Иногда Рамман ненавидел свою мать. Но вовсе не за внезапные приезды-отъезды, не за резкие смены настроения и не за удивительную способность оказываться в ненужное время в ненужном месте, и даже не за то, что она шуриа, а значит, проклята навеки. А за то, что леди Янамари такая яркая, такая незабываемая, такая живая, и ее отсутствие ранит еще больнее. Быть рядом с ней – все равно что очутиться около жаркого костра в морозную ночь или пить из прохладного родника после долгого дневного перехода под палящим солнцем. Ему всегда было интересно: какие они – другие матери? Так ли они душевны и близки со своими детьми, знают ли правила тех же игр, умеют ли сами придумывать сказки, поют ли странные песни вместо колыбельных? А спросить-то не у кого. У него самого в детстве зачастую даже постоянной няньки не было. Отец… вернее, Бранд занимался Раммановым образованием лично, благо, у него за спиной имелся университет в Кендресе и даже научная степень по оптике. Разговаривал лорд Никэйн с мальчиком как со взрослым – честно и доверительно, голоса не повышал, из себя не выходил. Беседы с ним да наблюдения за матерью Рамман и считал своими воспитанием с образованием. Пока знаний и умений хватало с лихвой.
– Давай книжку почитаем, – предложил он после полдника.
– С картинками?! – обрадовался Идгард. – Про путешественников?
И его лицо впервые за два дня осветилось улыбкой.
– Конечно!
Рамман никогда не ревновал к младшему, как это часто бывает со старшими детьми. Напротив, он бесконечно радовался рождению брата уже только потому, что во время беременности шуриа умереть не может. Так ему однажды объяснил отец. Весь положенный природой срок и еще ровно два года после родов проклятая остается неуязвима. Так что Идгард, сам того не ведая, подарил брату целых три года душевного спокойствия – очень ценный дар по меркам сына Третьей. А кроме того, из-за рождения ребенка Джона провела в имении безвылазно почти полгода. Словом, Рамман считал маленького братца подарком судьбы и относился к нему с большей любовью, чем можно себе вообразить. Но иногда предопределенность несказанно бесила.
«Я ему по крови брат, а по сути – отец! – бросил он Джоне в сердцах. – О чем ты думала, когда… решила снова стать матерью? О том, как из старшего сделать няньку?»
Языку хотелось задать совсем иной, гораздо более честный, откровенный вопрос. Удержался, слава всем богам. С миледи сталось бы пощечин надавать. И поделом. В том-то и беда, что на все вопросы уже существуют четкие и ясные ответы. Рамман знал, и почему на свет появился Идгард, и почему Джона должна ехать в Санниву. Все он понимал. И более того – сделал все возможное, чтобы мать не задерживалась в имении лишнего дня.
С фамильных портретов смотрели поколения родичей по деду – свирепые ролфи, яростные диллайн и всевозможные вариации на тему смешения кровей – мягкий нефрит глаз, все оттенки русого в волосах, сглаженные черты, присущие ныне почти всем обитателям Синтафа в той или иной степени. Бранд говорил, это естественный исторический процесс, ибо ничто ни вечно, и как нельзя остановить время, так и невозможно задержать народ в развитии. Рано или поздно, но все придет к единому знаменателю.
«Не станет ни ролфи, ни диллайн, и все едины будут пред силами высшими и высшим же милосердием».
Да-да, Рамман тоже читал запрещенные к распространению и подлежащие немедленному уничтожению вольнодумные сочинения господина Херебора. Бранд когда-то привез в сундуке с двойным дном.
Понятое дело, что рано или поздно чистокровных не останется. Синтафцами будем зваться или как-либо иначе. А что же шуриа? На этом месте и кончается стройная теория господина Херебора. Ибо с ними, с Третьими, все проще и сложнее. Ты либо шуриа, либо кто-то другой. Шуриа – это не только грязно-синие глаза и черные кудри, и не призрачная худоба вкупе с оливковым оттенком кожи, это – ролфийское вечное проклятие, текущее в жилах. Покойная Хилини ничего выдающегося не совершила, но когда мать бережно смела в маленькую чашку горстку праха, которая осталась от нее, и развеяла над Намой, Рамман готов был присягнуть, в этот миг что-то изменилось в мире.
«Мы и есть этот мир, – сказала Джона тихо-тихо. – Ты снова станешь рекой».
И затосковала. Вернее, все к тому шло.
Юному графу не дано видеть призраков и духов, но разглядеть смертельную тень на лице матери он вполне способен. Она подобна паутинке, неосязаема и тонка, но под ее влиянием бледнеют губы и тускнеет взгляд, а плечи никнут, словно от неподъемной тяжести. Чтобы жить, шуриа нужна донджета. Жажда Жизни и ее острейший вкус. Чтоб – огонь в крови от предвкушения, чтобы плясать на тончайшем канате без страховки, чтобы каждый вдох, будто в последний раз – сладкий и долгожданный.
В Санниве опасно, а еще там весело, и там противно и, конечно, жутко интересно. И там, в этом удивительном городе, у Джоны будет вдоволь донджеты, а значит, она будет жить, дышать и смеяться.
Пришлось вывернуться, разыграть целую комедию, но вытолкать родительницу из дома, навстречу… Да пусть будет что угодно, лишь бы не застой и тоска, убивающие Третьих так же верно, как других людей – кинжал или пуля.
