алеонтолог Джордж Гейлорд Симпсон и ботаник Джордж Ледьярд Стеббинс. Так к формальному скелету математиков была добавлена биологическая плоть. Таким образом, примерно в 1940 году родился новый эволюционизм – так называемая синтетическая теория эволюции, или неодарвинизм (Кейн, 1993; Халл, 1988).
Самое важное здесь то, что это положение дел сохраняется и по сей день, хотя за это время были внесены существенные уточнения и дополнения. Очень важным был и переход к дарвиновскому взгляду на естественный отбор, в фокусе которого – отдельная особь, или индивидуум, особенно с учетом развития (начиная примерно с 1960 года) полной и волнующей перспективы эволюции социальных поведенческих норм. В результате в эволюционном семействе появился новый (или, скорее, полностью обновленный) член – социобиология. Если поначалу эта наука вызывала споры относительно того, насколько она применима к человечеству и применима ли вообще, то сегодня она по праву занимает свое место рядом с палеонтологией, биогеографией, эмбриологией и другими отраслями науки (Рьюз, 1985; Кронин, 1991). Стоит также сказать о том, что по-прежнему приходится сталкиваться и с критикой дарвинизма, и с альтернативами его естественному отбору. Самая известная из таких альтернатив – это, вероятно, палеонтологическая теория «неосальтационизма» американского биолога Стивена Джея Гулда: он предлагает новый взгляд на палеонтологическую летопись, суть которого сводится к тому, что бо́льшую часть времени происходят небольшие изменения («стазисы»), но сама эволюция в конечном счете отмечается масштабными событиями вроде быстрого перехода из одной формы в другую (Элдридж и Гулд, 1972). Я не уверен, что сегодня эта теория «прерывистого равновесия», как ее называют, так же как и порожденная ею мысль, по-прежнему остается научно значимой или представляет огромный научный интерес, но что есть, то есть: не подлежит сомнению, что она вызвала большой общественный резонанс и огромное количество откликов в средствах массовой информации.
Итак, какие выводы мы можем сделать из всей этой истории? В каком-то смысле любая история – это просто перечисление фактов, одного факта вслед за другим; именно так, собственно, и строятся все учебники. Но это всего лишь хронология, а не настоящая история. В сущности, если уж мы задались целью рассказать историю, то это должна быть удивительно связная и целостная история, некое повествование, которое логически увязывает между собой все приведенные факты и проливает свет на многие проблемы, которые «Дарвиновская революция» оставила без ответа и внимания. Ключевой концепцией здесь является уже представленная нами идея прогресса: социального прогресса в смысле совершенствования знаний, общества и морали благодаря человеческим усилиям и уму и биологического прогресса в смысле поступательного восхождения от форм самых примитивных (сгустка материи) к самым сложным (человеку и человечеству). В моей книге эта идея, разумеется, была выделена как главная, и ее раскрытию было уделено основное внимание, но при этом осталось невыясненным, сколь действительно она важна и значима. Сегодня же благодаря новым и самым разнообразным научным исследованиям мы знаем: вряд ли будет преувеличением сказать, что именно идея прогресса управляла эволюционной мыслью с начала и до конца. Или, лучше сказать, идея прогресса должна быть рассмотрена на предмет того, насколько она согласуется с социальными чаяниями эволюционистов и насколько (в целом) им противоречит, причем рассмотрено это должно быть профессиональными учеными высшего ранга: прогресс в непростом, но плодотворном танце с профессионализмом.
Нет сомнения в том, что органическая эволюция – дитя доктрины социального прогресса. Люди, подобные Эразму Дарвину и Жану Батисту Ламарку, были ревностными социальными прогрессионистами, применявшими эту доктрину к миру животных и растений и затем, как правило, извлекавшими ее на свет божий в подтверждение своих собственных социальных убеждений! Послушаем Эразма Дарвина (любившего выражать свои мысли в стихотворной форме):
Средь волн морских в безбрежности морей,
Где вал вздымает яростный борей,
В жемчужных гротах лучшей из отчизн
Родилась Органическая Жизнь;
Столь малая, что в лупу не видна,
Она таилась в грязном иле дна.
Но время шло. И изобильный корм
Дал членам силу, множественность форм,
Покрыла землю свежая трава,
А высь заполонила синева,
И жизнь повсюду ярко расцвела,
Кому-то лапы дав, кому-то – два крыла.
Так Дуб возник, царь девственных лесов,
В ком молнии змеятся меж усов,
И Кит, чудовище немереных пучин,
И Лев, саванн и вельда господин,
Орел, парящий точкой среди скал,
Чей глаз с высот долину обласкал,
И гордый Человек, властитель диких орд,
Клыков, когтей, рогов, шипов, звериных морд,
Носитель языка, кто с помощью ума
Прибрал к рукам земли златые закрома,
Кто, мир ногой поправ, и статен и высок,
Ступает по Земле, как царь ее и бог.
