— Бабушка! Еду! Лучше, правда, бабушка?
Она не отвечает. Не слышит? Он тогда погромче:
— Бабушка! Смотри, как получается!
— Молодец! Хорошо! Сашенька! — кричит бабушка издалека.
Сашенька не заметил, как она перестала его держать. Она стоит у калитки. А он едет, едет сам. Сам едет!
И Аллочка кричит во всё горло:
— Сашенька научился на велосипеде! Смотрите!
От неожиданности Сашенька делает зигзаг и всё-таки валится набок. Но это уже не имеет никакого значения.
…Теперь он на своём велосипеде каждый день ездит за хлебом и на почту. А иногда за молоком. Если бидон повесить на руль и ехать ровно и аккуратно, молоко не расплещется. А без бидона можно носиться с огромной скоростью.
Жалко, что не видит Сашеньку в эти минуты тот человек, который, может быть, стал бы относиться к нему иначе…
Телеграмма
Сегодня Сашенька приехал на почту на закате. Сейчас он опустит письмо в синий почтовый ящик, не слезая с велосипеда. Это совсем нетрудно, если держаться за забор. Вот как всё складно получается — Лёша обещал взять Сашеньку сегодня на рыбалку. Не Фиму, не Аллочку, не Пашку-Машку, а именно Сашеньку. Потому что не они, а он, Сашенька, ухитрился накопать червей за старым колодцем. Лёша сказал:
— Завтра вечером возьму тебя с собой на рыбалку. Ты, Сашенька, хотя и на два года младше, а всё равно толковый.
Вот как сказал Лёша, такие слова не часто услышишь, особенно от такого взрослого сдержанного человека. Сашенька сразу понял, что теперь он поймает штук сто ершей, а может, и щуку. Мечтая об этом, он подъехал к зелёному домику, на котором была вывеска: «Отделение связи». Это и была почта.
Сашенька достал из кармана конверт. Там были стихи, которые казались Сашеньке очень хорошими. «Летают весёлые птицы, летают горячие искры, летит к тебе эта страница с далёкого берега Истры». На самом деле это не были такие уж замечательные стихи, но они выражали Сашенькино настроение — немного грустное, немного мечтательное, а именно настроением ему и хотелось поделиться.
Письмо с шорохом упало в ящик и стукнулось о железное дно. Всё, можно мчаться обратно, Лёша, наверное, ждёт его у своей калитки.
— Мальчик, постой, не уезжай!
В дверях почты стояла женщина, которая обычно сидела внутри, за барьерчиком, и принимала бандероли и заказные письма.
— Послушай, мальчик, отвези телеграмму на Лесную, дом шесть. Здесь недалеко, я не могу почту оставить. Будь добр. Знаешь, где Лесная?
— Конечно, знаю. — Сашенька взял сложенный листок. — Я все улицы в посёлке знаю. Пока пешком ходил — не все улицы знал, а теперь-то я на велосипеде. Я эту телеграмму с большой скоростью доставлю. Раз-два — и на Лесной. А потом раз-два — и на реке.
Сашенька помчался по дороге, женщина с почты что-то говорила ему вслед, но он не слышал.
Вот и Лесная улица, мягкая от опавших сосновых иголок. Велосипед пружинит, как будто едет по матрасу. Сашенька затормозил у дома номер шесть и крикнул:
— Вам телеграмма! Здравствуйте! Я привёз телеграмму!
Приятно кого-то обрадовать. Телеграммы чаще всего бывают поздравительные, так считал Сашенька. Или кто-нибудь в гости приезжает из другого города, тоже весело…
Из дома быстро вышла старушка, накинутая на её плечи шаль зацепилась за дверную ручку, но старушка не отцепила, она быстро шла к калитке, к Сашеньке, а шаль так и осталась висеть на двери.
Старушка взяла телеграмму и сказала «спасибо». Ну вот и всё, сейчас Сашенька нажмёт на педали и полетит к Лёше. И так задержался. Лёша, может быть, сердится: куда подевался этот Сашенька? Зря я с ним связался. И тут Сашенька примчится — вот он я. И они пойдут на речку и будут ловить рыбу. И Сашенька сразу научится и поймает штук сто или больше.
И вдруг старушка опустилась на скамейку у калитки, задрожала, слезы полились по щекам, а телеграмма упала в траву.
— Как же так? Как же так? — повторяла старушка и раскачивалась, закрыв лицо. — Сестра, Соня, умерла. Как же так?
Сашенька растерялся. Это была совсем чужая женщина, он впервые в жизни видел её. Но Сашенька спрыгнул с велосипеда, подошёл и погладил её по плечу. Он сел с ней рядом. Чем можно помочь? Что нужно сказать? За кем сбегать? Он не знал, он просто сидел рядом. И может быть, это было самое трудное для него и единственное, что нужно было сейчас этой старой женщине. Когда у человека большое горе, с ним иногда нужно просто посидеть рядом. Ничего этого Сашенька не знал. И хотелось спросить: «Что мне сделать?» Если бы она сказала, он бы сразу всё сделал, и стало бы легче. Но она сама растерянно спросила:
— Что же теперь делать?
И Сашенька почувствовал, что он сейчас умнее и главнее.
Так они сидели у калитки долго. Потом старушка сказала:
— Ступай домой, тебя, наверное, ищут.
— Посижу, — твёрдо ответил он. — Я не маленький.
Потом приехал из города сын старушки, высокий быстрый человек. Он прочёл телеграмму, обнял мать, повёл её в дом. Потом вышел, пожал руку Сашеньке — то ли попрощался, то ли поблагодарил.