– А расскажи-ка мне, совенок, про открытия Аисека Майрета – нашего славного флотоводца, – попросил Рамман, неосознанно копируя интонации Бранда.
– Давай сначала книжку? А? Ну пожалуйста-а-а-а!
Некоторое время они торговались почти на равных. И обольщаться малым возрастом Идгарда не следовало ни при каких обстоятельствах. Далеко не каждый биржевой агент сумеет так выкрутиться и придумать столько аргументов в свою пользу. Ты ему одно слово скажешь, он тебе – десять в ответ.
И вообще, как можно отказать, когда на тебя из-под пушистой светлой челки смотрят прекрасными золотистыми глазами? Да никак!
– Хорошо, будь по-твоему, совенок, – сдался Рамман.
Конечно, шуриа он не был, да и слышать духов предков не мог, хотя бы просто потому, что всех их похоронили с соблюдением традиций, а следовательно, они давным-давно покинули этот мир, но юноша пребывал в уверенности, что все дамы и кавалеры с развешанных на стенах библиотеки портретов эдак снисходительно ухмыляются. Кто в усы, кто в веера, а кто и просто так – обозначая полухищный оскал изгибом тонких губ. Мол, вот именно поэтому, дорогой потомок, большей частью обитаемого мира ныне правят диллайн.
Грэйн эрна Кэдвен
Признаться, первая мысль Грэйн была откровенно кощунственной – уж не выжил ли Священный Князь из ума?! Все-таки пятьсот лет – это возраст, до которого немногие доживают. А вторая – насколько же заразно это безумие, если гораздо более молодой лорд Конри его поддерживает? Пожалуй, начни вдруг оба могущественных ролфи пространно обосновывать столь внезапную любовь к извечным врагам – проклятым шуриа, – приведи они аргументы и изложи все доводы, Грэйн окончательно бы уверилась в правильности своего диагноза. Однако единственное, до чего снизошел Вилдайр Эмрис, это княжеское «повелеваю», и тут логика, разум и врожденная ненависть отступили перед древним голосом крови. Приказ есть приказ. Если посвященный Оддэйна, воплощающий в своей особе все, что составляет самую суть волчьего племени, возлюбленный трех лун, и прочая, и прочая – а говоря проще, вожак – желает, чтоб одна из его стаи на время забыла обо всем, что накопилось между ролфи и шуриа за последнее тысячелетие, и вдруг, скажем так, возлюбила Третьих хотя бы в лице одной их представительницы, так тому и быть. Если Вилдайру Эмрису нужна проклятая имперская гадюка, Грэйн притащит ее в зубах и постарается не слишком повредить шкуру.
И ладно бы речь шла просто о недодавленной змее-шуриа! Словно мало этого, так ведь она же еще и имперка! Вообще-то в своей горячей ненависти к Третьим Грэйн изрядно лукавила, равно как и любой из островных ролфи, в большинстве своем ни одного шуриа за всю жизнь не видевший. Незаконные дети Глэнны[14] на самом-то деле давно уже стали для подданных Священного Князя чем-то вроде призрачных псов Маар-Кейл – жутковатых существ из древних преданий, ныне годных лишь на то, чтоб пугать непослушных детишек. Этакое пугало, которого теперь и дети не боятся, ведь даже самые маленькие ролфи прекрасно знают – призраков не бывает. Каждый умерший ролфи отправляется к Оддэйну в его Чертоги, просто не для всех этот путь будет коротким и легким. Чем больше недостойных поступков совершил ты в жизни, тем более темной и долгой будет твоя дорога. Именно поэтому почтительные потомки должны совершать ритуальные возжигания, дабы волчьи души ненароком не заблудились и не остались навечно скитаться в темноте.
Грэйн, как примерная дочь, каждый месяц в дни темной Морайг[15] зажигала для отца «родительскую» свечку и прилепляла ее на древний замшелый камень на холме в окрестностях форта Логан, где та недолго трепетала на сыром ветру среди других таких же свечей. Крохотный огонек вспыхивал и гас, словно жизнь Сэйварда эрн-Кэдвена. Разумеется, Грэйн была абсолютно уверена, что отец давным-давно нашел след Белой Своры Оддэйна и присоединился к его дружине, однако… Свечу она все равно зажигала. Но ни разу прежде эрна Кэдвен не задумывалась о том, кто же затеплит такой вот огонек для нее самой… Нет горше участи, чем вечно скитаться между жизнью и смертью, во тьме без единого проблеска света, зажженного любящей рукой.
Между тем, учитывая, чем, вероятнее всего, закончатся для нее эти грядущие приключения, теперь Грэйн задумалась. Впрочем, и окрестный пейзаж располагал к такого рода размышлениям. Крохотный причал, вырубленный прямо в скале, осклизлое бронзовое кольцо, вмурованное в камень, дождь, ветер и непроглядная темень вокруг – вот и все, что могла разглядеть девушка в маленькой бухте, где она уже битый час сидела на сундуке, ожидая лодку. Стылый апрельский ветер насквозь продувал тоненькое пальто с пелериной – по последней имперской моде! – не говоря уж об имперском же платье под пальто. Ноги в промокших ботах окоченели настолько, что Грэйн уже давно их не чувствовала. Все это подчеркнуто женское облачение, сменившее буквально приросшую к коже за столько-то лет ролфийскую форму (о, теперь-то она оценила, насколько на самом