Поэтому, когда Паркс говорит ей все это, в более грубых выражениях, она даже не утруждает себя слушать его. Она ждет, пока он закончит, и повторяет:
– Тогда что же нам делать?
– Мы не можем ничего сделать, – отвечает Паркс. – Она в куда большей безопасности снаружи, чем ты или я, и она умный ребенок. С наступлением ночи она знает, что нужно залечь на дно и ждать рассвета.
– Что, если она не сможет найти дорогу обратно? Что, если она заблудится в темноте или пропустит нужный поворот? Мы не имеем ни малейшего понятия, как далеко она зашла, и эти улицы, вероятно, все на одно лицо для нее. Даже днем она может быть не в состоянии найти нас снова.
Паркс с трудом смотрит на нее.
– Забудьте про сигнальную ракету, – говорит он. – Если вы подумали об этом, то забудьте.
– Что мы теряем? – спрашивает Джустин. – Мы в чертовом танке, Паркс. До нас не добраться.
Он бросает инструкцию, которую держал все это время, и берет гаечный ключ. На мгновение она думает, что он собирается ударить ее. Внезапно приходит осознание, что он так же напряжен, как и она.
– Им и не придется добираться до нас, – замечает он мрачно. – Им будет достаточно переночевать на пороге день или два. Мы не готовы к осаде, Хелен. Не с соленым арахисом и печеньем (Яффа).
Она знает, что он прав во всем. Но это не важно, так как она уже стащила ракетницу из той свалки вещей, которые Паркс достал из рюкзака, перед тем как отдать его ей. Она засунула ее за спину в джинсы, где ее почти не видно. Пока они стоят в темноте, можно не беспокоиться.
Но Паркса определенно заботит что-то другое. Незнание тревожит ее.
– В чем дело? – спрашивает она. – Что-то случилось, пока нас не было?
– Ничего не случилось, – отвечает он слишком быстро. – Но у нас не осталось ни капли зэд-блокатора, а заменить его здесь нечем. Отныне, как только мы выходим, за нами тянется запах, который приводит прямо к нашим дверям. И если малышка вернется, нам нужно будет принять куда более весомые меры, чтобы держать ее под контролем. Она будет чувствовать наш запах все время. Что вы думаете делать с ней?
Этот вопрос злобно и вкрадчиво давно уже звучит в голове Джустин. На мгновение она не может говорить. Она помнит, что делала Мелани, когда не смогла справиться с чувством голода тогда, на базе. Она представляет себе, что будет, если Мелани потеряет контроль внутри «Рози».
Как им вообще удастся надеть ей снова наручники и намордник?
Зная Паркса, она задается вопросом, сколько из этого он продумал заранее.
– Поэтому ты выпустил ее так легко? – спрашивает она. – Ты думал о том, что выпускаешь ее в дикую природу?
– Я уже сказал, чем руководствовался тогда, – говорит Паркс. – У меня нет привычки лгать тебе.
– Это не естественная среда обитания для нее, черт тебя дери, – продолжает Джустин. Она как будто проглотила что-то горькое и теперь должна выговориться. – Она ничего не знает об этом месте. Еще меньше, чем мы, а бог видит, что и нам известно не многое. Она может и способна найти себе пищу, но это не то же самое, что выжить, Паркс. Она будет жить с животными. Жить как животное. Она станет животным. Маленькая девочка умрет. А то, что от нее останется, будет похоже на остальных голодных.
– Я отпустил ее, чтобы она могла поесть, – говорит Паркс. – И больше об этом не думал.
– Да, но ты не идиот. – Она подошла к нему вплотную, и он даже отступил, насколько мог в этом тесном пространстве. Все, что она может видеть в свете фонарика, – его плотно сжатые губы. – Кэролайн может позволить себе не думать. Ты – нет.
– Думал, док у нас гений, – бормочет Паркс с неубедительной беспечностью.
– Не спорю. Но она видит только то, что в ее пробирках. Когда она называет Мелани испытуемым номер один, она действительно имеет это в виду. Ты должен понимать глубже. Если ты забрал котенка от матери, а потом вернул его обратно и мать прокусила ему горло, потому что от него не так пахло, ты знаешь – это твоя вина. Если ты поймал птицу и учил ее говорить, а она потом улетела и умерла от голода, потому что не знала, как себя прокормить, тебе должно быть абсолютно ясно, что и эта смерть на твоей совести.
Но Мелани ведь не котенок. И не птица. Она, возможно, выросла бы в нечто подобное, если бы ты оставил ее там, где нашел. Существо, не знающее себя и делающее только то, что нужно для выживания. Но ты набросил на нее сеть и принес домой. А теперь она твоя. Ты вмешался. Ты в ответе за нее.
Паркс ничего не говорит. Джустин медленно достает ракетницу, заправленную в джинсы. Она поднимает ее, чтобы удостовериться, что он видит.
Она идет к двери в машинное отделение.
– Хелен, – говорит Паркс.
Она проходит через кормовую оружейную к двери. Дверь заблокирована, но охраны нет. Колдуэлл в лаборатории, а Галлахер в комнате для экипажа листает старые компакт-диски, как будто это порно.
– Хелен.