Все это выросло – в воде и под водой —
Из крошечной икры, подобной запятой!
Ранний эволюционизм служил тягачом для идеологии прогресса – светской идеологии прогресса, ибо эта доктрина была взята на вооружение (и не без основания) как прямая антитеза христианскому преклонению перед божественным Провидением. Для провиденциалиста мы – всего лишь черви земные, и если что-то нам по силам, то только с благословения Господа и по милости Господней, которой мы не заслужили; думать иначе, полагать, что наши ничтожные усилия что-то значат, что-то меняют, – все равно что предаваться ереси пелагианства, веря в то, что мы можем откупиться от Бога добрыми делами. Для прогрессиониста, напротив, добрые дела значат очень много: нам буквально все по силам, считает он, если только мы сами приложим усилия. Таким образом, добрые христиане всячески противодействовали эволюционизму, и не столько потому, что он прямо противоречил буквальному прочтению Книги Бытия – мы знаем, что люди к тому времени уже начали понемногу выходить за ее рамки, – сколько потому, что с ним было тесно связано понятие прогрессионизма. Кроме того, поспешу я добавить, эволюция и сама по себе несла беды и трудности, ибо, по мнению многих, она развенчивала высокий статус человека, не говоря уже о тех препятствиях, которые она чинила естественной теологии, создавая трудности для выявления божественного замысла в процессах, управляемых слепыми законами.
Дело, однако, сводилось не только к этому: здесь крылось нечто гораздо большее, поэтому чтобы разобраться, что к чему, мы должны вновь обратиться к Кювье. В консервативной католической Франции Кювье был протестантом. Его интересовал не только практический, революционный контекст эволюции (что давало вескую причину считать, что философия прогресса сыграла свою роль в разжигании Великой французской революции) и не только ее религиозный, философский и научный контекст, но и чисто личный или, если начистоту, корыстный. Для меня было важно обрисовать область его компетенций и полномочий – научных компетенций и полномочий – как нейтральную и не таящую в себе угрозы. В сущности говоря, это та область, где религиозная принадлежность (будь ты хоть протестант, хоть кто другой) не делала никакой погоды. (Я не хочу сказать, что Кювье был прав, придерживаясь этой веры, я говорю только то, что такова была его стратегия.) Таким образом, Кювье изо всех сил пытался утверждать, что подлинная наука не имеет культурной ценности и принимает во внимание лишь те факторы или нормы, которые ценятся в такой науке: согласованность с другими науками, прогнозируемая продуктивность, объединяющая сила (уэвелловская «непротиворечивость индукций») и так далее. Эволюция в том виде, как ее предлагали эволюционисты Ламарк и Жоффруа Сент-Илер (особенно в рамках видения Кювье), была на это неспособна. Короче говоря, это была псевдонаука, которая если чего-то и заслуживала, то только презрения.
Именно в таком статусе – псевдонауки – эволюция просуществовала до времен Дарвина и его «Происхождения видов». Это была просто некая культурная идеология, идеология прогресса, перенесенная в мир животных и растений и уделяющая мало внимания всему тому, что настоящие ученые считали достойным в добротной науке. Эпистемологически эволюционная мысль была незрелой, а социально – непрофессиональной, то есть на уровне работ Роберта Гранта и Роберта Чемберса. Более того, критики вроде Кювье, Седжвика и прочих – каковы бы ни были их личные мотивации – имели веские основания выносить подобные неблагоприятные суждения. Никто по-настоящему не ждал, что кому-то удастся сделать гениальное предсказание на основе «Философии зоологии» или отыскать простоту и изящество, не говоря уже о согласованности, в «Следах…». Эволюция в глазах многих была «мусорной» наукой, предрасположенной к радикальному секуляризму, и делать вид, что это не так, значит обманывать себя, проецируя сегодняшние знания и убеждения на прошлое.
С учетом всех этих знаний давайте вновь подумаем о том, чего же достиг и чего добился Дарвин. После него и его труда эволюционизм перестал быть псевдонаукой. Непротиворечивость – основа основ его «Происхождения видов». Ее сила не в системе, подпитываемой только культурной идеологией, – нет, идея эволюции per se была чем-то бо́льшим, чем просто эпифеномен на почве секулярных философий прогресса. Эта была, как я уже говорил выше, обоснованная правда о реальном мире. И доказательством этого служил тот факт, что после выхода в свет «Происхождения видов» каждый уважающий себя человек быстро становился эволюционистом; эволюционистами могли стать даже христиане, ибо несмотря на то, что прогресс им был не по душе (хотя, позволю себе заметить, к концу XIX века многие христиане с радостью предавались ереси пелагианства и умаляли значение Провидения), они с полным правом могли заявить, что эволюция покоится не только на прогрессе в качестве ее опорного столба.