В сумерках ехал Сашенька по дороге. Кричали вороны в верхушках сосен. Синие облака тянулись к городу. Велосипед подбрасывало на толстых корнях, выступавших из земли. Печально было на душе, Сашенька впервые так близко увидел горе. Мог растеряться, мог испугаться. А он поддержал человека. Так поступают добрые и сильные. Но об этом Сашенька не думал. Люди редко замечают, как меняется их характер.
Валя Туманова плачет
А в лагере «Светлые полянки» сегодня последний день третьей смены.
В последний день люди почему-то становятся на самих себя не похожи. И вытворяют всякие номера. А вожатые, хотя и сердятся, но не очень. Они тоже понимают: последний день это последний день.
Фокусник Гена Воблин вымазал своего соседа зубной пастой. Тот проснулся утром, все кругом смеются, а он понять ничего не может. Остроумно? Конечно, нет. Но почему-то такую шутку в последний день чуть ли не в каждом лагере проделывают. Ну, пошёл человек, умылся, и от шутки следов не осталось. На будущий год он Генку вымажет. Или ещё какую-нибудь каверзу придумает.
Старший вожатый Дима вчера на планёрке всем вожатым сказал:
— Смотрите завтра во все глаза. В последний день дети становятся сами на себя не похожи. Поверьте моему опыту.
И вот с утра по лагерю крик:
— Валерка в речку свалился!
Летит Тамара через весь лагерь к реке. Валерка, бедный! Холодная вода, конец августа. Прибежала. А он, Валерка, на берегу стоит, вода с него течет, и тина на ушах висит, а рот до ушей.
— Я, Тамара, корабль хотел испытать. Последний раз. И упал, Тамара.
Ну что за люди! Каждый день этот Валерка свои корабли на реке испытывал и в воду не падал. А в последний день надо было ему всё-таки упасть. И все вокруг стоят, на происшествие смотрят.
— Скорее, немедленно в спальню! В сухое переодеться! — прогоняет Валерку Тамара. — Ну что за люди!
— Тамара! А Валя Туманова плачет, — останавливает вожатую Зина, которая танцевала тарантеллу. — Она уже давно плачет, — добавляет Нина, которая давно помирилась с Зиной.
— Где? Почему плачет?
— А вон там, в беседке, — показала Зина.
Валя ревёт и даже подвывает. И нос покраснел: даже у красавиц от слёз носы краснеют.
— Что случилось. Валя? Ушиблась? Порезалась? — Тамара трясёт её за плечи, но Валя только отмахивается и продолжает плакать.
— Влюбилась она, — объясняет маленькая девочка из самого младшего отряда. — В чемпиона этого. Она от разлуки ревёт.
Тамара опускает руки.
Ну что ты будешь делать? Влюбляются, в речку падают. И зубной пастой мажутся. Что за люди? Никогда больше не поеду в лагерь, ни за что. Все нервы они мне вымотали. Тамара обнимает Валю.
— Не плачь, Валя. Ну успокойся. Не на Северный полюс уезжаешь. Захочешь, позвонишь ему по телефону, в одном городе живёте. Ну чего ты? А вы все уйдите, как не стыдно?
— Он мне телефон не даёт. Я говорю: дай свой телефон, а я тебе свой. А он говорит: зачем? — Валя ещё сильнее начинает рыдать. Тамара гладит её по вздрагивающим плечам. — Скажи ему, Тамара, чего он?
Всё-таки жалко Валю. Вот и ей пришлось теперь плакать. И вряд ли Тамара или кто другой смогут ей помочь. А Курбатов-то — хорош гусь. Мужественный, спортивный, сильный. А оказался каким?
…Бежит Степан Малофеев, новую рубаху надел, красную. Как же — последний день, прощальный костёр. Бежит кричит:
— Саша Лагутина! Тебе письмо!
Хотел Степан добавить: «А Тумановой Вале нет писем!», да увидел в беседке Валю, утирающую слёзы, и не стал её задевать.
После полдника, в сумерках, загорелся прощальный костёр. Все сидели вокруг огня. А пламя струилось вверх, трещало, всхлипывало. Саша смотрела в огонь. Он был живой, и смотреть на него можно было без конца. Вспомнила костёр, который тогда, весной, они развели с папой. И сидели все втроём, и смотрели в огонь. Папа был рядом, и мама была рядом. А теперь Саша так долго не видела их. И очень соскучилась. Но сегодня-то чего скучать — завтра они увидятся. Завтра. Одну ночь поспать в лагере, а следующую — уже дома. И мама ждёт. Может, даже пирог печёт. И папа ждёт. Может быть, велосипед купит. А может, уже купил. К приезду Саши.
Идёт у костра прощальный концерт. Туся пляшет «татарочку», Валя показывает этюд со стаканом воды на лбу. А вода в стакане не проливается. Ни одной капли. И Генка Воблин показывает свой фокус с лентой. По правде говоря, этот фокус всем немного надоел. Но надо похлопать и Генке, зачем обижать человека. И тарантелла, и сценка «Рыболов», и, конечно, пирамида — как полагается. Концерт как концерт. Только он прощальный, и от этого немного грустно. Прощаться всегда грустно, даже если едешь к себе домой.
Степан Малофеев сидел на большом пне рядом с Сашей. Он тоже смотрел в огонь, и в каждом его глазу отражалось маленькое пламя.
— Саша, а ты в городе ко мне в гости приедешь?
— Конечно. Обязательно, Степан.