думала, каждую минуту. Это была настоящая любовь. Я чувствовала. Мы говорили обо всем. Планы строили… Да только наша любовь просуществовала всего неделю… Его убило, когда мы уже получили приказ на отход. Румыны нас накрыли минами.
Маша замолчала, и в темноте палаты Дарья услышала всхлипы. Она положила руку на плечо подруги.
– Ты поплачь, поплачь, родная, – тихо сказала она.
– Слез у меня нет больше, – ответила Маша. – Выплакала, наверно. Мы его хоронили… Коля лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Румыны нас обстреливают. Надо хоронить быстро… Прямо сейчас… Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль стояла. Самая большая. Возле нее… Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут наши окопы кончаются, там развилка полевых дорог… Но как запомнить?! Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит… Как? Стали прощаться… Мне говорят: «Ты первая, Маша!» У меня сердце подскочило… Думала, не знает никто… А всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают… А Коля лежит… Сейчас его опустят в землю… Зароют. Накроют песком и камнями… А он… Как живой лежит и что-то мне сейчас скажет… Вспомнила, как он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее не ела, в кармане носила. Ненормальная. Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину… Коля был первый… Знаешь, Дашка, мне в тот момент захотелось загнать солнце обратно за горизонт, повернуть время вспять, чтобы вернуть любимого.
Маша вдруг взорвалась рыданиями. Она забилась в истерике, и Дарье пришлось ввести ей снотворное…
Вскоре девушка затихла в беспокойном сне.
Дарья наконец-то смогла пойти к Андрею, но в длинном коридоре, забитом самодельными раскладушками, ее взял за руку раненый…
– Сестренка, будь добра, посиди со мной, – тихо попросил солдат. – Пяток минут посиди, мне больше не надо.
Дарья принесла табурет и присела около койки.
– Рассказать тебе хочу, сестренка, – промолвил раненый. – Покаяться… Никому не рассказывал, тебе первой. Ну а ты уж отпусти мне мой грех, прошу.
– Я же не священник! – сказала Даша. – Я не могу грехи отпускать.
– Можешь, сестренка! Можешь! Ибо ты женщина! А женщина, которая раненых на войне спасает, – она, знаешь, святая! Так всегда на Руси было. И вас – спасителей наших – недаром прозвали сестрами милосердия. Милосердны сердца ваши, а значит, Господу открыты. Я ведь почему именно к тебе обратился? Ты пару раз перевязывала меня и бинты мои заскорузлые перекисью отмачивала, прежде чем от ран отнимать. Я и боли-то не чувствовал. А другие подойдут повязку менять, да рывком бинт… Взвоешь от боли – что ж ты, мол, девонька, делаешь?! А она в ответ: «Нас так учили!» Рывком, значит, бинт снимать… Учили их, понимаешь! Вот я и понял, сколь сердобольна ты, и решил, что только тебе покаюсь… Так что… Ладно, сестренка, поведаю о своем горе… В первые дни это было, как немцы и румыны на нашу землю пришли. Первые дни боев… Дело было под вечер уже. Меня из полка нашего послали на армейскую базу за медицинским оборудованием для полкового госпиталя. А со мной отрядили фельдшера и врачиху – капитана. Ну врачиха, значит, в кабину уселась, а мы с фельдшером в кузове устроились. Полуторку трясет, бросает из стороны в сторону, подкидывает на ухабах… И девушка-фельдшер поневоле жмется ко мне, чтоб не улететь в другой конец кузова. А на ней что ж, ситцевое платьице легонькое… Лето ж было, жара… И тут приключилося со мной… Словом, по мужицкому делу возбудился я. Признаюсь, сестренка… Я с ней заговорил, спросил, как ее зовут, она сказала, что зовут ее Оксаной и что ей 19 лет. Я сказал, что зовут меня Кузьмой и что мне 20… Надо понять тебе мое состояние, сестренка… Грешен… Я начал ее уговаривать… Если, мол, сейчас будет налет, прямое попадание и от нас ничего не останется?! Но она не соглашается ни в какую. Вцепилась в свое платьице, натягивает на коленки и только дрожит вся. И вдруг – мощный взрыв позади машины. В темноте полуторку кинуло влево. Вскрикнула где-то женщина. Я фонарик включил, а по обочине люди идут. Женщину там ранило, ей помогали другие женщины… И тут Оксана тронула меня за руку, и я понял, что она согласна… Она отпустила свое платьице, я сцепил руки у нее на животе и начал потихоньку действовать. Добро, что на солдатских кальсонах всего одна верхняя пуговица. И вот у нас все получилось. После первого шока она успокоилась, я понял, что она тоже потихоньку заводится, она даже стала слегка мне помогать… И тут… Сильный взрыв по правому борту. Машину бросило в кювет, и я почувствовал, что Оксана стала с меня сползать, но как-то странно. Не своим голосом я закричал водителю, чтобы он помог. Тот встал на подножку машины и фонариком подсветил. Луч скользнул по лицу Оксаны… А у нее черная струйка от волос к подбородку. Осколок угодил прямо в висок. Погибла моя Оксана. Прямо, значит, вот так вот…
Раненый взял Дашу за руку.