Она снимает блокировку. Джустин впервые это делает, но механизм довольно прост. Она оглядывается на Паркса, который достал пистолет и направил на нее. Но только на секунду. Рука снова опускается, и он надувает щеки, как если бы положил что-то тяжелое.
Джустин открывает дверь и выходит. Она поднимает руку над головой и спускает курок.
Раздается звук, как от фейерверка, но более долгий. Сигнальная ракета свистит и вздыхает, быстро поднимаясь в полной темноте.
Но света нет, ничего не видно. Пистолет был исправным, но он из мира До-Катастрофы, как и почти все снаряжение Паркса. Ракета, должно быть, не сработала.
Но тут Бог включил свет на небе. Красный свет. Судя по тому, что она знает о Боге, этот цвет ему нравится.
Все становится отчетливо видно, как при дневном свете, но освещение совсем не похоже на дневное. Это свет из бойни или фильма ужасов. И он достиг внутренних помещений «Рози», даже несмотря на то, что некоторые перегородки на крошечных армированных бойницах были закрыты, потому что сейчас Галлахер стоит рядом с Парксом и глядит через дверь на небо, и Кэролайн Колдуэлл соизволила выйти из лаборатории тоже и стоит за ними, также в недоумении глядя на малиновое небо.
– Тебе лучше вернуться внутрь, – говорит Паркс Джустин голосом ослабевшей покорности. – Она будет не единственной, кто увидит это.
57
Мелани не потерялась, но вид сигнальной ракеты обрадовал ее.
Она сидит на крыше дома в полумиле от «Рози». Она сидит там уже несколько часов, под проливным дождем, который уже пропитал ее кожу. Она пытается понять, что же видела в конце дня, сразу после того, как наконец наполнила свой желудок. Она бесконечно прокручивает это в голове.
То, что она ела, после прочесывания промокших переулков и садов в течение полутора часов, было дикой кошкой. И она ненавидела ее. Не саму кошку, а процесс выслеживания, поимки и поедания. Голод вел ее и говорил, что делать. Когда она разорвала живот кошки своими зубами и наелась тем, что было внутри, какая-то часть ее почувствовала полное удовлетворение. Но была и другая часть, которая держалась на расстоянии от этой ужасной жестокости и хаоса. Та часть видела, что кошка жива, все еще дергается, пока она пыталась пробраться к сердцу сквозь хрупкие ребра. Слышала жалобное мяуканье животного, когтями вцепившегося в ее руки, оставляя порезы, которые даже не кровоточили. Чувствовала горькую вонь экскрементов, когда случайно разорвала ее внутренности, и увидела себя со стороны, разбрасывающую кишки, преграждающие путь к мягкой плоти.
Она съела ее полностью.
Как только с этим было покончено, вернулись все мысли. Кошка на картине в камере, мирно и внимательно лакающая свое молоко. Поговорка обо всех черных кошках в ночи, которую она не поняла, а мистер Виттакер не смог объяснить (Ночью все кошки черные). Стихотворение в книге.
Я люблю маленького котенка, его шерстка такая теплая.
И если я не обижу его, он не причинит мне вреда.
Но она не особо любит маленького котенка. Он и наполовину не был так хорош, как те двое (мужчин) на базе. Но она знала, что маленький котенок сохранит ей жизнь, и надеялась, хоть немного успокоит голод, который захватывал ее все больше.
После она бродила по улицам, несчастная и взволнованная, не находя себе места. Она возвращалась обратно, проверяла – на месте ли «Розалинд Франклин», и снова сворачивала на новую улицу, теряясь на час или два. Она все еще не хотела возвращаться. Появилось чувство, что нужно еще раз поесть, прежде чем идти домой.
С каждым таким витком ноги уносили ее все дальше. Она исследовала свой голод, прислушиваясь к ощущениям и стараясь понять его силу, как сержант Паркс исследовал дом Уэйнрайта с винтовкой в руках, стреляя глазами по сторонам. Это была вражеская территория, и нужно было ее знать.
На очередном круге она оказалась перед большим белым зданием с множеством окон. На первом этаже они были огромны и все разбиты. Те, что находились выше, продолжали стоять в своих рамах. Знак перед зданием гласил: АРТ ДЕПО – маленькое арт, а затем большое ДЕПО, слова сидели прямо над входом. Дверь раньше была тоже из стекла, поэтому теперь отсутствовала. Просто пустой проем с торчащими осколками по краям.
Изнутри слышался шум – пронзительный, доносившийся короткими очередями, как визг обиженного животного.
После таких криков обиженное животное затихает, подумала Мелани.
Она вошла внутрь, в комнату с очень высоким потолком и двумя лестницами в конце. Лестницы были металлическими, с эластичными поручнями, за которые можно было держаться. Перед ними стоял еще один знак. Света было все меньше, и Мелани могла только читать. «Держите детей на руках, находясь на эскалаторе».
Она поднялась по лестнице. Ступеньки издали металлический стон, когда она впервые наступила на них, и смещались от каждого ее шага, норовя скатиться вниз. Она готова была развернуться и уйти, но вопли и визги становились громче, и ей было интересно, кто же их издает.
Наверху был большой зал со столами и стульями и картинами на стенах. Фотографии были непонятные, изображения, казалось,