж Леклерк, граф де Бюффон – одна из таких персон (Роджер, 1997). От него мы затем переходим через Ламарка и Чемберса к Чарльзу Дарвину и «Происхождению видов». Затем мы сталкиваемся с таким явлением, как принятие большинством ученых эволюции и их нерешительность в отношении естественного отбора, – позиция, которая оставалась незыблемой вплоть до XX века. Затем (я просто упоминаю об этом, но это уже выходит за рамки моих книг) мы переходим к рассмотрению сходного развития теории наследственности – теории, которая отчасти основывается на простых законах трансмиссии, которые еще при жизни Дарвина были открыты моравским монахом Грегором Менделем, а отчасти на новых открытиях в области клеточной природы. Самое значительное из них – это открытие хромосом, нитеподобных образований внутри ядра, являющихся, как было установлено, носителями единиц наследственности – генов.
После некоторой нерешительности ученые наконец осознали, что именно теория наследственности – то звено, в котором так нуждался Дарвин и которого ему так не хватало. В начале 1930-х годов ряд математических гениев, приверженцев эволюционизма – среди них британцы Рональд A. Фишер, Дж. Б. С. Холдейн и американец Сьюалл Райт – показали, как, смешивая менделизм и дарвинизм, добиться синтеза (Провайн, 1971). Вскоре после этого за работу принялись эмпирики и натуралисты. В Англии это Эдмунд Бриско Форд и его школа «экологических генетиков». В Америке это Феодосий Добжански (Добржанский) и его сотрудники: орнитолог и систематик Эрнст Майр, п