– Скажи, сестренка, будет мне прощение? Ведь это из-за меня она погибла! Сидела бы рядом, глядишь, жива бы осталась…
– Я не знаю, что тебе сказать… – прошептала Даша. – Не знаю. Но думаю, что Оксана сама сделала свой выбор. Она тоже захотела любви, пусть даже вот такой, мимолетной… Ей тоже захотелось почувствовать мужчину в своем теле. Кто теперь вправе судить ее? Или тебя?! Любовь и война – понятия, казалось бы, несовместимые… Но… Я вот себя помню. Позади техникум, выпускные экзамены… Первый в жизни бал, как долго готовились к нему девчонки – шили платья, придумывали прически… А мальчишки хоть и не признавались, но тоже очень волновались, как он пройдет, этот бал, кое-кто готовился к первому в жизни признанию в любви, кто-то думал о будущей взрослой жизни, многие готовились поступать в институт или военное училище… О любви мечтали все! А тут… Война… Вой сирен, разрывы бомб, рев моторов – война разрушила мои мечты, и я сразу стала взрослой. И пошла с документами не в вуз, как мечтала, а в военкомат. Попала в морфлот…
– Да, сестренка, война ворвалась в нашу жизнь смертельным вихрем, – сказал раненый. – Отняла все надежды и стремления… Но… Ты прости меня, родная! Молю тебя, отпусти мой грех! Ибо тяжко мне помирать с осознанием страшной вины за содеянное.
– Да не грешен ты ни в чем, солдат! – твердо сказала Дарья. – Не грешен! То, что случилось, в том лишь война виновата! Ведь останься жива твоя Оксана, кто знает, может, семья бы у вас образовалась. А семья военная – это… О-го-го! Ведь любовь среди огня и смерти – она самая прочная! Несомненно! Потому что здесь много страдания… Я видела много страдания и сама много страдала. Да! Но знаешь, здесь неглавное в жизни сразу отметается, оно лишнее. А главное… Главное – это тот человек, который вот сейчас, в этот момент, с тобою рядом. Думаю я, Оксана твоя была счастлива в тот краткий миг вашей близости длиной в вечность… А ты, родной, ни в чем не виноват! Потому что здесь, на фронте, у любви не бывает сегодня, завтра… Уж если мы любим, значит, любим. Во всяком случае, неискренности здесь не может быть, потому что очень часто военная любовь кончается фанерной звездой на могиле…
– Ну! Спасибо тебе, сестренка! – тихо сказал раненый. – Утешила… Сняла камень с души… Ты иди, родная, отнял я у тебя время, что для сна отпущено. Не знаю, как и отблагодарить тебя…
– А ты просто живи, солдат! Просто живи! Вот это и будет мне благодарность от тебя! Спи, родной!
Дарья подоткнула тощую подушку под головой солдата и ушла в комнату, где ждал ее Андрей. Она не хотела, не могла называть эту комнату палатой…
Утром Дарья увидела в коридоре накрытое с головой тело… Это был тот самый солдат, с которым она просидела полночи. Который просил отпустить его грех…
Слезы сами закапали из глаз Даши…
Глава 16
Андрей выздоравливал тяжело. Наум Михайлович, осмотрев его как-то во время утреннего обхода, шепнул Даше на ухо: «А ведь по всем медицинским показаниям ваш жених, Дашенька, не должен был выжить вообще. Это просто чудо, что он до сих пор жив».
Каким-то образом Андрей то ли услышал, то ли прочел по губам начмеда его фразу.
– Я еще не расквитался с врагом, чтобы умирать! – еле слышно произнес он. – К тому же рядом со мной Даша. Нет! Никак нельзя мне покидать этот мир.
– Да, Даша… – сказал Наум Михайлович. – Вы знаете, Андрей, а ведь она – ваша Даша – удивительный человек! Я бы сказал даже – замечательный. Ведь ее работа… Даже слов не подобрать… Ее работа, молодой человек, требует не только больших знаний и выдающегося профессионального навыка, но и очень много тепла. Очень много тепла и сердца… В сущности, она вся состоит из постоянных расходов ее душевных калорий. Так что берегите вашу Дашу как зеницу ока!
– А вы-то сами, Наум Михайлович! – всплеснула руками Дарья. – А другие врачи и медсестры! Да здесь все такие! Все свои души рвут за раненых! А не только я…
– Все, девонька, все, кто ж спорит?! – Наум Михайлович взял ее за локоток, выводя из комнаты, которую он теперь именовал не иначе как «реанимационная палата номер два». – Только не у всех есть твое сердоболие…
Состояние Андрея оставалось стабильно тяжелым. Однако никакой возможности эвакуировать его, как и других тяжелораненых, в тыл не было. Авиация не летала из-за отсутствия авиационного топлива. На море бушевал зимний шторм. У берега образовалась кромка льда, препятствующая подходу судов. Крым оказался полностью отрезанным от Большой земли.
Воевать защитникам Севастополя пришлось в жесточайших условиях. В войсках категорически не хватало самого необходимого на войне – боеприпасов. Уже оставлены были Ишуньские позиции, 7-я бригада морской пехоты ушла из-под Дуванкоя. И все же, когда войска 11-й немецкой армии Манштейна прорвались на ближние подступы к Севастополю, а отступавшие через Крымские горы войска Приморской армии еще не подошли к нему, морская пехота Черноморского флота отразила все атаки врага и не позволила ему овладеть главной базой флота.
17 декабря 1941 года начался второй штурм города. Имея двойное численное превосходство в живой силе и технике, противник стремился прорваться к Северной бухте. В этом штурме участвовало около двухсот тысяч солдат и офицеров врага, более тысячи орудий и сто пятьдесят танков. Севастопольцы отбивали атаки врага на всех направлениях, однако вынуждены были постепенно отходить. Положение защитников города ухудшалось. Непрерывные бои измотали личный состав, значительная часть артиллерии вышла из строя, все сильнее и сильнее ощущался недостаток боеприпасов.